Таёжные уроки - рассказ

               

         «…Невзрачный, среднего роста, сухощавый, сутуловатый, с жёсткими, с пробивающейся сединой волосами, в тёмном, чуть помятом костюме с расстёгнутым воротом рубахи…»
         Мы познакомились на тормозной площадке товарного вагона, куда он вскочил уже на ходу. «Лет сорок…» - прикинул я.
        - Куда? – поинтересовался он, снимая с плеч трёхведёрный горбовик.
       - На Тяни - гору…
       - Значит, вместе. Вдвоём веселее.
        Летом светает рано и поезд, грохоча на стыках гулким таёжным эхом, мчался, вспугивая дремлющую тишину…
         Мчался мимо скособоченных станционных домиков и сараюшек, над просыпающимися прозрачными речушками; вдоль нескончаемых полей колосящихся злаков с поблескивающими, в первых лучах восходящего солнца, болотными прогалинами.
       - Ты чего один? – не выдержал молчания попутчик.
       - А вы?
       - Да так… -  он закуривает и протягивает мне.
       - Не курю.
       Незнакомец искоса начинает меня разглядывать. Вроде бы не замечая этого, я отворачиваюсь, пытаясь прочесть на мелькающих столбах километровую надпись.
       - Тебе лет-то сколько? – недоуменно-вопрошающе, спросил он. 
       - Пятнадцать.
          - Тьфу ты… А я думал мужик, - смеётся он. – В темноте не разглядел. Ну, ты паря, учудил. Что ж сразу-то не сказал?
       - А вы не спрашивали.
       - И то верно… Ну, ты - учудил… Значит, вместе… Вдвоём, конечно, веселее.. Так ты как один-то?
       - А вы?
       - Да… - он замялся, но тут же весело продолжил, - у  меня напарник не пришёл. Может, ещё нагонит… Мы всегда на одно место ходим, найдёт… А я смотрю на тебя – мужик…  ну, в точь!.. Тебя как зовут-то?
       - Женька.
       - Евгений, значит. Благородный…
       - Чего?
       - Ну, это так… Михаил – могучий, значит, медведь. Евгений – благородный… Не знал,  что ли? Ну, ты даёшь… Не страшно?
       - Чего?
       - Ну, лес же…
       - В первый раз, что ли…
       - А-а-а.. Так, может, вместе?.. Ты куда нацелился-то?
       - На Тяни – гору…
       - Ну, Тяни – гора-то большая…
       - К зимовью.
       - Направо, налево?
      Там видно будет…
       - Место, что ли, скрываешь?.. Я ведь тоже туда…
       - Куда?
       - Ну, к зимовью…
       - А-а-а-а…
       Тепловоз загудел и состав, дёрнувшись, пошёл быстрее.
   «Перевал… Ещё минут пятнадцать…Темнит что-то «попутчик». Чего ж обязательно до зимовья лезть – ниже мест сколько угодно. До зимовья далеко, да и тропу знать надо… И одежда – как на прогулку собрался… Не иначе «первопроходец». А, может, «на дурочка» место выведать хочет?..» – подумал я и усмехнулся.
   - Красиво… - кашлянув в кулак, протянул попутчик. – Чёрт-те что! Вот так просидишь в городе и не узнаешь красоты-то такой… Проходит всё мимо… Смотри-ка… -  кивнув головой на что-то, указал он.
    Начинающие краснеть осины рыжими пятнами лежали на тёмной зелени хвойника, поднимающегося с изуродованной глиняной осыпи к далёкому горизонту. Синева воздуха падала вертикально вниз не замутняясь ни единым облачком, соединяясь в оврагах с чёрной землёй, словно веснушками осыпанной падающими предосенними листьями.
   - Лиса… лиса! – закричал он, указывая пальцем на широкую падь, разорванную извилистой линией ручья.
   Рыже-чёрный, похожий на собаку, зверь спокойно пил воду, изредка посматривая на громыхающий по мосту состав.
   - Может и лиса, а может и собака. Сейчас в тайге  народу много…  Вы что, в первый раз, что ли?
   Попутчик неловко сник и, не сразу, как бы извиняясь,  ответил:
   - Да уж так вышло, что… в первый… В отпуск пошёл, ну и решился… Пристану, думаю, к какому-нибудь мужику… А тут ты попался… Давно в лесу не был, всё некогда. То – работа, то - Сочи… А у себя под носом и не видишь ничего… Побродить люблю… Раньше-то бывало и на речку, и в лес, и – с ночёвкой… А ты как догадался? Вычислил что ли?
   - А тут вычисляй, не вычисляй, а раз тайгу "лесом" называете - «первопроходец», не иначе. Да и по одежде видать. Дыр много… - вроде не придавая этому значения, ответил я, внутренне улыбаясь, что разгадал его сразу.
  Он непонимающе пожал плечами:
   - А чего ж ещё надевать – костюм, что ли?
   - Да нет… Я говорю – «прорех» много. Таёжник наглухо одевается: чтоб не дуло, чтоб хвоя не сыпалась, чтоб мошка не лезла. Ну и всякое там… - Снисходительно посмотрев на него, я замолчал.
   … Состав, встряхнув нас, лязгнул буферами, заскрежетал и остановился. Подхватив видавший виды горбовичёк и, спрыгнув на слабо укатанный гравий перрона, я оглянулся. Попутчик сидел на площадке, ко мне спиной, выставив, обутые в резиновые сапоги ноги и пытался прикурить. Но спички, то – не загорались, то – ломались и он, выплюнув папиросу, ссутулился и затих. Большой, трехведерный горбовик, блестя желтизной новой фанеры, одиноко стоял под откидным сиденьем…
   - Места-то я знаю, мне не жалко... И - кедрач и брусничник… только далеко. Может, кого другого найдёте – места и ближе есть… - Одному мне и самому не светило переться. Народу на станции было мало – рано, да и середина недели. - Вдвоём-то оно, конечно, веселее… А так – чего сидеть…
   Он не отвечал и тихо насвистывал. Я присел не горбовичёк и вытер, неизвестно почему, выступивший на лбу пот.
   - Ну, так идёте – нет?.. Чего время тянуть… - я уже просил.
   - Николай Иванович. – Улыбаясь, он протянул мне руку.
   Зайдя в только что открывшийся пристанционный магазинчик, мы пополнили свои запасы. Сонная, широко зевающая, продавщица отпустила ему папирос, а мне – хлеба, батон колбасы, конфет… Аккуратно, чтобы не бренчало, я сложил всё в горбовичёк. Миновав последние домишки, мы вышли через мосточек на полевую дорогу, упирающуюся километрах в трёх от нас в тёмную, глухую стену тайги.

   Шли молча, радуясь первым, ещё не окрепшим звукам рождающегося дня, жмурясь от ослепительно-красных золотистых лучей, опутывающих вершины сопок тонкой искрящейся паутиной, наполняющих угрюмое, бесконечное таёжное пространство туманом света. Высоко над нами вили свою тонкую, звенящую песенную канитель невидимые жаворонки. Юркие суслики, вытягивались столбиками и мгновенно исчезали в многочисленных дырочках и трещинках. Огромные коричневые пауты взрывали утреннюю мелодию тяжёлым жужжанием, но ещё не кусались.
   - Хорошо… - время от времени начинал Николай Иванович и также внезапно замолкал. – Хорошо… Так бы шагать и шагать… Хо-ро-шо-о-о…
   Мне было тоже хорошо, но не так чтобы уж… Набитый «впритирку» горбовичёк давал о себе знать, все больше и больше тяжелея. Брезентовка на плечах потемнела от пота, притягивая паутов… А Николай Иванович всё шагал и шагал…
   «Вот чёрт длинноногий, - думал я, стараясь шагать так же широко и поэтому всё чаще и чаще «сбиваясь с ноги», - бежит, как будто не успеет. Наврал, наверное,  что в первый раз. Ну, ничего, посмотрим как он в гору побежит по тропинке… Тайга с него прыть сбросит… В «резинках» - то не очень поскачешь…»

   Поле заканчивалось глубоким прохладным оврагом, на дне которого был первый «ресторан». На очищенных от корней и веток, ухоженной площадке был врыт грубый дощатый стол и три, таких же, скамьи. В углублении, аккуратно обложенный камнем, журчал родничок…
   От «ресторана», пропадая за первыми же стволами, дыбилась тропа.
   - Что, притомился? – улыбнулся Николай Иванович.- Слышу, пыхтишь в  затылок, ну, думаю, сейчас остановишься… А ты – нет! Упрямый… Помню я в баню однажды шёл, в городе. Трамвая не было долго, ну и решил пешком – там всего-то четыре остановки было. Смотрю, парень по противоположной стороне идёт, быстро так, а у меня уж тогда шаг широкий был, мальцом за отцом всё время бегал, а тот – длинноногий, под два метра, я-то в мать – ниже, но шире… Ну, думаю, не уступлю! Прибавил шагу… Парень, он постарше меня был, заметил это и тоже прибавил… У меня уж ноги деревенеют, а он всё шагает и шагает. Я губы сжал, зубы стиснул, думаю: выдержу-нет? – иду… Так до бани и добежали. Парень оглянулся, подмигнул и рукой помахал, а я – «Спасибо» - говорю… Так, ни с чего сказал и тоже рукой махнул. А самому хорошо стало – не уступил, выдержал…
   - Так это в городе, а у нас тут… - раздувая костер, пропыхтел я, стараясь не уронить марку «старого» таёжника, - законы другие. «Тише идёшь – быстрее придёшь». «В гору – бегом, под гору – шагом».
   Я вспомнил, как это однажды сказал мне отец. «В гору, - говорит, а сам смеётся, - надо быстрее залезть, чтобы не успеть устать, а под гору – так чего торопиться, иди – отдыхай!»
   Николай Иванович тоже понял эту шутку и засмеялся:
   - Хитрые у вас законы! Ну, да тайга - своего требует, - он подмигнул и добавил, - будем учиться!
   … Крупные капли «слепого дождя» изрешетили фыркающую золу угасающего костра, не замочив землю, и призрачными облачками повисли на кустах багульника. Попив чайку, мы собрали горбовики и, заложив кострище дёрном, двинулись дальше.
 
    Тайга… Каждым сантиметром своим она серьёзна и рассудительна. Угрюмо-замкнутая, загадочная и настороженная она неохотно и не каждому раскрывает свои тайны. Незримо проникая в человека, она как бы проверяет его на стойкость и надёжность, завораживая своим величием и мудростью, своей древностью и степенством, гася в нём беспечное чувство вседозволенности, хозяйской уверенности и могущества. Шагая по упругому мшистому ковру среди кряжистых исполинов, заслоняющих небо, человек начинает себя чувствовать маленьким и беззащитным…

    - Далеко ещё? – Николай Иванович снимает сапоги, мокрые носки и, прикоснувшись покрасневшими ступнями к прохладному мху, ахает. Округлое эхо многократно повторяясь, мечется в кронах толстоствольных гигантов, гася звонкоголосье буйствующей там жизни. И только шуршание ветерка, только укоризненное покачивание мохнатых ветвей…
   - Э-э-эх-х-х-хххххх!..
   Я тоже присел и, набрав полную пригоршню брусники, зажмурил глаза,  глотая сладкую, чуть с кислинкой, освежающую мякоть.
   - Ещё и половины не будет. Вы в сапоги-то мох тонким слоем наложите,  меньше потеть будут. А так – в конец сотрёте… «Резинки» в тайге не годятся, нога дышать должна, меньше устаёт. С одной стороны, конечно – снаружи не мочит, а с другой – так и не сохнет. Своей сырости в тайге мало - в низинах где, а  роса – поутру только, солнышко встало её и нет…
    Николай Иванович ползал по брусничнику, сверкая розовыми потёртостями пяток и наевшись, откинулся на спину, раскинув руки. Пробивающиеся сквозь густой лапник золотистые лучики заставляли его жмурить то один, то другой глаз, и ветви прыгали из стороны в сторону вместе с небом, солнцем и белыми лёгкими облачками…
   - Жизнь… Жи-и-изнь… - протянул он, - вечность и мгновение… Лежать бы так и лежать! Всё вокруг тебя есть, всё! – вода, еда, тепло – бери! Только не рушь, не уничтожай - вот и вечность.  Сама земля даёт нам бессмертие – присмотрись, прислушайся, ан – нет! Не хотим, не желаем! Не замечаем, не слышим! А зря… Слышь, благородный, вот в городе деревьев мало, а ветку сорвёшь запросто, и – ничего…  А здесь - вроде и много, а трогать не хочется – жалко! Почему так?..
   - Может, пойдём?.. Далеко ещё…
   - Да, да, конечно… - Он быстро обулся, подложив в сапоги мох.

    Тропинка, петляя между деревьями, подныривая под, уставшие стоять, вывороченные с корнем бурей опрокинутые на землю, стволы, полезла в гору.  Она то – расширялась, то – сужалась, то – исчезала, как бы играя с нами, то – появлялась снова, минуя полянки и каменные россыпи… Через бурелом, гарь, густые заросли мягкохвойного молодняка – всё выше и выше.
   - Слушай, а назад-то мы дорогу найдём? Часа три уже топаем… Мне одному отсюда, чувствую, не выбраться. Так что, Сусанин, вся надежда – на тебя!
    Мы стояли посередине большой поляны, и Николай Иванович из-под руки вглядывался в вечнозелёное, сгущающееся до черноты у самого горизонта, хаотическое нагромождение сопок…
   - И так до океана… и после океана – так же… А посреди этого величия – маленькие, чадящие плеши городов… Вот она – замкнутая спираль уничтожения и возрождения…
   - Это какая спираль? Развития общества, что ли? – Откликнулся я, вскрывая пласт «школьных знаний».
   - Ты в каком классе?
   - В девятый перешёл…
   - Ну, правильно… только тут философия куда глубже… И больше подходит теория единства и борьбы противоположностей.
   - Закон.
   - Закон… Мы же сами эти законы и формулируем. Под себя… А я о Ней говорю, - он кивнул вдаль, - о Ней! – повторил он задумчиво. – Жестокой и суровой, нежной и ласковой, богатой и щедрой… Мы, с рождения своего, ломаем, жжём, рубим – уничтожаем, а Она – сопротивляется… Пока может… Ты когда-нибудь видел асфальт вспоротый тоненьким стебельком? Вот она – борьба!.. Люди законы выдумывают, чтобы оправдать существование своё… Мы – вроде детей… Не понимая мудрости веков, на более высоком уровне - повторяем ошибки, пробуя их на себе… Вот тебе и – спираль!..
   Мне было жарко. Солнце стояло высоко и нагретый воздух, ватными тампонами затыкал уши. Идти уже никуда не хотелось… Хотелось зарыться во что-нибудь прохладное и забыться. Тёплая газировка только усиливала жажду…
   «Чего бы я стал задумываться? Живёшь в городе – живи по-городскому, пришёл в тайгу – уважай её законы, вот и всё. Куда уж проще…»
   Странно, во мне не было ни капельки сожаления, что этот «философ» увязался за мной.

   Солнце уже перевалило за полдень, а мы ещё не добрались до места. Николай Петрович не будил во мне раздражения. Этот «первопроходец» вызывал улыбку, отпадало желание поучать его, насмехаться; хотелось как-то помочь ему… Мне казалось, что если он познает «законы» тайги, то будет знать всё. И ещё мне было жаль его, потому что он не был злым на жизнь, а был просто чудаком… или учёным…
   - Идти надо. Так мы до ночи не доползём.

   Минут через двадцать мы были не хребте, и ещё через час показалось зимовьё – ветхая, но с дверью и крышей маленькая избушка.
   - Избушка там, на курьей ножке, стоит без окон… Двери – есть… - перефразировал Николай Петрович, - приехали! – Он опустился на колоду и снял сапоги. На правой пятке краснела огромная "водяная" мозоль.
   - Приехали!.. – с горечью передразнил я его. – И что дальше? Неделю тут загорать будем?
   Николай Петрович конфузливо смотрел на меня и молчал.
   «А что он может сказать? Связался на свою голову. Не на себе же его вниз тащить… Дня на три продуктов хватит, если у него, конечно, что-то есть… Раньше не заживёт. А терпеливый, - как- то хорошо подумал я и тут же взорвался, - сиди теперь, восхищайся его терпеливостью! Пожалел на свою шею, завтра к вечеру дома уже был бы, а теперь…»

   Широкие, на троих, четверых – полати, лавка, да маленькая железная печурка – вот и всё убранство зимовья. В стене квадратное, затянутое паутиной окошко. В углу на полке – спички, соль. Под полатями – полведра прошлогодней проросшей, сморщенной, полувысохшей, картошки.
   На месте старого кострища уже потрескивало пламя. Николай Петрович, застелив газетами стол, сбитый из расколотого надвое, и обскрябанного топором, тонкоствольника, выкладывал свои припасы.
   «Точно на неделю хватит.» - Прикинул я.
   - Дров принесу… - вспыхнувшее раздражение не проходило.
   - Да вон, за стенкой целая поленница…
   - Значит, зимой никого не было… Прошлогодние. На следующую зиму останутся. Сейчас сушняка много – не из-под снега выворачивать. Закон такой: «Осенью заготовь – зимой грейся!» Не безрукие… - я посмотрел на его изуродованную мозолью пятку и досадливо хмыкнул, - сами наберём, вон сколько коряг. А вы пока в зимовье приберите, чай – не ногой махать…

   Солнце грело вовсю. Казалось, что лето, вспомнив о своей обязанности – напоить теплом землю, навёрстывало упущенное. Деревья задыхались. Даже в самых тенистых трущобах ощущался жар. Проступающая сквозь кору смола, текла и падала на землю янтарными слезами. Ветки стали хрупкими и жёсткими. Хвоя пожухла. Трава скрипела. Белесая голубизна неба, прикасаясь к островерхим елям, недовольно шептала, пробегая лёгкими дуновениям раскалённого ветерка. Кряжистые кедры и мохнатые пихты солидно покряхтывали, прикрывая, взрослеющую рядом молодь, дырявыми накидками теней… Крупные ягоды брусники, бордовыми полянами окутывая подножия деревьев, нежились на мягкой моховой подстилке, в ожидании человека…
 
   Через час мы уже сидели под навесом, сооружённом из пихтовых ветвей на жердях и потягивали горячий, заваренный «по-таёжному» и пахнущий дымком, чай. В плотно закрытой консервной банке, с краю костра, «томился» лист багульника, чтобы потом – кашицей, приложить его к мозолю. Отец говорил мне, что это самое верное средство – «Заживёт как на собаке»!
   - Сегодня в ночь дождь будет… - со свистом втянул я в себя «напиток» и, заметив удивлённый взгляд Николая Петровича в небо, перевернулся на живот. – Все муравейники забаррикадированы… Ягоду брать будем? Как нога-то?
  - А чего – нога? Брусники много, поскребу поблизости, вокруг – да около…
   - Близко выскребешь – дальше пойдёшь! Потом возвращаться… Кто ж так делает… Правило есть: «Пока силы есть – бери там, откуда несть, а уж добирай – где ешь каравай!» Ягода небраная ещё – первые мы, далеко не пойдём. Вон, бересты принёс, оберните ступню-то, вроде как шлёпанцем, кореньями свяжите. Ноге не колко и пятка тереться не будет…
   - Смышленый ты… - Николай Петрович закурил и сел пеленать ногу. – Всё знаешь, всё умеешь – с тобой не пропадёшь.

   «Смышлёный!..»

   Я вспомнил как потом и болью, слезами и шишками давались мне первые таёжные уроки отца. Как терпеливо преподавал он мне суровые, жёсткие, но такие жизненно необходимые познания: внезапно исчезнув, оставлял меня одного на тропе или у ночного костра, чтобы я переборов страх, действовал по обстоятельствам.
   «В тайге зверя не бойся! Бойся человека, не соблюдающего таёжные законы! Если жить с Тайгой в дружбе – она пропасть не даст: и накормит, и напоит, и оденет, и одарит… и – дорогу домой укажет. Тайга – она человечнее иного человека. Она никогда не переступает своих, выверенных веками, законов. Только надо знать, умело пользоваться и уважать их! Да, да – Уважать… Вот так-то!» - словно сказку наговаривал мне отец, лёжа короткими летними ночами у жаркого костра, провожая глазами лёгкие тёплые искринки которые, исчезая за перешёптывающимися кронами таёжных великанов, застывали звёздами на холодной тёмно-синей эмали неба.
   - Мне ещё и десяти не было, когда я в первый раз прошёл по этой тропе. И страху натерпелся, и слёз наглотался. Станешь смышлённым… - невольно усмехнулся я. – Тайга на ошибках учит не предупреждая. Вот как вас… Зато запоминается сразу и накрепко. Вот так-то!..
   - Значит, меня тайга за безалаберность и незнание наказала? - рассмеялся Николай Иванович. - А что - верно, в следующий раз умнее буду! Смотри-ка, я ему про борьбу противоположностей, про спирали разные, – он закашлялся, глотнув едкого дыма костра, вытер слезящиеся глаза и, отфыркиваясь, закончил, - а ты на практике всё лучше меня знаешь… А, чёрт…
   Потянувший ветерок прижал дым к земле и, разбросав его по сторонам, набросил целое облако на сморщившегося, скачущего на одной ноге, Николая Ивановича.
   - Дым, он масло не ест!.. Дым, он масла не ест… - кричал я, прыгая вокруг костра.
  - Чего кричишь? – разгонял дым руками, переспросил Николай Иванович.
   - Говорят помогает… Повторяйте со мной: «Дым, я  масло не ем»!..
   Сосны, взявшись за руки, закружились вокруг поляны, закувыркались на мягкой моховой подстилке и  разбежались по своим местам. Пришедшая прохлада распрямила листву и затуманила бирюзовую гладь небосклона. Изменив направление,  белое облако, вытянувшись огромным удавом, извиваясь, поползло по склону в низину, оставив у костра, лежавших навзничь, смеющихся «таёжников». 
   Через день, ближе к вечеру, набив доверху брусникой горбовики, мы были готовы в обратный путь. Николай Иванович проткнул мозоль и вместо сапога напялил на мозольную ногу берёзовую «лыжу».

  Заночевали мы на втором «ресторане», и утром были на вокзале, где та же сонная, широко зевающая продавщица «отпустила» Николаю Ивановичу папирос, а мне – холодного, из холодильника, лимонада…
  Обменявшись адресами, мы так больше и не встретились. Но я до сих пор вспоминаю Николая Ивановича и его первые, данные мною, таёжные уроки.