ОЧЕРЕДЬ
Мистика какая-то! По мановению, вернее, по команде английского кудесника-экстрасенса из телевизора в доме враз пошли все часы. Даже те вон, в виде морского хронометра, которые уже больше года висели на стене красивой бутафорией.
Гущин не поленился, встал с досадной укушетки и заглянул в комод. Там, в верхнем ящике с давних пор лежала луковица "Молния", отцова память. В ее механизме не хватало какой-то важной фиговины, и часы стояли сколько Гущин помнил себя. Еще при отце стояли.
Сейчас они звучно, размеренно тикали, отсчитывая секунды.
Гущин осторожно взял часы, протянул жене:
- Видала? Фигня какая-то. На Рождество Христово. Или фокус какой? - упрямый скептик внутри него не хотел верить даже очевидному.
- Да это же чудо! - завороженным шепотом произнесла жена, сторожко приняла часы, приложила к уху - идут! - Надо к соседям сходить - может ли быть такое?!
- Беги, беги, - усмехнулся Гущин и вернулся на свой диван, к газетам, продолжать отпуск.
Супруга у соседей не задержалась, вернулась слегка разочарованная.
- У Лебедевых телевизор не работает, а часы все идут. Правда, они, говорят, и до сих пор шли. А Генка в дружину собирается. Спрашивал, ты не пойдешь ли.
- Еще чего! Я в отпуске - какая, к лешему, дружина!
- Так и он в отпуске. Говорит, что за нынешнее дежурство три дня отгула дадут.
- И то верно, - сел, почесал в затылке Гущин. - Пожалуй, и я схожу. Три не три, а два отгула наверняка дадут. Ты на воле была - как там погода-то?
- Что-то не очень похоже на Рождество. Прогнозы все под сорок обещали, а там едва не течет. Минус три на градуснике. Но ты потеплее оденься. По улицам ходить - не продуло бы.
Народу на дежурство в ДНД собралось необычайно много. Больше половины - женщины. После короткого инструктажа разобрали повязки и группами разошлись кто куда.
Гущина на сей раз оставили в резерве. Сидел в помещении штаба, читал газеты, играл в шахматы с водителем штабного УАЗика, слушал анекдоты от Пономаря, начальника заводской дружины. Только раз проехались по городу, заглянули на вокзал да вытрезвитель и вернулись в тепло казенного помещения. Уговорили участкового "забить козла", и пошел азартный перестук костяшек по избитому столу.
- Я вчера в хозяйственный, на Тумановой зашел, - между делом рассказывал лейтенант участковый. - Гляжу, очередь стоит, довольно приличная. Чего дают? Стеклоочиститель. Дай, думаю, и я постою - в хозяйстве пригодится.
- Так прямо в очередь и встал? - подцепил Пономарев.
- Ей-бо, я же не в форме был, по гражданке. Стою, очередь быстро продвигается, досталось бы только. Доходит до какой-то тетки черед, и накладывает она целую авоську - штук двадцать пять - пузырей. Толпа ка-ак взревет: не давать помногу! А тетка этак поворачивается - морда сизая, испитая - и выступает: "Помолчите вы, алкаши несчастные! Лопаете каждый день, а мне завтра гостей встречать..."
Посмеялись. Хотя чего тут смешного, если на карточки нечего купить и на рынках ничего, кроме семечек, нету. Хоть шаром покати. Хорошо еще, Гущин не пьет уж четвертый год и не курит лет пятнадцать. Как младшая дочь родилась, так и бросил. И у них с Ольгой, почитай, наполовину проблем и хлопот меньше. Водочные и табачные карточки они на другие меняют - от желающих отбоя нет. На прошлой неделе Ольга за сахаром разбежалась: слух прошел, что сахар завезли. Да вместо сахара целое ведро цветного горошка приперла - ешь не хочу. С этим горошком даже чай не пьется. Хотя и чай такой, турецкий. Турки, чай, какую-нибудь траву вместо чая нам толкают. А мы и рады. Горбачева бы таким чаем напоить...
Домой с дежурства вернулись, еще и десяти не было. Генка Лебедев предложил в картишки перекинуться - завтра ведь не на работу. Гущин не отказался - вот переоденусь только и приду. Но едва за порог ступил, Ольга, озабоченная, встретила, подала телеграмму.
"Срочная Готовьте баню Будем во вторник Григорьевы"
- Ты что-нибудь понимаешь? - спросила жена. - Какая баня? Чего готовить? Неужто в самом деле приезжают? Из Владивостока! В бане париться?
- А почему бы и нет? Это на них похоже. Может, проездом к нам. А может, и так. Вспомни-ка, сколько они раз грозились в госта нагрянуть.
С Григорьевыми Гущин виделся ровно четыре года назад, когда добрые доктора под чистую списали его с морей и он уезжал из Владивостока в свою тмутаракань. Расставались тогда со слезой, и Женька, с которым они в мореходке пять лет из одной кандейки хлебали, а потом, на Востоке, и вовсе сроднились, клятвенно обещал: "Мы к вам обязательно приедем". За четыре минувших года пятью-шестью письмами перекинулись, но спроси сейчас Гущина, есть ли у него настоящий друг, он ответит: конечно, есть - Женька Григорьев.
- Чем кормить-поить гостей будем? - отрезвила его жена.
- А что у нас там, по сусекам?
- По сусекам только паутина да еще цветной горошек. Ну, еще мука осталась.
- Ну вот, пирогов напечешь, чай с горшком - чем не угощенье?
- А в начинку чего? Кроме грибов да квашеной капусты, ничегошеньки.
- Как раз это они и любят. Ну, а выпивку... Постараюсь завтра чего-нибудь раздобыть. Жалко, карточек нет. Кабы знать...
Генка Лебедев свою водку давно выкушал - идти к нему не имело смысла. Гущин даже заикаться не стал, когда сосед заглянул, чтобы про карты напомнить. Может, Тарампук?.. У этого, если не водка, то самогон должен быть - он постоянно гнал самопляс. Хотя сахар... Сахара-то нет.
Эти мысли не оставляли Гущина весь остаток вечера и потом, когда он ворочался с бока на бок в койке, тщетно силясь уснуть.
Тошка Уханов, по прозвищу Тарампук - кто и за что его так окрестил, Гущин не ведал - только что прибыл с утреннего промысла и чинил свое здоровье. Раннее появление соседа нимало его не удивило. Он плеснул немного из бутылки в стакан, из которого только что выпил, подвинул Гущину:
- Могу предложить пять капель. Больше не дам: день долгий, а у меня в кармане шиш.
- Нет, Толь, спасибо, - отказался Гущин. - Ты скажи, по карточке ее брал или как?
- Какие карточки!? За парком, в сороковом без карточек дают. Только народу там!.. А в такой морозище стоять... Ты на улицу-то высовывался?
Гущин уже не слышал его. Забежал домой, наскоро оделся, схватил деньги и легкой рысью припустил к центральному парку.
Очередь к магазину, точнее, к окошку, открытому с торца хрущевки, смотрелась внушительных размеров удавом, который извивался от выхода из парка меж голубых, густо заиндевевших за ночь деревьев, полз, и конца ему не было. Поначалу движение было довольно резвым, и первую половину пути к заветному окошку Гущин преодолел минут за сорок. И хотя видно было, как много людей путали начало и конец очереди, он был исполнен оптимистической уверенности в том, что по истечении часов полутора тоже получит свое. Оптимизм его крепили два милиционера, стоявшие близ окошка и что-то там наблюдавшие. За порядком, должно быть. Еще один, доброволец из народа, пытался отсекать ручейки, подпитывавшие главное русло реки на последнем зигзаге.
Однако, когда до последнего поворота Гущину оставалось рукой подать, движение вдруг прекратилось. Несколько раз даже двигались вспять. Нехотя, упираясь, но уступая некой неведомой силе, пятились, злясь друг на друга и на весь белый свет заодно. Неведомо откуда впереди оказывалось народу много больше, чем было, слышались истошные вопли, милиционеры закрывали окошко, отдавали команду выстроиться в одного и ждали, пока эта прорва людей разберется в однозвенную цепь. И люди отступали, образуя новые колена.
Погода стояла ясная, с ветерком, и, как разнесла очередь, с минус двадцатью семью по Цельсию. И это - после минус трех накануне.
Зажатый между двумя ему подобными организмами, на втором часу стояния Гущин конвульсивно дрожал. Именно конвульсивно, когда не то что зуб на зуб не попадает, а челюсти ходят ходуном. Ног в ботинках он уже не чувствовал вовсе.
Те, что были не одни, бегали попеременно в магазин - греться. Гущину же приходилось, собрав остатки мужества, терпеть, но скоро он уже трясся, как паралитик, и не пытался этого скрыть. Впрочем, никто на это не обращал внимания.
С острой завистью он наблюдал, как отваливали от окошка счастливцы, прижимая к грудям, словно самых родных и близких, будто ореолами сияющие тела поллитровок. И ничего на свете не было для него более вожделенного, чем эти два "пузыря". А лучше - три. А еще лучше - четыре: после долгой разлуки Гущин не знал потребительских возможностей дорогих своих ожидаемых гостей.
На третьем часу, несмотря на близость окошка от начальной уверенности у Гущина не осталось и следа. Накатило отчаяние, желание убежать из этого кошмара.
- Суки! Что они с народом делают! - в унисон ему проклинал кто-то рядом, и враз отчаяние сменилось злостью, лютой ненавистью к "этим", которые "делают с народом". Они-то и удержали его от бегства.
Вспомнилось, как Горбачев недавно, путешествуя по городам и весям, на сетования по поводу винных очередей говорил резонно: "А вы не стойте". Как просто и мудро! Не стойте - и назавтра не будет трещать башка. Не стойте - и не будет семейных раздоров и бытовых трагедий, а деньги останутся целы и вы сможете...
А что, интересно, в кремле на столы ставят на званых обедах для почетных гостей? Турецкий чай с цветным горошком? По талонам...
На днях Гущин в цехе байку слышал. Один работяга будто бы имеет странную по нынешним временам привычку: ходить при галстуке. Даже на работу. И вот в канун Нового года заглянул он по пути с работы в магазин - пусто, как обычно. Он уже домой наладил, глядь, а в боковую дверь несколько представительных товарищей просачиваются. Он ненароком меж них пристроился, и его тоже пропустили - при галстуке как-никак. Эти все товарищи наложили полные саквояжи банок и бутылок и, расплатившись, отправились восвояси. А наш пожалел только, что денег при нем всего на две поллитровки оказалось...
Гущин был в пяти шагах от окошка, когда с разных сторон к своим знакомым, а то и просто так, нахрапом, полезли дюжие и не очень дюжие, но вполне нахальные ребята - на механическом смена закончилась. Народ, простоявший на морозе почти три часа, осатанел. Кто-то кого-то пытался вытаскивать, те злобно отбивались, казалось, вот-вот начнутся потасовки. Милиция уже ни на что не реагировала. Две озверевшие дамы вдруг бросились на Гущина: "Ты тут не стоял! Мы милиции скажем!" А у Гущина уже не было сил, чтобы доказать законность своего места. И даже те, мех которыми он был зажат все это время, не вступились. Им было все равно, лишь бы самих не выперли.
Гущин все-таки удержался, и впереди него оставалось только три человека, когда продавщица объявила: "Все!" - и милиционер навесил снаружи пудовый замок. И все безропотно и как-то обреченно стали расходиться.
Непослушными губами Гущин попытался высказать возмущение: "Почему же людей не предупредили, что кончается товар?" Мент криво усмехнулся, глянув на него, и произнес громко:
- А кого предупреждать-то? Где тут люди? Мы что, в Америке живем?
Он уже плохо осознавал себя, когда плелся домой. Чтобы согреться, попытался бежать, но ноги не слушались и не видели глаза. На глазах стыли слезы - то ли от мороза, то ли от жестокой обиды за пережитое унижение. Как декорации, проплывали мимо поседевшие сосны, какие-то люди шли навстречу. Словно мираж в океане, проплыл перед ним мужик с охапкой бутылок в руках.
- Что несешь? - спросил Гущин словно во сне.
- Коньячный напиток, - отозвалось где-то в мозжечке.
- Где дают?
- Вон, в универсаме. И народу никого.
Наверное, это был ангел-хранитель.
Как-то мастер один, слывший в цехе колдуном, нарисовал Гущину гороскоп. И если верить тому гороскопу, то во всю нескладную жизнь сопутствует Гущину ангел-хранитель, и хоть не раз уже доводилось ему заглянуть на дно колодца, но вот пока не сорвался. Тогда Гущин, конечно же, не поверил, посмеялся только. Поверил теперь, когда, как и тот мужик-хранитель, с охапкой коньячного напитка победно шествовал домой...
Григорьевы во вторник не приехали. Дважды Гущин ходил на вокзал, встречал поезда из Москвы, возвращался назад и в сердцах ни за что, ни про что брюзжал на жену. Та молчала, возилась на кухне, про себя крестя друзей за их медвежью шутку: "Нашли как пошутить! Первое апреля, что ли?"
Уже около четырех утра в среду из разбудил нахально-требовательный звонок.
- Я же говорил, что приедут, - проворчал, поднимаясь, Гущин. - А ты все, шутка, шутка, - и пошел открывать.
- Да разве ж я говорила? - поднялась следом Ольга, накидывая халат.
Гущин распахнул дверь. Навстречу ему сиял белозубо друг закадушный Женька Григорьев, при усах и раздобревшей жене.
И были бессонные ночи и бесконечные разговоры, и баня была - как же мореходам без бани? И было потом прощание - Бог весть на какой срок.
И, как напоминание о встрече, долго стоял в серванте коньячный напиток. Женька, как и Гущин, несколько лет в рот не брал. Даже пиво. Выпил свое - только и сказал. Лишь жены на сей раз пригубили по рюмочке.
Так и стоял "напиток богов", дожидаясь своего часа. Несколько лет стоял. До следующей встречи.