Можно успеть несколько раз поменять прическу или сбросить лишний вес, умудриться разочароваться не в одном писателе, не единожды влюбиться, возможно, даже отречься от Бога или, напротив, обрести Его, а пригородная электричка как отходила без пяти шесть, так и будет отходить. У нее все так же протекает во время дождя третье окно справа. Третье, если считать с головы. Кто-то скажет, что так и должно быть. Меняются не вещи, а отношение к ним, не мир, а люди, живущие в нем. Чертовы умники. Все-то они знают.
Даже нытье о том, что «повторится все, как встарь», будет тем же. Хорошо, если хоть немного другими словами. Головы пассажиров безучастно покачивались в такт электричке. За окном скользили кривые деревья. По вагону шныряли продавцы фруктового льда, мужчины с гитарами и криминальным репертуаром, банальные попрошайки. На богом забытых полустанках, сколоченных из прогнивших досок, всегда выходила ровно одна бабулька с огромной тележкой. За все время моей поездки этот ритуал повторился раза четыре. Словно мы платили какую-то дань, чтобы продолжать двигаться. Электричка прощалась с ними одним подбадривающим гудком.
Напротив меня сидела девушка с ярко-зелеными прядями на висках и цветными татуировками на руках. От нечего делать я принялся считать пирсинг на ее лице. С учетом ушей это число было двузначным. На коленях у нее покоилась «Божественная комедия», в которой она периодически делала пометки карандашом. Судя по уже прочитанным страницам, она была где-то в раю. Я же так и не продвинулся дальше чистилища. Из-под невинно расстегнутой блузки то и дело мелькал нательный крестик. Свой я оставил дома, на прикроватной полке.
Семь остановок назад захотелось есть. Женщина со слегка опухшим лицом и неровными зубами пронесла сумку с беляшами и пирожками. Взяв кучку мелочи и со звонов упрятав ее в нагрудный карман, она протянула два пирожка мальчугану с отцом. Доверия у меня эта продавщица не вызывала. Тем более, ее замасленная снедь. Я буркнул себе под нос, что поем дома. Мама всегда готовила что-то особенное к моему приезду. Правда, обижалась, когда я не звонил, предупреждая о своем визите. А мне нравилось стучать в калитку и слышать, как она спешно шагает по бетонной дорожке, ожидая увидеть соседку или почтальонку. Нравилось, как она удивленно всплескивала руками, прежде чем обняться. И убегала суетиться на кухню. И каждый раз извинялась, что сегодня в меню простецкое блюдо. Говорила, что не ждала меня, а для себя готовит без изысков. Доставала самую глубокую тарелку и наливала обжигающе горячий суп. Мама все время разогревала его так, что приходилось немного ждать, пока он остынет. В детстве меня это раздражало. А она приговаривала: «Ты сметаны добавь – будет холоднее». Что-то ведь и не должно меняться. Вот и сейчас я не позвонил ей.
Ревизоры в форменных красно-серых куртках проверяли билеты. Через несколько сидений от меня пенсионер возмущался, что его в третий раз просят предъявить проездные документы. Девушка-контролер терпеливо ждала, пока он ворчливо копался в сумке. За ней стоял плотный мужчина в черной куртке с надписью «охрана». Видимо, были случаи. Хотя большинство пассажиров молча протягивали белые клочки бумаги. Мальчуган, съев пирожок, улегся отцу на колени. Тот гладил его по голове. Я уставился в окно.
За то время, что я не виделся с матерью, несколько раз сменились фотографии в моем бумажнике. Несколько раз я бросал курить. Хотя она так и не знает, что я когда-либо начинал. Я не научился готовить плов. Зато мастерски разогреваю полуфабрикаты. По-прежнему не люблю носить шапку. И друзья у меня непутевые. Наверное, я и сам непутевый. Все так же не смотрю ее любимые передачи по телевизору. Я вообще не смотрю телевизор. Впрочем, и книги перестал читать. Все мое прикосновение к литературе заключается в том, что каждый вечер подкладываю «Каштанку» под колесико дивана, чтобы оно не продавило линолеум. Разумеется, давно ничего не пишу. Иногда по ночам открываю ноутбук, но просто смотрю в девственно чистый документ. Не всем мечтам суждено сбыться. Кто-то ведь должен и ипотеку выплачивать. Не знаю, кто нужен миру больше: неудачники или рок-звезды. В гонке за собственное счастье есть и серебряные призеры. Каждому свое: годовой бонус или счета за квартплату, односолодовый виски или портвейн, хмурая жена или красавица любовница, замыленные сериалы или Бродский, конструктор для сына или пасмурное похмелье, скудная милостыня или щедрые чаевые, зависть или оптимизм.
Крупные капли разбивались о дребезжащее стекло. Мое окно начало протекать. Третье справа, если считать от головы. Я силился вспомнить, когда приезжал к матери в последний раз. Кажется, тогда лежал снег. В тот визит меня удивило, что она достала с антресоли мою школьную медаль и поставила в чешский сервант. Рядом с детской фотографией из зоопарка, на которой я плачу у отца на руках, потому что меня клюнул аист. У меня тогда еще были веснушки и пухлые щеки. Помимо медали мама нашла мои старые рассказы. Кто-то подшил их в картонную папку и аккуратно написал на ней мое имя. Обертка определенно была лучше содержания. На следующее утро я проснулся от запаха блинов.
Электричка подъезжала к моей остановке. У выходов из вагона в ожидании столпились пассажиры. Девушка с пирсингом улыбнулась, когда я неуклюже доставал сумку. Сойдя на перрон, я закурил. Дождался, пока уедет поезд и люди ручейками растекутся в разные стороны. Перешел через железнодорожные пути и зашагал на площадь с деревенскими магазинами. Пешком до мамы было идти минут тридцать. Все еще моросил дождь, ложась рябью на мутные лужи. У хозяйственного магазина припарковался частный извозчик на грязно-серой жемчужине советского автопрома. Скрипнув дверью, сел к нему с пассажирской стороны. Договорились ехать за пятьдесят рублей. Пока он крутил руль, я не отводил глаз от синей надписи «МИША» на пальцах его руки.
– Дальше не надо, остановитесь здесь, – сказал я за сто метров до пункта назначения.
– Хозяин-барин! – и Миша свернул на обочину.
Я уже собирался выйти из машины, как он вдруг поинтересовался, смотрел ли я вчера футбол. Я ответил, что нет. Михаил удивленно посмотрел на меня и сердито газанул, когда я захлопнул дверь.
Сырые ботинки скользили по мокрой траве. Единственный, кто попался навстречу, – пожилая женщина с черным платком на голове. Прошла мимо и даже не взглянула на меня. Я подумал, что в такую зябкую погоду мама всегда подпоясывалась пуховым платком. И любила пить круто заваренный чай с брусничным вареньем. Я бы не отказался от него сейчас. Осторожно отхлебывая из кружки ароматный чай, она довольно жмурилась. И у нее запотевали очки. Потом вдруг вскакивала и говорила: «У меня же еще овсяные печеньки есть! Свежие, только вчера купила». И густо насыпала их в хрустальную тарелку. Печенье было черствым, но мы макали его в чай. Сейчас мне кажется, что это самый вкусный десерт, что я когда-либо ел. В последний мой визит, мама с улыбкой сказала: «Ничего, что ты редко приезжаешь. Я понимаю, что тебе некогда. Просто звони почаще». Я, конечно же, снова пообещал, что буду ежедневно звонить.
Подходя к калитке, поправил влажные волосы. Маме не нравилось, когда я так коротко стригся. Немного помедлив, толкнул незапертую калитку. Пройдя несколько метров, взглянул на мать. Светлые волосы, жизнерадостный взгляд, едва заметная улыбка. Смотрит на меня, словно мне восемь лет и я, как тогда, рисую подарок на ее день рождения. Словно я опять измазал нос и щеки в краске. Смотрит и улыбается уголками губ. Я люблю эту фотографию. Взглянув на темную гранитную плиту, заваленную жухлыми листьями, я сказал чужим голосом:
– Здравствуй, мама.