О том как Иван, княжий сын, Кощееву смерть искал
"...Единственна в мире Кривая –
сотни раз меня ранят, но я – убиваю,
я везде, от меня не уйти ни на шаг..."
"— Видишь, он оступился! Кривая, он твой!
— Смерть мне: бабы стоят у него за спиной!"
(Генрик Ибсен. "Пер Гюнт", пер. А.Шараповой)
"…трижды сожгли ее,
трижды рожденную,
и все же она
доселе живет"
("Старшая Эдда", пер. А. Корсуна)
1.
Кроны деревьев, что росли по обеим сторонам неширокой дороги, ведущей сквозь чащу, смыкались высоко над моей головой, покачиваясь под порывами западного ветра. Мощные голые стволы походили на колонны, а скрещенные ветви, отчасти лишенные листвы, напоминали переплетение нервюр в сводах готических соборов. Низкое осеннее небо монотонно серого цвета обретало чуть более светлые тона только там, где должно было бы находиться солнце. Копыта коня мягко и неспешно ступали по сыроватой бурой почве, втаптывая в тропинку мертвые тела опавших листьев. Лес был безмолвен и угрюм, и только мелкий дождик, пробиваясь немногими каплями сквозь сита ветвей, наполнял тишину леса зловещим шепотом. Конь время от времени всхрапывал и мотал головой, будто давая понять своему седоку, как он недоволен и дорогой, и лесом, и погодой, и самой целью этого путешествия сквозь бесконечный мрачный храм враждебной природы — целью непонятной и скорее всего крайне неблаговидной…
Эх, конь, конь – что ты можешь понимать в этом? Да, ты утомился, конь, ты голоден, тебе не нравится увядающая трава вместо доброго овса, который тебе подают в родном стойле, раздражает эта висящая в воздухе влага, от которой отяжелели твоя грива и хвост, тебе надоела эта однообразная дорога, и тебя тревожит лес, обступающий её стеной своих деревьев. Но что ты можешь знать о цели? Пресловутое шестое чувство, которым, как говорят, обладают животные? Способность понимать то, что скрыто от человека, и видеть там, где человек слеп? Я не стану объяснять тебе, добрая тварь, непостижимые для тебя вещи. Именно потому, что ты добр по природе, ты не поймешь…
Сколько еще может тянуться этот лес? Мы с конём прошли уже не меньше полсотни вёрст. Привал, пожалуй! Я спешился, ослабил подпругу и предоставил коню щипать скудную траву у обочины дороги. Сам же расположился возле старого пня; вытащил из седельной сумки желтую пергаментную карту, развернул и ещё раз взглянул на эту простую и нелепую схему, которую и так знал наизусть. Лесная поляна с заветным дубом на ней располагалась, судя по карте, в самом конце дороги – которая на поляне и заканчивалась, но только расстояние до неё указано не было. Кто знает, сколько времени мне предстоит быть в пути? Съестного с собой осталось немного, но все же надо подкрепиться. Я медленно жевал сухие лепешки, запивая водой из флаги, и лениво прокручивал в памяти события последних месяцев…
2.
Моё имя Иван. Я князь, точнее сын князя. Третий сын - и самый младший. Наше небольшое княжество лежит далеко на север от стольного города Великого Князя. И ещё я борец со злом. Это моё предназначение в этой жизни – борьба со злом. Я не мог точно вспомнить, когда я вдруг ясно ощутил в себе потребность в такой борьбе. Возможно, эту мысль, или лучше сказать, ощущение я усвоил от своих родителей и наставников. Даже скорее от родителя – отца. Мать я любил и почитал, но именно отец был для меня авторитетом во всём том, что касалось жизненных ценностей, приличных княжескому достоинству. Хотя мне, всего лишь третьему сыну, вряд ли суждено было занять трон отца, понятия о княжеском долге пришлись мне по сердцу, причём долг этот и своё предназначение я стал видеть, главным образом, в том, чтобы истреблять зло, в чём проявлял даже гораздо больше рвения, чем мои старшие братья. Впрочем, по малолетству, и в силу того, что с явным злом в те годы мне сталкиваться особенно не приходилось, я толком не мог своё смутное ощущение присутствия в мире зла воплотить в его зримых образах. Ясно мне было лишь то, что терпеть зло нельзя. Чаще всего зло являлось мне тогда в виде злодеев из былин, сказаний и летописей – в картинках. С ними как раз всё было ясно: они были зло, поскольку мешали мирно и богато жить разным добрым людям: отнимали власть у законных властителей, имущество – у имущих, и молодых жён – у удалых молодцев. К той поре, когда я и сам превратился в удалого молодца, я уже был совершенно убеждён в том, что такие поступки нужно решительно пресекать, а всех злобных существ, на них дерзающих, разыскивать и безжалостно истреблять. Ибо, как говорил мне один мой учитель (не помню уже его имя), читая из какой-то старой толстой книги (кажется, Библии): «Души делающих это истреблены будут из народа своего». Я, правду сказать, плохо запомнил, за что там полагалась такая кара, но магия сурового и в чём-то даже возвышенного приговора наполняла мою душу уверенностью в том, что всякое зло должно и будет повержено и уничтожено. Со временем я стал воображать самого себя орудием карающей справедливости – тем паче, что добрый молодец из меня вырастал хоть куда: благородная стать, высокий рост, стальные, но гибкие мускулы, ловкость и выносливость, а также все необходимые воинские навыки, которые старые воины на покое сызмальства прививали при дворе всякому ребенку высокого происхождения. Не хвастаясь могу сказать, что будучи младше двух старших братьев на четыре и два года, я ни в чём не уступал им ни силой, ни хваткой, а то и превосходил – что, впрочем, в моём положении третьего сына давало мне мало преимуществ. Я искренне полагал, что владея всеми этими внешними проявлениями благородной природы и благоприобретенными на их основе достоинствами знатного воина, я просто обязан был поставить их на службу добру – каковая заключалась, несомненно, в отыскании и наказании всякого зла.
Однако, к моему огорчению, зло, встречавшееся мне в жизни, отличалось каким-то мелким, совершенно бросовым масштабом. Иной раз это были бунты из-за взыскания недоимок, на которые отваживался деревенский сброд в отдаленных деревнях нашего княжества, и которые подавлялись быстро и жестоко, либо потравы княжеских полей, случавшиеся, когда мужицкий скот забредал на них по нерадивости сельских пастухов, или браконьерство в княжеских охотничьих угодьях со стороны все того же мужичья. Усмирения бунтов, при всей законной принадлежности к проявлениям борьбы со злом, представлялись мне средствами, хоть и необходимыми, но и низкими, и скучными, а, главное, не обещающими никакой славы. Войны же у нас не случалось, ибо мой отец и соседи уживались друг с другом вполне мирно – и более того, братья уже были женаты на соседских княжнах.
Со временем рутина нашей захолустной жизни стала меня тяготить. Зла эпических размеров по-прежнему не встречалось, а между тем, мне шёл уже двадцать второй год. И тогда отец женил и меня.
Женил, опять же, на соседской княжне – Василисе. Мы были знакомы с детства, и виделись время от времени, когда мой отец и отец Василисы бывали с визитами друг у друга. Мать её умерла рано, отец вскоре женился снова, каковой брак подарил ему наследника, а Василиса росла при мачехе. Не скажу, что мачеха её обижала, как это часто бывает, да и отец её любил и ласкал, но всё же ей чаще бывало грустно в отчем доме – так мне всегда казалось. Мне она всегда нравилась, хотя были среди соседей девицы и красивее, и богаче приданым. Может, как раз потому и нравилась, что представлялась мне жертвой некой природной несправедливости. Нет, я, пожалуй, не прав насчёт красоты: Василиса была весьма миловидна, но какой-то тихой спокойной неброской красотой – такой, что не стремится ослепить и поразить. Может быть, в чём-то даже суровой. Все её черты отличала мягкость, не переходившая, тем не менее, в бесформенность и невыразительность: тяжёлая коса светло-русых волос, после свадьбы чаще всего скрытых под убором, плавный овал удлинённого лица, полные и мягкие, но прекрасно очерченные губы, тонкий и прямой нос и глаза – огромные зелёные глаза. Чаще всего он глядели ласково и сочувственно, но и внимательно, испытующе. Но могли загореться и тихим упорством, и в такие моменты столкнуть, переупрямить её было невозможно. Никогда она не пользовалась румянами, помадой, не чернила бровей и ресниц. По-княжески высокая и стройная, с прямой осанкой, она никогда не выглядела надменной гордячкой… Ни единого грубого или хотя бы резкого слова не слетало никогда с её уст – даже в адрес дворовой челяди. Братнины жёны иногда величались перед нею старшинством своих мужей: меня это чрезвычайно злило, но Василиса только улыбалась в ответ на эти уколы. Была она и в девичестве и в замужестве тихой, задумчивой и будто вечно погруженной в себя; будто всё время прислушивалась к тому, что происходит внутри неё. То молится, а то уткнётся в свои книжки и читает про себя, иногда шепча что-то одними губами… А внутри-то ясно ощущался стальной стержень – не до конца понятной мне природы. Я считал, что это в ней говорит княжеская кровь...
Не знаю, что меня привлекало в ней. Сам я был склада довольно буйного и сурового, но её кротость и тихий нрав полюбились мне вовсе не потому, что мне было бы приятно подчинить её своей воле. Нет, мне не пришло бы в голову грубо утверждать свое положение господина – тем более, в случае с Василисой это было бы бесполезно. Она к тому же вовсе и не думала мне перечить, но одним своим тихим смирением, но без самоуничижения, негромкими нужными словами гасила вспышки мужнина раздражения – частенько спасая таким образом слуг от моего гнева. Словом, жили мы хорошо и мирно, и женитьба доставила мне период известных утех, но и они, увы, быстро мне прискучили, став частью душившей меня обыденности. Я решил рассказать жене о том, как представлял себе своё предназначение, пробовал говорить с ней о борьбе со злом, излагал свои взгляды, горячо разглагольствовал, толковал о долге государей, но она только молчала, улыбалась одними глазами, огромными, как у святых на её картинках, намалёванных на досках, которые она развесила на своей половине, и, когда я совсем уж увлекался, поглаживала меня по руке. Редко, но бывало, что я, думая, будто она не желает понимать, начинал горячиться, чем доводил её до тихих слез, и, наконец, махнув рукой, уходил на конюшню или на псарню весьма огорчённый и раздражённый, а то шёл бражничать со стольниками – хотя, вообще говоря, хмельное веселье меня мало занимало. Дом она вела хорошо, домашние слуги и дворовые людишки её обожали; калики перехожие, богомольцы, которых она привечала, благодарили её со слезами и преклоняя колени – всего этого у неё было не отнять, но в преследовании зла жена никак не могла стать мне союзницей – это я понял довольно скоро…
Однако, случилось так, что именно от Василисы я и узнал о Кощее. Как-то раз после бани, я отдыхал, развалившись, на постели в её светлице и потягивал хмельной пенный мед из большой глиняной кружки. Жена рукодельничала, вышивала мне пояс, а я лениво перелистывал какую-то книгу, лежавшую у изголовья кровати, интересуясь по большей части картинками. Одна из них особенно привлекла моё внимание. На ней был изображен отвратительный старик с очень злобным выражением высохшего морщинистого лица – в немецких латах, с мечом и иноземной короной на голове. Старик яростно сверкал на меня глазами из-под косматых бровей и издевательски кривил запавший рот, обнажая кончики клыков за тонкими губами.
— Это кто ж такой? — я повернул раскрытую книгу и показал Василисе. Она подняла глаза от вышивания.
— Кощей, — сказал она, помедлив.
— Экая мерзкая рожа! Король, что ли, иноземный?
— Ты бы прикинул пояс…
— Да погоди ты с поясом! Так что Кощей – он кто таков?
— Может, мёду ещё налить?
— Довольно. Так ты не ответила!
Василиса поднялась и, подойдя ко мне, протянула руку за книгой.
— Брось ты его. Просто сказка детская.
Однако я заметил, как она побледнела.
— Нет, погоди! Так что он: откуда, зачем? Нешто тоже князь?
Жена нахмурилась.
— Ваня, да, может, ну его? Злодей он! Ты вот лучше дальше посмотри – там про святых…
— Злодей? — заинтересованно протянул я. — Где обретается, в чём злодействует, почему не наказан? А ну, поди сюда, сядь! Говори! Да что ж мне, в самом деле: каждое слово клещами из тебя тащить?!
Василиса устало опустилась на краешек кровати и уронила руки на колени.
— Можно сказать, что и князь… Он везде. Всякое зло творит. И сам он – зло. А наказать его нельзя.
— Это отчего же нельзя? Соберём рать, разгромим в бою, да и повесим стервеца, коли он после боя жив явится!
Василиса печально покачала головой:
— Не выйдет ничего. Нет у него войска, он один. И ни в бою убить, ни казнить его нельзя… Бессмертный он. Кощей Бессмертный!
Жене я не поверил. Ту книгу я у неё забрал, несмотря на протесты, прочитал что там было про Кощея - но почерпнул немного. Затем велел книжным людям собрать все сведения о нем. Сведения оказались, прямо скажем, противоречивые. В разных источниках он представал то злым колдуном, то злым властителем, то злым скрягой. Одни писали, что жил в подземном царстве с мёртвыми, другие – что в неприступном замке на скале, а то и в глухих лесах – в Кощеевом Царстве. Общим оказалось то, что он был, во-первых, злодей, а, во-вторых, бессмертный. Почему бессмертный и каким образом бессмертный – осталось неясным. Понятно было лишь то, что вроде бы не совсем он бессмертный – что смерть его где-то всё же на свете есть и хранится отдельно от него самого. Но где и как её найти – тут даже намёков никаких обнаружить не удалось. Я был разочарован. Судя по размерам злодеяний, которые ему вменяли, Кощей представлял собой то самое, давно искомое мною Зло поистине циклопического размаха, и покарать таковое своей рукой значило бы исполнить, наконец, своё высокое предназначение, и снискать такую славу и память во всех народах, что род наш возвысился бы необычайно! Впрочем, все мои мечтания разбивались на том, что дорога к этой славе оставалась совершенно неизвестной. Приказав ученым людям и впредь собирать сведения о Кощее, я, несколько разочарованный, вновь вернулся к своему княжескому житью-бытью…
3.
Спустя месяц, или около того, мы устраивали охоту с участием высоких гостей: пожаловал мой тесть: отец Василисы, с сыном-наследником и со свитой. Отец принимал его по-царски, а я выказывал, как полагалось, все внешние признаки сыновней почтительности к тестю и братской приязни к шурину. Пиры закатывались ежедневно, повара не досыпали и сбивались с ног, а у музыкантов саднило губы и пальцы. И вот, накануне отъезда гостей восвояси – охота! Нетерпеливый многоголосый лай своры, рожки охотников, глухой дробный топот множества копыт, воинственные кличи! Всё как полагается! И кому же как не княжескому сыну показать более всего доблести и умения в этой истинно благородной забаве! К тому же, это был хороший повод лишний раз утереть нос моему дорогому шурину, который, как мне думалось, слишком снисходительно на меня поглядывал, и чересчур подчёркнуто интересовался у Василисы как ей за мною живётся...
Этот олень оказался трудной добычей! Собственно, олень как раз предназначался шурину – по законам гостеприимства, но как-то само собой так вышло, что я оказался впереди него, о чём, правду сказать ничуть не жалел… Олень летел стремглав по лесным тропам, понукаемый истеричным лаем борзых, а за ним на своем кауром жеребце во весь опор скакал я, стараясь улучить момент, чтобы пустить на всем скаку стрелу из тугого, но легкого лука. И каждый раз в последний момент олень закладывал резкий вираж и, сменив направление, вновь уходил от погони. В азарте травли, разгоряченный скачкой и раззадоренный сопротивлением добычи, я совершенно не заметил, что шурин и выжлятники отстали, и я гонюсь за оленем в полном одиночестве, в сопровождении только пары таких же азартных борзых! Я даже как будто потерял чувство пространства, утратил всякое представление о том, куда меня занесло; я видел перед собой лишь мелькающие впереди рога летящего оленя, и еле успевал уклоняться от нависающих тяжёлых ветвей. Время шло, в воздухе стало темнее, сосновый лес сменился сырым мрачным ельником. И в один момент я вдруг понял, что не вижу перед собой оленя!.. Остановив хрипящего жеребца, я огляделся и впереди слева заметил просвет между елей. Пришпорив жеребца, я рванулся на этот просвет – и вылетел на лесную поляну.
Олень исчез. А на краю поляны я увидел дом. Это был древний почерневший сруб с двускатной крышей, покрытой соломой и дерном. Углами он опирался, словно на куриные ноги, на четыре толстых врытых в землю бревна с косыми подпорками. Дом окружал высохший плетень из ольхи, разделённый двенадцатью почерневшими жердями, одиннадцать из которых были увенчаны битыми горшками, похожими на насаженные на колья человечьи черепа. Собаки мои топтались возле выхода из чащи и жалобно скулили, не решаясь приблизиться. Конь нервно перебирал ногами, хрипел и норовил поворотить – так что удерживать его мне стоило немалых трудов. Над поляной стояла какая-то тягостная могильная тишина, пахло прелью, и сырая земля словно источала из себя тление и тяжелый смертный сон. Всё тут дышало тайной, опасностью и погибелью.
Я осторожно спешился и уже намеревался было привязать упирающегося коня к единственной незанятой жерди, но тут вдруг с жутким воем по стене избы вверх к коньку крыши метнулась черная молния – большой угольно-черный кот. В два прыжка он достиг конька, выгнул спину, вздыбил шерсть и, оскалив пасть, еще раз огласил окрестности жутким протяжным мявом. В тот же миг мои собаки, буквально взвыв от ужаса, бросились, натыкаясь друг на друга, вглубь чащи, а конь, резко мотнув головой, вырвал из моих рук уздечку и с жалобным ржанием бросился вслед за собаками. Я кинулся за ними, но споткнулся на кротовой норе, упал, и успел заметить, как конь скрылся в еловой чаще; сразу же вскочил, но острая боль в суставе швырнула меня на четвереньки. Я перевернулся на спину, хватаясь за ногу – и тут увидел, как покосившаяся дверь избы медленно приоткрылась, заскрипев плохо смазанными петлями…
**** Продолжение следует http://www.proza.ru/2013/08/12/768