Камни мостовой звонко отзывались на приветствие каблуков; в тон им шелестела юбка, создавая особую мелодию для этого теплого весеннего вечера.
Сегодня была среда и Луз возвращалась домой от соседей. Сейчас ужин, постель и спать – а завтра, уже завтра! Она залезет в душный вагончик с матерью, и они поедут в город. Мать – играть роль в театре, а Луз ходить по торговым рядам и танцевать на площади. Заодно и заработает монетку-другую – горожанам нравятся уличные танцовщицы.
Девушка зажмурилась, раскинула руки: растягивая за края шаль, и крутанулась на каблуке. Как же ей хотелось поскорее там оказаться. Иногда хотелось шумного города, незнакомых людей, интересных товаров на витринах.
Хотя, Луз и любила тихий поселок на юге, в котором выросла – штук тридцать домиков, единственная мощеная дорога по центру, все всех знают и все знают всё обо всех. У них не было распрей и ссор, не было бездельников. Даже Луз, которая, по сути, нигде и никогда не работала, не была бездельницей – она приносила веселье и радость. И успокоение больным – но об этом открыто не говорили, как и об её ярко-рыжих волосах, так ярко выделяющих девушку из толпы. В те времена, в небольших поселениях, от которых придется ещё ехать до города, нужна была всякая помощь при болезнях, но, тем не менее – тех, кто мог лечить без горьких пилюль и противных отваров, церковь не жаловала. И особенно не жаловали инквизиторы, которые с радостью бы разожгли костерок-другой, пустив на него и ту, что лечила и тех, кто лечился – на всякий случай, избавиться от скверны. Поговаривали, что в особо глухих местах, где прямых свидетелей никогда не будет, чтобы не отбивать ведьму у народа, сжигали всех скопом, оставляя вместо деревни только горелые доски.
Поэтому, о любой странности следовало молчать. Особенно, если эта странность идёт лишь во благо, а её источник – не странная, чужая старуха на околице, а заводная и милая девчушка по соседству, которая будто ещё вчера смешно переваливаясь, танцевала среди кустов желтого дрока.
Луз осторожно приоткрыла дверь, просачиваясь в дом; старая половица скрипнула и девушка подумала, что нужно бы отцу сказать, когда вернется. Мать окликнула с кухни:
– Пришла, наконец? Иди, помоги мне, возьмем завтра в поездку пирог с рыбой.
– Жалко отец с братом уже уехали, – Луз заглянула на кухню и подала матери соль, взглядом подыскивая нож, чтобы порезать уже разделанную рыбу.
– Да, их от рыбы за уши не оттащишь, – рассмеялась женщина, замешивая тесто. – Как Марта себя чувствует, уже лучше?
Луз как раз ходила проведать бабу Марту, у которой прихватило поясницу так крепко, что она и двинуться-то не могла. Пришлось до позднего вечера сидеть и греть ей спину теплыми ладонями, пока её не отпустило. Девушка непроизвольно двинула кистью – разминая. За окном уже темнело, так что Луз зажгла масляную лампу, поставив её на стол, чтобы матери было лучше видно.
– Да, когда я уходила, она тоже на кухню пошла. Звала меня на чай, но что-то душно у неё.
– И то верно. Думаю, ей холодно даже в середине лета, вот она окна и закрывает. Проголодалась?
– Не очень, – откликнулась Луз, отставляя в чашке нарезанную рыбу и вытирая руки. С улицы сладковато запахло какими-то соседскими цветами. – Скорее устала. Выпью бокал вина с лепешкой и пойду спать.
– Хорошо, разбудишь меня утром. Возьмем пирог и поедем, – Женщина кивнула своим мыслям, выкладывая начинку.
– А хватит, одного пирога-то? – с сомнением протянула Луз, с громыханием приподнимая крышку погреба и блаженно зажмурившись от пахнувшей оттуда прохлады – вино традиционно хранилось только там. В богатых семьях было два погреба – для вина и для еды, но у них вино было дешевое, так что особо нет разницы, где будет. Главное, чтобы в холоде – чтобы не скисло.
– Так утром мы с тобой перекусим, а там уж только обед по приезду. Ещё яблок возьму побольше, чтобы всем хватило.
– Ну, и хорошо, – глухо отозвалась Луз из погреба. В общем-то, в жаркую погоду она могла и весь день жить на фруктах и куске лепешки. Ну, может, ещё немного сока. И вина вечером.
Наконец, она вышла, на ходу вынимая из-под полотенца кусок лепешки, и ногой приподнимая крышку погреба, чтобы захлопнуть. В руках у неё была глиняная кружка с легким вином. Не медля, Луз сразу же прихватила край лепешки зубами, отрывая ароматного теста, и отправилась к себе.
Мать, проводив её взглядом, только рассмеялась:
– Это ты в меня. Никогда на месте не сидела. Отец с братом твоим наоборот, только за столом есть и могут.
Невнятно что-то промычав из коридора, девушка закрылась у себя, усаживаясь у большого окна и наслаждаясь видом цветущего садика подле дома. Садиком никто не занимался, поэтому он был дик и буйно покрыт сорняками. Тем не менее, полезные травки там тоже имелись, и если Луз не получалось вылечить руками – она отправлялась именно туда, за помощью самой природы.
Утром Луз проспала. Она проснулась, когда солнце уже ярко светило, и не сразу вспомнила, что сегодня им ехать в город.
Скатившись с постели, она побежала к матери, но та, как оказалось, уже встала и собиралась в дорогу.
– Проснулась? – женщина рассмеялась, видя растрепанную дочь. – Сыр с хлебом на столе, ешь, налей себе сидру. И в бурдюк залей, попьем в дороге.
Сидр из бурдюка был противным – впитывал запах шкуры, из которого бурдюк был сделан, но вода из него ещё хуже.
Выезжали всё же в спешке – провозились со сбором и завтраком, их даже пришлось ждать остальным из труппы. Правда, в этом поселке из труппы жило всего-то три человека. Остальные растеклись по городу и окрестностям.
В основном, в других уголках страны, актеры жили вместе, и уж тем более с ними не заключали браки торговцы. И молодые девушки не оставались без мужа столько, сколько была уже Луз. Но в этом маленьком уголке жизнь всегда текла как-то иначе, поэтому Луз никогда и не хотела увидеть что-то новое, что-то другое. Она чувствовала, что лучше, чем дома ей не будет нигде.
Город встретил их привычным гамом. Потолкавшись у площади – повозка проходила только там, в узких улочках, увы, не протиснешься, – они, наконец, нашли товарищей и встали. За повозками оставались следить молодые мальчики извозчики: сыновья актеров, Луз же разрешалось погулять. Иногда, она приносила им немного белого туррона с миндалем, если танец выйдет удачным, и ей накидают больше монет.
– Луз, – окликнул её кто-то из актеров. – Ты поосторожней сегодня. В город много чужаков приехало, мало ли что.
Но она только отмахнулась, уже слыша игру уличных музыкантов и зная, что сейчас она будет наконец-то танцевать.
Такой неистовый, дикий танец среди незнакомых людей всегда придавал ей сил. Взгляды, восхищенные вздохи – люди своим теплом и интересом сами делились с ней своими силами, а Луз только благодарно принимала их подарки.
В тот день всё начиналось как обычно. Она нашла свободный кусочек, неподалеку с музыкантами и начала танец. Каблуки звонко стучали о мостовую, шаль взлетала в воздух, очерчивая круг, а толпа замирала на мгновение, чтобы посмотреть на очередной пируэт. Финальным аккордом был звон монет по мостовой, которые Луз с поклоном подбирала. Только вот продолжение оказалось не совсем таким, каким она ожидала.
– А ничего так. А что рыжая, иностранка что ли? – Кто-то схватил девушку за выбившуюся прядь волос и повернул. Она побледнела – мужчин было пятеро, и никого из них она не знала. Только что рукоплещущая толпа спешно продолжила свой ход, а люди в ней старательно прятали глаза.
– Я просто танцую, господа, просто танцую, – кивнула девушку и попыталась уйти, но её остановили, схватив за руку.
– Так нам потанцуй.
Не успела Луз опомниться. Как оказалась зажата у стены. Стража? Да какая стража будет помогать уличной танцовщице? Если они закрывали на неё глаза, это ещё не значило, что они будут вставать за неё горой.
Треснула ткань на кофте, с тихим, почти неслышным в городской суете звуком, разъехался в сторону подол, оголяя ногу по самое бедро. И в этот момент она поняла, что так точно не должно быть и что она может ещё всё изменить. Такие прозрения бывали у неё редко, но уж когда бывали – нужно было действовать сразу.
Мужчины будто почувствовали, как их что-то ударило в грудь – одного, к примеру, и правда ударило, Луз размахнулась и пнула его в живот. Это дало пару секунд, но это и так много для того, кто танцует в этом городе пару раз в неделю на протяжении уже многих лет.
В узких длинных улочках спрятаться невозможно, если, конечно, ты не знаешь, что можно прыгнуть за тот заборчик и там будет неприметная дверка во внутренний двор, через который можно попасть на другую улочку, с которой уже можно добежать и до повозок.
Кажется, её не заметили даже извозчики, когда Луз скользнула в ближайшую повозку. Открыв потайную дверцу, она вытащила нож – у всех были, мало ли что произойдет в дороге, – и, сжимая его, забормотала, окружая себя теплой силой.
– Не смотрите на повозки, не ходите к повозкам, прочь идите, вам здесь ничего не надо, вам не нужна я, вы не помните меня, вы не видели меня, уходите, забудьте.
В такие передряги она ещё не попадала, но эта бормоталочка ни раз спасала её от новеньких в страже или от матери, если Луз умудрялась разбить горшок с похлебкой или целый десяток хороших яиц, только что купленных у соседки.
Вдох-выдох. Воздух в повозке был настолько горячим, что казалось, будто ты дышишь водой для купания. За покрывалом, Луз услышала шаги – тяжелые, у извозчиков не такие. Она крепче сжала нож и, когда полог отодвинулся, ударила.
Не попала, к счастью, и тут же выронила оружие, испуганно прижимая остатки кофты к груди.
– Простите! Я… не в вас!
Инквизитор, появившийся в городе пару лет назад, смотрел на неё не столько гневно, сколько удивленно.
***
Томас был хорошим инквизитором. Лучшим, если дело касалось поимки ведьм и колдунов – с еретиками ему было немного сложней. Наверное, именно поэтому орден и направлял его туда, где еретики будут вряд ли, а вот маги – наверняка. В дальние уголки, куда обычно инквизиторская длань не дотягивается, потому что нет смысла карать тех, кто ничего не сможет дать государству.
Томас чувствовал магию, и дар этот он открыл ещё в юношестве, когда видел, как на костер вели ведьму. От неё будто расползался какой-то странный запах, который другие не чувствовали. Он смотрел на неё и понимал, что в этот раз его братья не ошиблись. Впрочем, бывали и ложные казни, но он все равно не вмешивался – за это могла последовать кара. Да и не следует вмешиваться молодому служке в дела великих инквизиторов.
И именно тогда, молодой человек понял, куда ему нужно двигаться, кем ему нужно стать.
И в тот день, прогуливаясь по улочкам города, он явственно почувствовал то самое ощущение-запах, которое его не раз выводило на след жертв.
Источником явно было что-то в пустующих повозках артистов. Чтобы проверить, не отсюда ли тянется след, Томас приоткрыл один из пологов, и тут же перед его лицом пронеслось острие ножа. Через мгновение ощущение полностью исчезло.
Перед инквизитором сидела испуганная женщина в каких-то лохмотьях. Поначалу, Томас решил, что это бродяжка, но присмотревшись, понял, что она видно с кем-то недавно дралась. Сквозь обрывки кофты виднелась голая кожа, разорванная юбка открывала гладкую ногу.
– Простите! – донесся до его сознания её перепуганный голос.
– Что случилось? Почему у тебя такой непотребный вид, женщина? – строго вопросил инквизитор, не найдя ничего лучше этого.
– Приезжие, – девушка забилась в угол повозки, где её сложно было разглядеть. – Они решили… что я должна. С ними. Им.
Она сглотнула, так и не проговорив, что она должна была с ними делать, но по её одежде и так всё было ясно.
– Вокруг никого нет, – ответил Томас и повернулся, возвращаясь в церковь, при которой жил последние годы. Это было как-то неправильно. Он чувствовал, что где-то поблизости ведьма или колдун, но когда был близко к этой девушке – чувство исчезло. И не появилось отвращения, которое наполняло всю его суть при приближении магов. Такого раньше не происходило и с этим следовало разобраться.
***
Луз коротко объяснила матери, что случилось, но в подробности вдаваться не стала. Как и не стала рассказывать об инквизиторе. Тогда, она была уверена, она больше никогда не побывала бы в городе. Потому что, если инквизитор заметил её – рано или поздно, она окажется на костре. Луз и сама это понимала, но отчего-то решила рискнуть. В его непроницаемо черных глазах не было приговора или хотя бы злобы. Только чуть удивления и спокойствие. Он не хотел её смерти и не собирался приговаривать её к ней. По крайней мере, сейчас.
«Странная я какая, – подумала Луз, помешивая рис для паэльи на следующий день.– Мне что, жить не нравится? Здесь сытый край, отец привозит подарки, мать меня любит, соседи жалуют. Если что – я бы прожила просто на то, что они мне дают за лечение. Что плохого? Зачем мне всем рисковать? Неужто я так одержима танцем?»
Она уговаривала и уговаривала себя, что нельзя больше ей возвращаться туда, нельзя больше показываться ему на глаза, нельзя дразнить судьбу. Но через несколько дней вновь выпорхнула из повозок, взяв с собой одного из мальчишек, чтобы если что, позвал помощь и, пообещав матери, что будет осторожной.
Когда острый взгляд заметил на площади инквизитора, то ноги будто приросли. Он смотрел прямо на неё, не мигая и будто выжидая чего-то.
«Уходила бы ты отсюда, пока он не схватил тебя и не потащил в застенки, чтобы вырвать признание в колдовстве», – настойчиво твердил внутренний голос. Инквизиторы это умели и знали, как это делать – в их деревне такого не было, но она знала, что где-то людей выносили из их застенок почти по частям. И смерть тогда – была облегчением.
Но девушка сделала шаг, ещё один. И вот, она уже танцует в толпе, а люди обходят и посматривают на отчаянную сорвиголову, которая выплясывает почти под носом у инквизитора.
Когда она выдохлась, то инквизитора в толпе уже не было. Девушка даже почувствовала укол обиды – мол, не понравилось ему. Хотя должна-то была испытать облегчение.
В следующий раз она поймала себя на том, что высматривает его. Даже по наветам матери вставила в волосы гребень с вуалью – традиционную мантилью. Чаще мать ругала её, что она забывает это украшение, а Луз его считала громоздким и неудобным.
Мужчина был там, на площади. Стоял на том же месте и всё так же пристально смотрел на неё, будто ожидая, когда же она ошибется, когда же покажет свою истинную натуру и можно будет схватить её.
Но на сей раз, когда после танца Луз подняла голову, он всё еще был там. И даже подошел. Забыв о только что испытанном глубоком счастье – «Увлекся танцем!», девушка почти тут же внутренне сжалась – «А вдруг, увидел-таки какой-то признак колдовства», но он только спросил:
– Больше не встречала тех чужаков?
Луз помотала головой, а затем спохватилась, что это не слишком вежливо.
– Нет. Не видела больше. Видно уехали из города.
– И хорошо, – кивнул мужчина, поворачиваясь и удаляясь в сторону церкви. И только тут Луз поняла, что он смотрел весь её танец. И в тот день, и в этот. А разговор: тоном, интонацией, был больше похож не на дознание, а на благодарность за зрелище. Но ведь это было невозможно, правда?
***
Испуганные карие глаза не оставляли его. Выражение её лица, как она прижимала кофту к груди – не чуть, как чертовка, старающаяся соблазнить, а искренне, сильно, комкая в руке ткань. Она боялась его. Пожалуй, сильнее, чем тех, кто за ней гнался в тот день. И её можно было понять – его боялись многие.
Но так же она была смела – потому что не побоялась начать танец, хотя он и смотрел на неё.
Глядя на её легкие движения, Томас подумал, что точно ведь чувствовал ведьму где-то там. И возможно, эта ведьма сейчас пляшет перед ним.
Перед глазами мелькнул душный темный подвал, молодое тело, растянутое на дыбе и струйка пота, окрашенная кровью, что струится по коже, огибая острую ключицу.
– Ты признаешься в том, что занималась богопротивным колдовством на этих землях?
– Больно, – тихий шепот, который он слышал много раз и который въедался в уши сильнее, чем звоны колоколов по утрам. Наверное, к тому времени от звонкого голоса этой девушки не осталось бы и следа, и он стал бы осипшим и едва слышным.
– Ты признаешься в том…
– Признаюсь! Я признаюсь во всём!
Он закрыл глаза. Сам он не пытал – не считал это нужным, ему легче и быстрее было добиться всего другими путями, к примеру, поймать на месте преступления. Монахи, которые растили его, учили Томаса любви и смирению. Ни того, ни того в нем не было ни на грош, но в некоторых его братьях их было и того меньше. Но здесь их не было.
Хотя, если бы и были – ему отчего-то очень не хотелось видеть эту танцовщицу сгибающейся от боли. Её движения, легкие прыжки и улыбка вызывали что-то внутри, от чего разливалось тепло – настолько чистое, что даже чем-то было сравнимо с молитвой в детстве, когда вера переполняет и ближе всего в этом мире для тебя Бог.
Он даже подошел к ней, и страх в её голосе все же был, но уже не такой силы, как в тот день. Она напоминала зверька, который ещё не привык к чужой руке и пока шарахается.
***
Лето уже подходило к середине, и Луз уже почти забыла о том страшном случае весной. Она всё так же танцевала, помогала соседям, только вот теперь у неё появилась новая традиция – после танца она встречалась на середине площади с инквизитором и делилась с ним мелкими домашними новостями. Яблоки хорошо удались, котенок приблудился, но мама не дала оставить – соседке отдали, колесо у повозки шатается, денег сегодня накидали больше, чем обычно.
Постепенно, даже он начал что-то рассказывать о себе, о том, как он вырос в монастыре, о любимых фруктах, что приводило Луз в неподдельный восторг. Отчего-то ей было очень интересно послушать про этого странного человека. На её памяти инквизиторы раньше никогда и ни с кем так открыто не разговаривали.
Люди в городе поговаривали, что она докладывает обо всех инквизитору, но репрессий всё не следовало, и постепенно говорки успокоились. Ну, говорят и говорят, мало ли. Может она ему дальняя родня?
Но она чувствовала, что скоро это закончится. День ото дня в воздухе будто стягивалось и нарастало напряжение. Луз казалось, что она единственная его чувствует, но порой, то ли в глазах, то ли в нахмуренных бровях Томаса она ловила то же самое. Луз знала, что он тоже был чуток колдуном – но кто его сможет в этом обвинить, если он инквизитор? К тому же, он колдовством не занимался, просто было у него такое же чутье, как у любого колдуна или ведьмы. Луз же умела скрывать свой дар – чтобы никто не заподозрил. И даже Томас. Особенно Томас. Со временем не столько стало страшно за себя, сколько стыдно перед ним – будто разговаривая, улыбаясь ему при встрече, она обманывала.
– Луз! – разнеслось по городу тем теплым вечером четверга, когда артисты уже перекусывали перед поездкой домой, расположившись рядом с повозками.
Девушка обернулась и увидела бледную растрепанную женщину позади себя.
– Я вас знаю? – Луз никак не могла вспомнить её, но та знала ведь её имя откуда-то, значит, уже встречались или имели общих друзей.
– Мне Марта рассказала о тебе, она вчера в городе-то была.
Танцовщица едва не закатила глаза. Марта действительно ездила в город к дочке, но Луз и подумать не могла, что бабка начнет трезвонить о ней направо и налево. Если бы у всех её соседей были такие длинные языки, то долго бы девушка не прожила, это уж точно.
– И что Марта рассказала? – осторожно спросила Луз, отводя женщину хотя бы от повозок, чтобы артисты не слышали.
– Что ты лечить можешь, – выпалила она, испуганно глядя на девушку. – Вылечи мою дочку, она совсем плоха. Пожалуйста, моя хорошая, ты последняя моя надежда, у нас нет денег, чтобы везти её в столицу. Да и не примут нас там нигде, таких оборванцев.
Девушка тяжело вздохнула, попросив минуту на подумать. С одной стороны – без неё не уедут, конечно, но и ехать ночью не хочется. С другой, не поможет она – сама себя винить будет. Вот тут и не разберешь, что лучше. И что-то подсказывало ей, что от её решения может зависеть что-то важное.
***
– Господин инквизитор, – Мальчишка смотрел на него снизу-вверх с таким подобострастием, что Томасу становилось не по себе.
– Что такое, дитя мое? – ласково спросил он, опуская ладонь на вихрастую макушку.
– Господин инквизитор, меня к вам мамка послала. У нас у соседки того… дочка болеет. И мамка слышала, что она собиралась сегодня ведьму позвать!
Что-то нехорошо екнуло в груди, и перед глазами вновь возникла картина девушки в подземелье. Рваное дыхание, слезы струящиеся по щекам и тихое: «За что? Я только лечила». И, тем не менее, это же был его долг – ради этого он учился, ради этого он стал инквизитором. Поэтому Томас спокойно улыбнулся и попросил мальчика отвести его к матери. Он не мог позволить себе просто отпустить эту ведьму и спокойно жить в этом городе, зная, что он не справился со своей работой, он не справился с ожиданиями, которые на него были возложены. Другого выбора у него не было.
«Или он есть, но я его не вижу?», – подумал он, подходя к нужному дому. В соседние двери как раз скользнула знакомая фигурка с ярко-рыжими волосами.
***
– Э-эй, – Луз ласково коснулась лба девочки, присаживаясь на кровать. Лоб был горячим и мокрым, а девочка даже не смогла ничего ответить. По словам матери, она уже давно не приходила в сознание. – Всё будет хорошо, я тут, скоро тебе приснятся добрые сны.
Девушка мягко погладила ребенка по щеке, а затем положила руку на грудь – она видела, как именно оттуда растекалось по телу что-то черное, пускающее щупальца глубоко внутри.
«Уходи. Оставь её в покое», – сказала она щупальцам, прикрыв глаза, и отдала девочке силу. А потом ещё и ещё, пока та не закашлялась и тяжело не сглотнула.
– Мама? Пить хочу, – пробормотал ребенок, как только Луз убрала руку с её лба. Мать засуетилась, приподнимая дочь и давая ей напиться, а девушка сползла на пол, пытаясь справиться с головокружением. Так и сидела, пока спохватившаяся женщина не принесла ей большой бокал сидра и лепешку с розмарином, щедро намазанную маслом. Сладкое питье и плотная еда подняли Луз на ноги, и под бесконечный поток благодарностей она вышла за порог.
Чтобы как раз увидеть спину инквизитора, который заворачивал за угол. Отчего-то она была точно уверена, что в сей поздний час он не прогуливался здесь, так далеко от церкви, а всё видел и всё знает.
Она не решилась идти за ним, сразу пошла к повозкам. И даже не решилась говорить ничего матери. Просто собралась на следующий день и тишком попросила соседа подбросить её до города.
В этот раз она даже не стала заходить на площадь, её путь лежал прямо к тяжело возвышающейся церкви. Девушка решила, что если придет одна, то так будет лучше. Ей не хотелось прятаться и бегать от своей судьбы – если так нужно, то пусть так и будет. Она скажет, что никто ничего не знал. А Томас раскусил её, и она согласна идти на костер. В конце концов, погибнуть от его руки – это не самый плохой исход.
– Здравствуйте, – тихо поздоровалась она с грузным священником. – Я ищу господина инквизитора.
– Он уехал рано утром, дитя моё. Не знаю уж, вернется ли. А что тебе нужно, может, со мной поговоришь?
Но говорить с кем-то другим Луз не хотелось.
Уехал? Зачем? Поехал за подмогой, или посоветоваться в орден, или доложить? Но ведьма же может сбежать за это время, что за глупости.
Домой она вернулась в растерянности, настолько ушедшая в свои мысли, что даже переволновавшаяся мать не стала ничего спрашивать.
В следующий раз в город с матерью она не поехала. Не потому что боялась, просто не хотелось танцевать.
Луз, что уже многие годы лечила людей, сама тяжело заболела, но её вылечить не мог ни один врач или колдун. Тоску по кому-то не лечит ничего, кроме времени и слез.
– Луз, – мать в очередной раз приехала из города. Девушка по привычке не отозвалась и не стала выходить. Но на сей раз, женщина продолжила говорить, будто была не одна. – И вот так всё время. Не выходит, не ест толком. Даже не танцует!
«Отец вернулся, что ли? – безразлично пронеслось у неё в голове. – Рано что-то. Сейчас ко мне пойдет, скажет, что замуж пора»
Дверь скрипнула, подтверждая её правоту. И насмешливый голос ответил матери:
– Заскучала девка в девках. Замуж пора.
Только голос был совсем не отцовский. Подскочив на кровати, Луз повернулась и увидела Томаса. Она не сразу его узнала: куда-то делся тяжелый костюм инквизитора, мужчина был в обычной рабочей одежде. И улыбался так насмешливо, так задорно, будто мальчишка.
– Ну, что? Пойдешь за меня? Дела у меня, правда нет, но монахи много чему научили, – развел он руками и только и успел поймать подбежавшую Луз.
Если уж смерть от его рук не страшна, дело-то им можно найти будет.