Началось все вдруг. Витька показал матери дневник, в котором стояла жирная тройка. Получил он ее за диктант. Тут же были скромные четверки и пятерки. По арифметике так две пятерки рядом стояли. Неделя оказалась урожайной.
Мать увидела эту жирную, нахально выпирающую тройку и стала ругать его, все сильнее и сильнее повышая голос. Ему в школе надоело слушать в свой адрес крики преподавателя – как правило, все замечания были несправедливыми, – а тут еще мать... Витька и сказал ей: «Мам, не кричи». В ответ мать дала ему ощутимую затрещину.
Витька обиделся: за что бьет?! Что, она не знает, как он старается помочь ей во всем? Воду носит, дрова колет, печь топит, готовит, в комнате убирает, полы моет. Мальчишки смеются над ним, когда он бросает все и бежит на ее зов. В школе изо всех сил старается не получать замечаний и хорошо учиться.
Но Витькино «мам, не кричи» точно взорвало мать. За первой затрещиной посыпались вторая, третья... Откуда-то взялся ремень, и мать стала хлестать им по спине, по рукам, по животу... Витька окаменел и стоял не защищаясь. Боли он не чувствовал, только где-то глубоко в груди рос тяжелый холодный ком.
Время остановилось. Голос матери и хлесткие удары ремня доносились будто издалека. Витька вдруг отчетливо увидел – сразу, одновременно – всю их маленькую комнату: свой топчан, печку с духовкой, станционный диван-скамейку, на котором спала мать, стол у единственного окна, стены с обоями и дверь прямо из комнаты на улицу...
Как он очутился вне комнаты, Витька не помнил, и потом не мог вспомнить, а вот как побежал изо всех сил прочь от дома, помнил хорошо. Крик матери: «Стой, вернись!» – как кнутом стеганул его, и он побежал еще быстрее. Вдогонку ему неслось сначала злое и требовательное «Стой, кому говорят!» И уж совсем издалека послышалось: «Витя, вернись!.. Витя, куда ты?.. Вернись, ну пожалуйста... Вии-тяааа...»
Витька бежал со всех ног, не чувствуя усталости, он летел, оставляя позади обиды, переживания, конфликты со сверстниками, заботы об уроках, учителя, начинающего кричать, стоит Витьке пошевелиться; оставляя позади тяжелые ведра с водой, что не успел принести, непрополотую грядку, горячую картошку с грибами, приготовленную матери на ужин... Все, все, что держало его каждый день, все хлопоты и заботы, – все теряло свой смысл и значение с каждым его шагом.
Он бежал, шел размашисто и твердо и снова бежал туда, где не будет школы, с ее постоянным напряжением и страхом огорчить мать, где не будет матери, которую он любил и которая ничего не понимала, – где не будет несправедливости.
…Очнулся Витька на лесной опушке. Позади остались улица, сосновые посадки, ручей со святым колодцем на дне оврага, деревенское кладбище, колхозное поле. Солнце уже клонилось к закату, но еще ощущался исходящий от него жар, стрекотали кузнечики, где-то пели птицы.
На Витьку вдруг навалилась страшная усталость, он сел на землю… и зарыдал. Его трясло, слезы лились ручьем, рыдания клокотали, накатываясь снова и снова, голову словно обручем стиснуло… В памяти Витьки постоянно всплывал едва различимый голос матери: «Ну вернись, пожалуйста, простиии-иии...» Это «иии-иии», с рыданиями, – последнее, что он слышал, приближаясь к лесу...
– Мааа-мааа!
Витька вдруг вскочил и побежал обратно – к матери...
Он нашел ее у ручья. Мать шла низко опустив голову. Ее качало, ноги заплетались, она плакала навзрыд. Витька, как по воздуху, пролетел несколько десятков метров, отделявшие его от матери, и уткнулся ей в живот.
Они сидели на склоне оврага обнявшись и говорили одновременно. Витька, никогда не рассказывавший матери о своих неудачах, обидах и огорчениях, здесь, на склоне оврага, делился с ней всем, что накопилось за долгие месяцы молчания и переживаний, а мать рассказывала ему о своих бессонных ночах, неприятностях на работе, задержках зарплаты, бесконечных думах, как прокормить себя и Витьку, и о том, какой он добрый и как много помогает ей. Они по очереди просили друг у друга прощения…