Приехали 1 сентября на занятия в институт, а никаких занятий нет.
Собрали курс в поточной аудитории и начали распределять, кто куда поедет на уборку картофеля. Все мы были направлены в один из районов Ленинградской области, но в разные колхозы и совхозы. Нам сказали явиться завтра утром в рабочей одежде и вообще одеться потеплее. Объявили, что пробудем мы там весь сентябрь.
Никто нашего согласия не спрашивал. Нас посылали на уборку урожая по решению Ленинградского Обкома КПСС и Ленинградского обкома ВЛКСМ. Только больные могли не ехать, но нужно было принести освобождение по болезни, заверенное подписью врача и печатью поликлиники.
У меня поездка на картошку никаких неприятных эмоций не вызвала. Мне это даже нравилось. Я знал, что в Ленинградской области населения почти не осталось после войны, и убирать урожай некому. Между тем, необходимо было обеспечить город овощами и картофелем, чтобы зимой не завозить из других областей страны. В деревнях Ленинградской области было совершенно плачевное положение, я это увидел вскоре своими глазами.
Во время войны и сразу после нее многие сельские жители переселились в Ленинград. В Ленинграде было много свободного жилья, ведь во время блокады погибло очень много его жителей. Сколько точно, – неизвестно и сегодня. По одним данным от 650 до 850 тысяч, по другим свыше миллиона. Так или иначеэ. Но вряд ли кто-нибудь из сельских жителей, ушедших в Ленинград, кто-нибудь вернулся на село.
Тому было две основные причины:
Во-первых, сельскому жителю, работнику колхоза или совхоза, трудно было получить паспорт, – его без разрешения председателя колхоза (директора совхоза) и председателя сельсовета получить было нельзя, т.е. крестьянин был фактически крепостным. Конечно, вырвавшись из этого крепостничества, сельский житель не желал закрепощаться вновь и уезжал жить в город, где его паспортом никто не распоряжался.
Во-вторых, деревня при советской власти, особенно в Ленинградской области, жила впроголодь, а то и просто голодала. Коров обобществили, держать корову-кормилицу было трудно, так как крестьянин облагался высоким налогом, а кормить корову тоже было нечем, – надо было вымаливать у председателя колхоза право покосить где-нибудь на обочине траву, ведь вся земля принадлежала колхозу или совхозу. Заготовить корове на зиму корм было очень трудно.
Вообще с индивидуального подворья крестьянина, будь он даже членом колхоза «драли три шкуры» – молоком, яйцами и т.п. – многое нужно было сдавать государству. В таком городе, как Ленинград было нетрудно пойти работать, так как рабочей силы, сколько я помню, всегда нехватало. На зарплату же, худо-бедно, но прожить можно было.
Мы увидели бедную деревню с покосившимися домами, прохудившимися крышами. Там жили одни старики. Все, кто был помоложе, уже в деревне не жили. Часть домов была заколочена, там уже никто не жил. Кому же было работать в поле? Посеять рожь и пшеницу, посадить картофель можно было механизаторам, которые были собраны в специально созданные Машинно-тракторные станции (МТС), а вот для того, чтобы убрать урожай, нужны были люди. Этими людьми каждый год были рабочие и служащие, которых привозили из города, убирали урожай и мы, студенты.
Каждый год, пока я учился, я ездил на уборку урожая на месяц, а то и полтора. Заканчивали уже с морозами, но все равно не успевали собрать урожай. И не потому, что он был обильным. Нет, он был весьма скуден, урожайность была крайне низкая.. Просто было много ручного труда, и мы не успевали. И каждый раз мы задавали себе вопрос: «Почему не посадили на меньшей площади?»
Нас поселили в большом сарае. Вход был посередине, слева за занавеской были девочки, справа тоже за занавеской – мальчики. Вечером, когда нас привезли, мы улеглись на сене. Утром, побывав в наскоро сколоченных туалетах и помывшись из рукомойников на «20 сосков», мы построились и получили от председателя колхоза задание убрать огромное поле картофеля.
Нас покормили тут же на улице, где были сколочены столы и лавки. Покормили тушеной картошкой со свининой. Еда показалась нам очень вкусной. Нас потом здесь кормили постоянно этим блюдом два раза в день – утром и вечером. Обеда не было, – не носить же его в поле студентам. Но к картошке давали большой ломоть хлеба, и на стол ставили большие чайники или бачки с заваренным сладким чаем. Другой еды не было.
Должен сразу сказать, что мы старались. Не лодырничали, вносили какие-то элементы состязательности. Вначале, в первые пару лет часть студентов вставала на копку картофеля, другие подбирали, складывая его в большие корзины. Потом появились лошади с плугами, которые поднимали пласты земли с картофелем и переворачивали его, а мы все подбирали, иногда в дождь приходилось выковыривать картофель из пластов земли. Еще позже появились первые картофелекопалки, – стало легче подбирать, но качество уборки стало значительно ниже, и, соответственно, урожаи, которые и так были невысоки, упали еще больше.
Оплаты за труд нам не полагалось никакой. Нашим начальникам, а начальниками у нас были молодые преподаватели института, говорили, что они нас кормят, и еда стоит дороже, чем колхоз заработает на картофеле. Я тогда не понимал, да и сейчас не могу взять в толк, почему? То ли закупочные цены на картофель были крайне низкими, то ли еда, которую нам давали стоила так дорого. Редкие колхозники, убиравшие другие культуры, получали за работу не деньги, а трудодни, потом на заработанные трудодни им выдавали пшеницу, рожь, тот же картофель, но никогда не давали денег. Колхозники нам жаловались постоянно, что оплата их трудодня просто нищенская.
Вечером к темноте мы возвращались домой, в свой сарай. В первые несколько дней мы очень уставали, но потом молодость взяла свое, мы выпустили стенгазету со смешными картинками и шуточными стихами.
Когда я был на третьем курсе, в сентябре 1954 года, мы тоже убирали картошку и тоже жили в сарае. Мы уже научились не обращать внимания на бытовые условия и даже в сарае наводить некоторый уют. Помню, мы привезли с собой ватманские листы бумаги, цветную тушь, краски и украсили помещение шуточными лозунгами типа: «Лучше переесть, чем недоспать!» Перед занавеской на половину девочек повесили плакат: «Входя, – окультуривайся, выходя, – прими прежний вид». А перед входом на мужскую половину висел плакат: «Долой технику!», и все понимали, что употреблять нецензурные выражения не следует. Без юмора там, на уборке урожая жить было нельзя, условия-то, в общем, были на грани невозможного.
Некоторые студенты любыми путями с помощью мам и пап доставала медицинские справки с освобождением от сельскохозяйственных работ. Я никогда не пытался достать такую справку и никогда не ныл. Мне нравилась такая лагерная жизнь. Хотя, когда просыпались мы, вылезать из-под одеял на холоднющий воздух очень не хотелось, идти умываться холодной водой к «20 соскам» – тоже. Дело ведь было в сентябре, и даже начало октября порой прихватывали.
У нас уже была гитара, и вечерами мы пели у костра под нее песни. Очень любили петь студенческие: «Султан», «Крамбамбули», «Раскинулся график по модулю пять», «В имении в Ясной Поляне», «Гуадеамус», «Там, где Крюков канал и Фонтанка-река», «В скучные минуты Бог создал институты», «Толстой – в массы», «Шекспир – в массы», «Коперник целый век трудился» и ряд других. Вариантов каждой песни много, потому что их пело не одно поколение студентов, но я, естественно, запомнил лишь тот вариант, который пели мы, даже если есть варианты получше.
Однажды вечером, когда уборка уже подходила к концу, мы, как обычно пели песни, к нам нагрянуло начальство – Председатель колхоза, Секретарь партбюро и еще человека три. Они присели рядом и сделали знак, чтобы мы продолжали петь. Потом сказали, что они приехали поблагодарить нас за хорошую работу и особо отметят студентов, которые трудились, лучше других. Они попросили наше студенческое начальство дать списки таких студентов. Потом они зашли в сарай посмотреть, как мы тут жили. У нас там был порядок, несмотря на то, что многие уже собирались ложиться спать, а отдельные студенты уже спали, – не все любили петь песни у костра. Гости обратили внимание на наши лозунги, а секретарь партийного бюро их даже переписал.
- Понравились, – подумал я.
Оказалось совсем другое. К Новому году в Комитет комсомола института пришло письмо из колхоза, где мы работали. Но, вместо благодарности, пришел донос. Председатель колхоза и секретарь партбюро обращались к руководству института и парткому с просьбой разобраться со студентами, которые работали у них в колхозе. В письме было написано, что мы пели песни, которые советским студентам петь нельзя, и в качестве примера приводился «Султан».
Султан нежился в гареме, папа мог пить вино, как воду, а студенты приравнивали себя к ним и утверждали, что они могу делать и то, и другое.
Все наши лозунги были в письме приведены и разобраны. Некоторые из них были признаны пошлыми – «Входя, – окультуривайся!», другие политически вредными и противоречащими политике партии: «Долой технику!».
Хорошо, что на дворе уже стоял 1954 год. Письмо из парткома было передано в Комитет комсомола, а секретарь комитета передал его мне, предварительно прочитав и посмеявшись. Меня в том году избрали членом Комитета, а Витя Пушкарев был секретарем комитета комсомола, и он, будучи лет на 10 старше меня, прошедший войну, прекрасно понимал, чем грозило бы это письмо еще год-два тому назад.
Я сохранил это письмо, как памятник ушедшей эпохи доносов и репрессий.
Продолжение следует: http://proza.ru/2013/08/14/486