Старушечьи пересуды
Деревенские старушки, Олюха Ортишна да Офонаска Офонюгишна, майским деньком сидели на лавочке. Весеннее солнышко, с лаской и теплом, грело старое, изнурённое от тяжёлой работы и прожитых лет, тело. Отогревались от, холодной, зимы старушки с одной думой:
« О, ишко-ты, ишко-ты, зиму-то прожила, промучиласе, от смерти отлягаласе, дай Осподь дожить до лета красново, а там и умирать можно. Повалят хоть в тёплу землю-то, да и копать могилу, мужикам-те, станет мягко.»
От солнечных, ласковых, лучей весело начинала бегать по жилам кровь, и разглаживались, от морщинок, лица. Душа же согревалась говорей, а это главное, в жизни, старого человека. Не забывали их дети, а также внуки. Приятно бабке, когда советуются или задают вопрос, а у её и нет ответа. Спрашивают, значит нуждаются в матери.
Вот и сегодня, отобедав, бабули душевно беседовали. Только не о глобальном потеплении и мировом кризисе. Про эти события любил говорить в деревне Якуня, по прозвищу «Политика».
- Я-то, мужики, эту политику понимаю так, - и с высоко поднятым, сухоньким, кулачком начинал доказывать, чтобы он путного да дельного сделал на месте правительства для улучшения деревенской жизни. До того себя распалит, что охрипнет и говорит шёпотком. А старухи-то радёшеньки, долго не будет Якуня пустыми речами народ баламутить. Спросить бы у его, а раньше- то где был, когда председательствовал в сельсовете и колхозе? Много ли добрых дел для народа-то сделал? Одно знал: до хрипоты горло драть на собраниях, а потом с начальством в глотку заливать. Во всех колхозных проблемах, всегда, работяги виноватые. В район, с отчётом, поедет, на райкомовском ковре сразу будет шёлковый, а на говоре мяконькой, незнамо чого лепечёт да сулит, районным, властям. Другово дак, давно бы с этого поста снели. Да где начальству найти такого исполнительного, услужливого подхалима да и рыбака доброго. Весной и осенью, по указке Якуниной, колхозники все озёра оползают с бреднем, чтобы наловить сёмги для районного начальства . За такое рвение и усердное служение, Якуню приняли в члены КПСС. Якунина жонка хвасталась по деревне, что скоро в райцентр переедут жить на новую фатеру. А там все удобства, не надо бегать на улку по нужде.
Говорят в народе, что человек предполагает, а Бог-то располагает. Попал бы Якунька на новое место работы, если бы не перепутал на леднике ушаты с рыбой. Увезли, вместо свежевыловленной, прокисшую, осеннего улова рыбу. Для себя хранил, любил посолиться кислятиной, да такую ел: чтобы чешуя слезала с рыбины, а запах далеко слышался. Дело попахивало тюрьмой, Якуниха сухари уже сушила, да выжил областной чин. Рыбу-то запивали голым спиртом, а в его соль добавлял, чтобы не дристать. Серьёзного ничего не случилось, обошёлся небольшой болезнью желудка. Не понравилось районной шишке, что деревне нет унитазов, а под кустиком долго ли, на комарах, посидишь на четырёх-то костях?
Якуню с председателей перевели в бригадиры. Хотели партийный билет отобрать, да мало коммунистов в их деревне было. А ведь надо политику партии проводить. Где нового-то найдёшь? Обошлось строгим выговором, да пришлось не один ушат рыбы свежевыловленной отправить в райцентр. А Якуня старый, проверенный, партиец. До самого выхода на пенсию морочил народу голову. Думали деревенские, что на заслуженный отдых проводят, так отдохнут от пустых лозунгов и выступлений. Да куда там, ещё тошнее стал, в каждую дырку суётся колхозную. Всё ищет недостатки да в районную прессу пишет. Раньше на собраниях к месту , и не к месту вставал и начинал свою речь, которую мало кто и слушал. Теперь стал обрабатывать каждую бабку персонально, чтобы вступила в новую партию Зюганова. В лавку пойди, его встретишь, так не скоро отстанет. Слова не даст вымолвить, нынешную власть ругает, а про коммунистов - нахвалиться не может. И как он хочет к старому возвращаться, если жизнь-то прожита считай. Сам-то не малую пенсию огребает, а всё чем-то недоволен. Вековой такой, поперечный. А старухам не до партий – у их одна забота: получить побыстрее пенсию и кое-как выживать до новой. Долго бы бабкам маяться от Якуниных речей, да приехал из города Прошка, по прозвищу Демократ. Теперь каждый, будущий, день у магазина до белой пены, у рта спорят да ругаются. До драки однажды дело дошло, да видит, что остарел противник-то, пожалел, Прошка, старика. Но такую затрещину закатил, что тот, как молодой козёл, запрыгал по деревне, держась за худую задницу. Такими новостями поделилась Олюха Офонаске.
- А ты чем занимаисе-то хоть? – спросила её Олюха.
- О, девка, занимаюсе-то кабыть роботой-то лёгкой, в пестуньях (няньках) сижу. У младшой дочери с робёнком вожусе (няньчусь), дак ек в колхозе, за челой день, не приставала, как тут. Порато шавён, роспотачен да роздрочен робёнок-от донельзя . А как иначе-то, если вича на нём не хаживала. Чого маленько не по нёму, запаздират, засопит во всю глотку. Зеть-то с дочерью не знают чем нёго унеть, да утешить, лишь бы не пасдирал. Думашь мал, а хитрости-то уж где-то наимал. Начинает тихонько да тоненько возгудать и всхлипывать. Языком-то не порато дельно баёт, дак ясаками показыват, чого нёму поглянулосе. Заритче-то не на малу да бросову, а подавай саму лучшу бобушку. Задумашь омануть, от ярости на пол, со всёго маху, падёт. Ногами заскёт, во всю пась заорёт, засопёт. Коегодни выглядел на гардеробе машинку, от больших робят осталасе. Нёму пока ишщо рановато давать-то, живо изломат. Недоладом стал просить, ручонками-то, худыми, машот, ногами скёт недоладом. Мати бат и дала бы, но у меня лишка не пошавишь, не тако воспитаньё. Вичой пристрожила, для острастки стёгонула, дак сразу стал как шёлковой. Боится вичи-то, на виду, под матичей запёхнута. Маленько не так, пристращаю вичой-то, и замолчит. А те дрочат , незнамо чем, лижо бы не орал.»
- « О, ишко-ты, сколь жо ты, Олюха, не жалостлива к робёнку-то, всёго-то застращала. С*адко вичой-то стёгать? Приголубила да и пожалела бы маленько, вот и перестал бы ек то дичеть.
- Що-ты Офонаска,- заоправдывалась Олюха. Есь и во мне жалось, но иной раз так вынудит да ростроит, застёгнула бы на месте. Я скотинку, на веку, не обидела, а ты про робёнка еко-то баёшь. У нёго язык-то порато худо лепечет, зато матюки, как у большого мужика. Говрит ясно, чётко, как орехами щёлкат. Ради смеха и спрошу иногда:
«А как тятька пьяной-то ругаитче ? Ну-ко скажи, дитятко-робя, научи бабку-то».
- «Куй, куй, бабка куй!» - ногой топнёт, другой притопнёт, худым кулачком грозит да машот и ясачит чого-то по своёму. Смешно над малым, побахвалю, пораче роззодорю:
- «Как тятька пьяной мати ругат?» – спрашиваю.
- «Щука, щучка», - отвечает не задумываясь над значением слов.
Мине Офонаска смешно да и боезь берёт. Уж порато мал, а матюкало д*обро ростёт, кем дале-то выростёт? Веселит старуху, чельной день одны с ним варзаемся, вот и коротам день, как можом. Матюкатьче, дак не от меня научилсэ, тятька кажоной, будущой день пьенющой с роботы приходит. Иногда мужики носком принесут, где положат на полу, там до утра и спит. У тверёзого характер-от порато недельной, а у пьяного одна дичь. Трезвой-то слова не булькнёт, чого не спроси - всё «бух да рюх». Не говорит, а кабыть дрова рубит. Доберётче до вина, дакеть меры не знат. Ковды домой-то приползёт еле- еле, другой бы спать лёг, наш давай, чого зле да тошнее, мине выговаривать. К любому слову причепилсэ, во всё суётче, ко всему дело есь. Робёнка научил матюкатьче да частушки матюкасты петь. Путны- то тятьки робёнка всему хорошому да толковому учат, а наш сам дикарём прожил жизь, и сына тому жо учит. Слова коротки да резки, вот и остаютче в памяти робячей. Лучше бы слово добро, да ласково нашёл и приласкал бы дитё неразумно. Только на худо учит да на похабно. Дакеть не порато и дивён робёнок-то, подрастёт, все матюки забудет. А ты, Офонаска, говришь что я его учу матюгаться. Худо-то слово само липнёт, а хорошо-то, щобы пристало к человеку, надо потрудитче языком и делом.»