Памяти моих родителей посвящаю...
Удивительно и неожиданно отведать самаркандскую лепешку в такой дали от города моего детства! Как ты догадался привезти их сюда?! А ведь знаешь, я даже не предполагал, как я соскучился по хлебу из моего детства, я почти забыл его вкус за столько лет жизни здесь. Ты видел, что у нас здесь можно купить все, что тебе хочется. К твоему сведению, все это – красная икра, икра «заморская», селедочка, огурчики маринованные, колбаса, даже лепешки тандырные вполне доступны, эти продукты местные не едят, они по-моему, считают такую еду варварской. В конце концов, их право так считать – это мы у них в гостях, значит надо терпеть. Вот, по чему я скучаю, так это по нашим медовым фруктам и вот по этим самым, настоящим самаркандским лепешкам. Фрукты у турков, иранцев, конечно же, сладкие, спелые, выросшие под солнцем, но не вкусны они мне. Вкус - это не стандартная параметрическая оценка, как я раньше думал, он наш эмоционально-физиологический ответ, наша реакция, как больно, страшно, смешно. Я когда-то, еще в институте, был сильно удивлен, узнав от профессора физиологии, что наиболее сильное эстетическое удовлетворение человек получает во время отправления своих физиологических потребностей. Но позже, сталкиваясь и наблюдая за силой наших органов чувств, я понял, что вкус это нечто такое, что заставляет нас чаще и глубже дышать, быстрее и четче думать, надолго запоминать. Вкус к жизни, вкус к знаниям, вкус к своим воспоминаниям, это ведь тоже из области физиологии, если покопаться. А вкус к пище, так это вообще из области нашей связи со всем сущим на этом свете!
До чего же хороша эта лепешка. Не зря столько легенд существует о том и тех, как и кто создавал это чудо. И вот ведь странно, самаркандские лепешки и в самом деле нельзя воспроизвести нигде более, как в самом Самарканде. Я безмерно тебе благодарен за этот вкус родины, вкус уже давно ушедший во глубину памяти! Казалось бы, ну что такое, этот кусочек выпеченной муки? А на поверку это целый пласт моей истории и истории каждого, у кого вкус этой самой лепешки вызывает наплыв воспоминаний, эмоций и аналогий.
У каждого детство связано с каким-нибудь одним-двумя сильными воспоминаниями. Это может быть все что угодно, даже запахи, цвета, и уж конечно лица, события. Так вот как раз вкус самаркандской лепешки и оказался той самой доминантой. Я вспоминаю утро на Сиабском базаре и эти лепешки, золотистые, блестящие на солнце, как большие солнечные зайчики, они были тяжелые, в отличие от воздушных, как мыльные пузыри, ташкентских лепешек. Самаркандская лепешка всегда ложилась тебе в руку весомым аргументом жизни, ее аромат, вкус - все напоминало о том, что сам вкус жизни отнюдь не амброзия, но ее горчинка придает пикантность всему нашему существованию. Эта горчинка скрашивалась и дополнялась сладковатым молочным вкусом свежеснятых молочных пенок, а само цветовое сочетание говорило, что жизнь - это не только солнечный цвет, а ее полихромность, это всегда эстетичная эклектичность и природная сочетаемость, ибо все живое сочетаемо между собой, что бы и кто бы не были они.
Вкус холодного винограда "дамский пальчик", июльское марево, нет аппетита и хочется пить холодного чего-нибудь, а тут из белого, округло-большого холодильника Зил-Москва, тебе, ребенку, знакомая большая рука вытаскивает гроздь этого винограда. И на мгновение, длиною в жизнь, запечатлевается в памяти нефритово-янтарный цвет продолговатых ягод, через которые просвечивается жгучее солнце. Маленькая кухня, скрипящие деревянные коричневые полы, дверь, открытая нараспашку на балкон, сноп солнца, рвущийся через матерчатые шторы и преломленный этими виноградинами, летящий прямо в руки . А ты смотришь на них заворожено своим внутренним взором вот уже 45 лет без малого, и понимаешь, что лепешки и виноград - это не просто удовольствие тех не очень богатых, но очень счастливых лет, это символ рвущейся через все преграды жизни, это символ бесконечности твоих воспоминаний, которые уже не принадлежат тебе, а есть давно суть мира нашего вечного и миф жизни самой...
Разве так уж часто мы задумываемся, сколь многозначимыми могут быть короткие воспоминания, более напоминающие вспышки теряющегося в воспоминаниях далекого детства? Разве так уж свойственно нам философски обёртывать видимый ряд воспоминаний? Так откуда тогда вдруг нежданно возникают сравнения в готовых мыслеформах и формулах, которые непостижимым образом начинают давать ответы на долго мучившие нас вопросы? Как все же воспоминания начинают нас учить жить и жизнь начинает учить нас ценить свои воспоминания?
А могут ли быть болезненными воспоминания? Как может ушедшее и более не материальное, саднить и приносить боль, порой не менее острую, чем в момент разворота самих событий? Но может быть не материальным, коли это наши воспоминания? Смерть горячо любимого человека так уж не материальна?! А воспоминания и сожаления о несделанном, не реализованном, неспешном, но для любимого человека, но для человека более относящегося уже к реминисценциям? Разве воспоминания так уж не болезненны?
Задавая нескончаемые вопросы и получая бесконечное молчание, все ближе прикипаешь к своим воспоминаниям и тем ближе они становятся тебе. И чем больше отдаляешься от них, тем ближе они становятся тебе. Казалось бы, мои воспоминания 45-летней давности, что может быть мне сейчас в них близко и понятно, но, ан нет, неправ, они все более понятны и приятны. Так мы и возвращаемся на круги своя? Или это стремление двигаться от простого к сложному по неумению и маломыслию, а затем желание идти от сложного к простому из-за перенасыщенности и знания? Знания порождают печаль? Или знания толкают к печали? А где ее не было и никогда не будет? Печаль отсутствовала только в нашем детстве. В детстве могут быть боль, слезы, обиды, трагедии, но никогда нет печали! Вот и замыкается в круг вытаптывание песка времени и жизни нашей…
Все чаще последнее время начинаю задумываться о пройденном и совершенном. Все чаще и настойчивее мне приходится бороться с невольно подступающей саможалостью и самооправданием. А почему собственно?! Судьба нам всегда дает второй шанс - после удачного или неудачного. А зачем? Чтобы переделать? А потом опять топтаться? Я думаю, что для того, чтобы понять и сделав вывод, повернуться в совершенно иное, новое направление. Но это, правда, для понятливых, а так, стандартно (банально?), то скорее всего именно для дополнительной оценки в виде самоуспокоения, самовосхваления или самооправдания. Жалостлива человеческая натура, особенно жалостлива она к самой себе... А ведь она - природа, а природу нельзя жалеть, она сядет на шею и свесит ноги. Что делают травы в запущенном огороде? С человеком все тоже самое. Значит надо себя истязать, ну, может не очень больно, но травить и гнать, чтобы эта самая природа и стала творить, производить рукотворное. Так стоит ли себя жалеть??
Спросишь, надо ли в себе вытаптывать все растущее, чтобы потом получить юную, жгуче-зеленую поросль? Это радикализм, а все крайнее, экстремальное, порождает иную, диаметральную крайность. Скорее всего, следует пропалывать в себе то, что, как новообразование, как опухоль начинает расти и с годами становится заметным - это судорожное желание оставить свое имя в истории человечества.
Помню "хрущевскую оттепель" - бешеный оптимизм, не деланный, а искренний патриотизм, из окон несется твист "черный кот", а девчонки в мини и с пышными "бабетами" щеголяют вечерами по дворам с пацанами, млеющими от молодости, бродящих гормонов и цветущие юношескими прыщами. Мы первые в космосе, мы первые в народном хозяйстве, мы первые, а кукуруза - царица полей, и в коммунизме мы будем через двадцать лет... Только значительно позже я понял, что Хрущев никогда не был реформатором, а старым испуганным человеком, со всеми своими старческими комплексами оставить себя в истории. Бедный маленький человек! Он так и не понял, что он и так был уже в истории, в истории своей семьи, в истории самого себя. Упорное желание доказать свою правоту и тайная переправка за рубеж, к ненавистным капиталистам, своих мемуаров. Тщетные потуги беспринципного и готового идти на все до последнего выдоха маленького человека! Он так и не смог соответствовать своему времени... А что случилось бы, не страдай Хрущев столь явным и выраженным синдромом «ущемленного властью маленького человека»? Что случилось бы, если бы он не видел себя эдаким Добрыней Никитичем? Рассуждения о малом и большом, увязывание вечного с сиюминутным, все это пошло из тех, наших оттепельных времен. Мы, жившие в те времена, все истово верили, что в наших силах управлять историей, а она, меж тем, вершилась вот такими, якобы, добрыниникитичами. Нам казалось, что до неба только подпрыгни, до коммунизма всего ничего, а счастье вот оно, и все это потому, что идеология, и все это потому, что политика. Чья идеология, чья политика?! Для нас все было очевидно – все нашенское и все правильное! Увы, не зря процесс познания долог, а объем его тяжек, и не зря обладание им только печалит. Только пройденные годы и только полученные знания позволили понять, что были зерна, а что плевелы.
Но меня тогда, в те самые оттепельные годы, все это не касалось. Шепот родителей и сдержанные рассказы бабушки, вернувшейся со съезда, пролетал мимо моих детских ушей и казалось бы не задерживались в голове, но только годы, долгие десятилетия показали, что ничего в этом мире не проходит и не исчезает, а все возвращается в свое время и бывает дважды. Мы продолжали носиться по жарким улицам Самарканда, рассекая пыльную и горячую взвесь, висевшую в воздухе. Проносясь мимо ароматов тандырного хлеба, раздававшихся из окон пекарни, мимо резко-сладких и прилипчивых ароматов огромных светло-желтых и торпедообразных дынь, мимо стелящихся из котлов, выставленных прямо на улицу, бархатных ароматов плова. А вечерами, когда солнце стремительно уходило за ломанную кромку деревьев рощи, разделявшую улицу имени очередного съезда КПСС от дороги, ведущей к вокзалу, а по улице начинала тянуться пластом сероватая дымка, по всему жилому кварталу начинали раздаваться распевно крики матерей зовущие своих детей домой. «А-а-алеег! Да-а-а-мо-о-о-й! Ру-у-уфа-а-ат, сы-и-и-ина-а-а, да-а-амо-о-ой!»-неслось по улицам и дворам. А в ответ звонко раздавалось просящее: «Ма-а-ам, я еще чуть-чуть!»
Жизнь была наполнена цветом, запахом, звуком. Эта голографичность до сих пор наполнена таким эмоциональным накалом, до сих пор так ярка, что, приходя во сне или в минуты глубокой задумчивости, заставляют порой вздрогнуть, но чаще увлажняют взгляд, распирают горло, подкатываются теплым биением пульса к голове. В такие минуты не думаешь ни о какой философской глубине этих переживаний, да и вряд ли думаешь, желая оценить в историческом аспекте все то, что столь эмоционально затрагивает, заставляя чаще биться сердце. Идея приходит позже, как бы сама по себе, как бы вырастая из подсознания, но приходя, она приносит наше отношение к прошедшему и вспоминаемому. В некоторые моменты кажется, что мои или твои воспоминания не есть часть глобального, а всего лишь малая крупица интимного и глубоко сокрываемого. Но вот мы начинаем делиться ими, вспоминать вслух, и аналогичные голографии начинают всплывать у нашего vis-a-vis, ты наблюдаешь, как глаза собеседника наливаются влагой подступающих эмоций, как кровь, приливая к лицу, придает спелость и розовую живость, как ноздри начинают слегка парусить. И от собеседника пошла теплая волна прибоя. Контакт произошел! И что, ты думаешь, что это чудо бесследно проходит? Гаснут глаза, бледнеет лицо, успокаивается дыхание, провисает голова? Нет! Перед этим все мое и его, и наше начинает жить само по себе, оно уже более не принадлежит нам, оно отражается в природе, оно распространяется волнами, оно сливается с миром и мир начинает меняться под воздействием этой энергетики. Ничего ни в этом, ни в любом другом из миров не проходит бесследно! Все есть часть всего и все есть суть мира нашего, как и мы сами!
Знаешь, прожив 50 лет жизни и не отметив этой знаменательной даты, как принято чествовать ее, я задумался над тем, почему так все получается у меня? Почему мне не стало желанным весело и разгульно отметить свой юбилей? Ответ пришел ко мне как бы сам, как бы крадучись на носочках, выйдя из подсознания. Я просто не понял, что уже прожито полвека! Я не принял этой даты потому, что чувствую себя значительно моложе. Эта игра биологического и исторического таймеров порой могут приводить к разным казусам. Я вспоминаю, как будучи ребенком, на вопрос, сколько лет моей маме, упорно на протяжении многих лет отвечал одно и тоже: «Ей тридцать два года!» Почему именно столько? Почему во мне сбились эти самые таймеры? Я на маму смотрел совершенно иными глазами, нежели на нее смотрела ее судьба и ее паспорт. И заешь, эта уверенность, что маме 32 и не более, долгое время сбивало таймер и у нее самой. Перед самой смертью, уже будучи глубоко больным человеком и отметив свои 70 лет, она сказала, что так и не верит, что она уже стара.
- «Знаешь, я никак не могу поверить, что жизнь прошла, что мне 70 лет и я старенькая! Я долгое время смотрела на себя твоими глазами, а там мне было всегда 30 лет,» - с грустью говорила она,-«Знаешь, как хочется жить! Я не хочу умирать, а сил нет жить далее, но я живу столько, сколько я тебе нужна. Это также, как и возраст. Мне всегда было ровно столько, на сколько ты меня воспринимал!»
Мы есть отражение нас в глазах близких и любимых. И я могу сказать точно, как тяжело жить одному и не видеть себя в их глазах. Это человек без тени. Интересно, тяжело человеку без собственной тени? Ты без тени и никто из окружающих тебя не видит раньше или позже положенного. Но это и отсутствие следа. А что есть человек без следа в этом мире? Зюскиндовский парфюмер? Чудовище? Жизнь без следа о себе, это не фото в рамке «Я и Эйфелева башня». Это даже не хрущевские бессмысленные подарки Крыма Украине! Это потрепанный, толстый семейный фотоальбом, это пачки писем в старом портфеле, это одинокий, но от того безмерно дорогой, почерневший серебряный подстаканник деда в серванте. След - это твоя искра в глубоко любимых глазах и жизнь без этого отражения - просто холодное пойло на кухне, а не душистый чай в кругу семьи. Жизнь на половину и в половину… Вот откуда у меня вдруг остро возникшее понимание своего возраста, вот откуда у меня столь беспокоящее чувство тленности окружающего. Человек - существо, бесспорно, общественное, он не может быть удовлетворенным, рассматривая себя просто в холодную плоскость зеркала. Ему нужно живое отражение себя в глазах близких, родных, любимых, в их лицах и жестах, в событиях, ими порождаемые. Ему жизненна необходима эмоциональная волна отражения, которая несет биение дорогого пульса и призыв быть рядом. Поэтому, человек, имеющий потомство - бессмертен, он цитируем в веках. Вот чего никак не могут понять наши заумные политики, делатели нашей с вами жизни, но на самом деле, люди плюющие в свою собственную историю. Что более ценно и что греет душу, рассказ о Герострате или вот тот самый подстаканник, хранящийся уже даже не внуками?
Смотря во глубину ушедших лет, я понимаю, что более никогда мне не стоять за маминой спиной на маленькой и тесной кухне в самаркандской квартире и с нетерпением ждать, когда она красиво выложит на ляган свой вкусный, потрясающе ароматный, белый, самаркандский плов. Она его готовила быстро, менее, чем за час и я этим гордился, всем рассказывал, какая у меня умелая мама. Помню ее платье из черно-белого хан-атласа, нежно переливающийся в желтовато-сером свете заходящего солнца, которое я нетерпеливо дергал в ожидании, когда она мне доверит почетную роль внести ляган в комнату и пыхтя от ответственности, водрузить его на обеденный стол. А потом смотреть с восторгом и удивлением, как мама мастерски ела плов руками, приговаривая по-узбекски, что самый вкусный плов тот, который ешь именно руками. Тогда я не задумывался о том, как в совершенно европеизированном и современном человеке, главном санитарном враче города Самарканда, коммунисте, депутате горсовета, может существовать такое поклонение перед традициями востока. Мне тогда в голову не приходило, почему мама надевала хан-атласное платье перед подачей плова, я не понимал никоим образом, ни с чем не увязывал плавный переход разговора за столом с русского на узбекский, да и саму торжественность обстановки, сервировку стола. Мне все казалось естественным и обыденным, а родители тому предавали своё, сугубо семейное понимание происходящего, ибо тайны должны быть везде, без них все пресно. А мама смеялась над папиными остротами и анекдотами, отвечала узбекскими народными пословицами и поговорками и все это завораживало меня своей необычностью, своей колоритностью и текучестью словесного ручья и загадкой. Только позже я понял, что на самом деле означал материализм. Все, что я видел в детстве, эти самые события и действия, эта непрерывность и перетекаемость, взаимная зависимость и порождение одного из другого вот что такое материализм. Материя бессмертна и безгранична! Ничего в этом мире не возникает из ничего и ничто не исчезает бесследно. И мамины красивые национальные наряды, и эта семейная традиция, и даже эти разговоры, были родом из папиного и маминого детства, и прошли через мое насквозь, придя в настоящее, в курпачи, расстеленные в одной из комнат, в любовь есть плов руками полулежа на этих самых атласных курпачах, в мурашках по коже от звуков ная. Бесконечность традиций - это тоже всё те же черно-белые фотографии, от которых сердце в комок, это та же история семьи и хранящиеся в портфелях письма, уже и мои, но и папины маме, и бабушкины деду на фронт… Традиции - это коклюшки, а кружева – история, моя, твоя, страны, эпохи.
Мне нравились наши воскресные походы в один из немногих приличных ресторанов, находившийся в старом, дореволюционном, немного похожим на маленький дворец своей шатровостью, здании железнодорожного вокзала. Тогда не было принято ходить по ресторанам так, как сейчас. Семья, собиравшаяся в ресторан, планировала этот поход заранее, продумывая все детали, и сам поход более напоминал праздник, особенно для такого провинциального города, как Самарканд. Для ребенка тогда это было больше, чем сейчас поездка в Диснейленд. Завораживало все, тяжелые плюшевые портьеры, накрахмаленные белоснежные скатерти, живая музыка маленького джаз-оркестрика и конечно же, красота палитры подаваемых яств. В такой вечер можно было себе позволить немного икры черной, колбаски копченной, сыра, сочного бифштекса. Родители брали 200 граммов водки, а мне заказывался лимонад «Дюшес». Перекусив, родители танцевали, а я смотрел заворожено на перрон вокзала, по которому кто-то куда спешил с чемоданом или сидором, прохаживались важно в строгой и элегантной черной форме работники вокзала. Вокзал жил своей обособленной жизнью и из окна вокзального ресторана она казалась совершенно из другого мира, она была как картинки в телевизоре. Наверное с тех, детских воспоминаний, у меня осталась тяга к поездам, к поездкам под перестук колес, к обедам в вагонах-ресторанах, когда сидя торжественно за столом, я ожидал рассольника в особых металлических тарелках, более напоминающие азиатские косы, но только с ушками для захвата, и котлету накрытую глазуньей, подаваемую также в металлических с бортиками тарелочках. Чай же наливался в стаканы с занятными металлическими подстаканниками. Эта магия железнодорожной ресторации и сервировки была также частью моего детства, плавно перекочевавшая в мое настоящее и живущее во мне сейчас некой тоской по дальней дороге, быстрой смене природы за окном и мерному постукиванию на стыках рельс, запеченной курице, отварным картошке и яйцам, помидорам, огурцам и лепешкам, живописно разложенным на небольшом купейном столике. Я до сих пор помню вкус их и, кажется, что ничего вкуснее быть не могло и не может.
В те часы и дни я и не подозревал, что эти воспоминания я буду нести всю свою жизнь в себе, как раковина жемчужину, лелея их и холя. Я не предполагал, что эти воспоминания будут самыми чистыми и теплыми в моей жизни и что эти, по сути, рутинные картинки жизни, я запомню, как высеку на граните.
Известная ученый и мыслитель, всю жизнь исследовавшая мозг человека сказала, что память и время создают в нашем мозге иное пространство. А разве нет? Это живое пространство, это иной мир, параллельный окружающему, он наполнен людьми и словами, делами и ощущениями, запахами, цветами, вкусами, прикосновениями. Этот мир живет столько, сколько жив наш мозг, а потом он переходит тем, кто смотрел нам глаза в глаза на протяжении многих лет, кто проникся нами, кто жил нами и в ком мы остаемся жить после нашего ухода из этого мира. Это наше внутреннее пространство продолжает жить в наших рассказах нашим детям, в наших вещах, хранящиеся с любовью нашими потомками. Это и есть тот параллельный мир о существовании которого спорят физики и лирики, но который, вне всяких споров, просто живет веками и будет жить, пока мы сами несем традиции, помним легенды, рассказываем своим детям мифы и истории, ложь и правду, несем историю каждого и всех сразу через границы, расстояния, размежевания, времена. Одно только может погубить этот наш общий параллельный мир – забвение.
Смотря во глубину ушедших событий, прислушиваясь к отрывкам фраз и колоритности слов, я понимаю, что это же самое не вспомнит более никто, ибо это было и уйдет со мной. Но у каждого в этом мире своя история, а они складываются в общую. Возможно, что мое личное и глубоко потаенное, никто долее не узнает после моего ухода, но останется все-таки что-то, что объединится с воспоминаниями моего друга детства Мишей или рассказами своему сыну моей столетней подруги Лили. Может быть эмоции, нахлынувшие от рассказа, сольются с эмоциями, живущей в Монсе Тановар или Андрея из Москвы. Сольются и потекут дальше, обретая свою легенду и обретая свой миф. И возможно, я не прав, говоря, что люди не могут жить без собственной тени, без глаз в которых они отражаются и отражаются на столько, на сколько глаза их видят. Не прав, наверное, потому, что мы отражаемся не только в глазах любимых, а в своих внутренних зеркалах расставленные по всему длиннику жизни. Эти зеркала нужны, чтобы, подобно зажигаемым на вершинах кострам в древности, предупреждать память о приближении чего-то или кого-то родного или чужого, но главного и серьезного, о приближении событий и лиц, которые станут мифом, легендой, частью внутреннего пространства, параллельного мира. Да, мне не суждено более стоять за маминой спиной на кухне, мне не суждено более держать сильную и сухую папину ладонь и чувствовать, что ты в этом мире не один. Увы, мне более никогда не прятаться за родительские спины, сознавая, что пред богом именно они за тебя в ответе, что они - это твоя сила, они твой Байконур. Но я помню всё и всех, и столько, сколько я помню, живут не только все они, из моей памяти, а живу и я сам. Мы отражаемся в моих зеркалах и пространство это безгранично, настолько безгранично, насколько сама жизнь наша огромная.