Непогодь бушевала не первый день. Маленькое пристанционное здание сотрясали порывы ветра. Людка уже второй день сидела в этом вонючем помещении. Нет билетов – весь ответ. Проходящие поезда громыхали мимо, останавливаясь на пару минут. Редкие счастливцы уезжали, а она все так же горбилась в уголочке. Занесло же ее в эту Тмутаракань! Людка злилась на себя, на своего братца, на покойницу маманю, которая удосужилась в такое неподходящее время умереть. А ей, Людке, вот пришлось ехать на похороны. Колготиться с мамашиным хозяйством. Корову и курей соседи купили, а вот дом, - да какой там дом! – избушка на курьих ножках, пришлось заколотить, никому не нужен. От своих изб, нажитых потом и кровью, пригретых и обжитых, уезжали, все бросая. Бежали от голода и нищеты перестройки.
Людка родилась и выросла в маленьком уютном городишке, в Казахстане. В доме всегда были хлеб и соль, чисто застелена постель и помыт пол. Вот и все достоинства. Отец рано умер, а мать больше замуж не пошла. Не захотела, или не брал никто. А и то, правда, кому нужна нищета.
Сколько помнит Людка, мать где-то подрабатывала на двух-трех работах: мыла в школе полы, убирала в магазине, торговала вареной картошкой с солеными огурцами на вокзале у поездов. Они с братом всегда ходили в вещах с чужого плеча. Добрые люди, у которых мать мыла или стирала, отдавали за ненадобностью свое барахлишко. Мать все аккуратно отстирывала, ночами перекраивала, перешивала, и ее ребятишки ходили в старых обновках, вернее обносках. Брат к этому был равнодушен, а вот Людка злилась.
Людка выросла красивой да ладной. Парни рано стали кружить ей голову, но она, недолго думая, выскочила замуж за проезжего офицерика. Ах, как завидовали ей подружки! Еще бы. В те времена офицер завидная партия, а для ее подружек радужная сказка.
Но офицерской романтики, как и семейной жизни, с борщами, родами, да пеленками, ей хватило лишь на три года. Бросила своего Санька и вернулась домой. Отступных денег за сына, что получила с мужа, ей хватило лишь на то, что бы съездить в Сочи на пару недель, купить пальто и сапоги, да заплатить за курсы продавцов.
Курсы она окончила с трудом, но устроилась на хорошую работу в новый магазин «Океан». И опять ей подружки завидовали. Приходили с поклоном: «Людочка, как бы там икорочки. День рождения на носу, а в холодильнике шаром покати». И подсовывали лишнюю десяточку: «На шоколадку».
Брат, как ушел в армию, так больше и не приезжал. Где-то там, на Урале, женился. Изредка писал матери коротенькие письма.
Жили они с матерью вдвоем в маленьком домике. Город постепенно строился, частный сектор шел под снос, и жители снесенных домов переезжали в новые, красивые дома со всеми удобствами. Людка с матерью получили двух комнатную квартиру на пятом этаже в большом пятиэтажном доме. Она с удовольствием принялась обустраивать квартирку. Подняла все свои связи, купила стенку, мягкий уголок. И скандалила с матерью, которая не хотела расстаться со старой швейной машинкой и железной койкой на панцирной сетке, с самосвязанными, из старых тряпок, дорожками.
Людка давно запретила матери появляться с картошечкой у вагонов, но старушка продолжала гнуть спину, убираясь в чужих квартирах, стирая чужим людям. Все копеечка в дом. От многолетней тяжелой работы руки у матери стали заскорузлыми, а спину порой и не разогнуть, да и ноги по вечерам так крутило, что не знала, как и куда их уложить. В больницу она бегать не привыкла. И одно лишь спасение было - растереть настойкой или мазью.
Когда далеко за полночь Людка, благоухая французскими духами и коньячком, влетала в свою квартирку, в ее утонченный нос шибал скипидарно-керосиновый аромат.
- Ах ты, мать твою так! Опять навоняла, б… - Людка, рассыпая маты и эпитеты, бежала распахивать окна и балкон. Мать затаивалась в своей кроватке, укутавшись в ватное одеяльце, делала вид, что спит.
- Притворяешься, старая с…!» - Людка со злостью пинала кулаком мать и, еще немного побушевав, уходила на кухню, готовить себе кофе.
Любила она с чашечкой ароматного напитка и сигареткой посидеть перед сном, послушать музыку. Где и когда научилась этому – вкушать кофе с сигареткой перед сном – она и сама не знала. Наверно, подсмотрела в каком-нибудь французском фильме. Она была влюблена во все заграничное. Несмотря на советско-социалистическую пропаганду капиталистической нищеты, Людке казалось, что родись она там, за бугром, быть ей миллионершей, как минимум. А уж распорядиться миллионами она смогла бы.
Устроившись в креслице с чашечкой кофе и сигареткой, листая глянцевые журналы с непонятными буковками, она строила другую жизнь, так не похожую на действительность. Мать тихонько выползала из своего укрытия, осторожно прикрывала окошко, и вновь затаивалась мышкой, боясь до смерти обеспокоить дочку.
Однажды нежданно-негаданно приехал братец. Два дня погулял по друзьям-приятелям, а на третий явился домой в хорошем подпитии. Разбуянился, перебил посуду, обозвал сестру всеми неприличными словами.
Людка в долгу не оставалась.
- Чего приехал, указывать? Жалко старую? Так забери, пусть твоя краля понюхает ее «духов»!
Братец, вконец разозлившись, достал из-под материнской кровати старый фибровый чемодан, с которым еще отец с войны пришел, побросал туда материнские нехитрые пожитки и, влепив сестрице хорошую оплеуху, увез мать с собой куда-то на Урал.
Людка два дня делала примочки под глаз и выметала осколки любимого сервиза, проклиная и братца, и мать вместе с ним. Отъезд родственников ее не огорчил. Она выбросила нехитрые пожитки старушки в подвал, а в освободившейся комнате устроила маленькую, уютную спаленку, с затянутыми шелком стенами, с тяжелыми гардинами, с широкой кроватью и миленьким ночничком. Всем ее подружкам спаленка понравилась.
- Гнездышко! Просто прелесть, какое гнездышко! Здесь только об амурах мечтать!
Об «амурах» Людка мечтать любила. Мужчины вокруг нее всегда вились, как мухи. Виться то вились, а вот замуж никто не предлагал. По молодости ее это особенно не огорчала. Она сама вертела мужиками, как хотела. Не один перед ней коленки протирал. Но она на себя обузу семейной жизни брать не хотела. Хватит, замужем она уже побывала, что такое пеленки, сопли, прочие прелести, тоже знала. Потому искала чего-то особенного. А они, мужики, почему-то все одинаковые. Им бы водки хлыбыснуть, да бабу пощупать! Ей хотелось любви жертвенной, с цветами, преклоненными коленями, с машинами и бриллиантами. Как в фильмах. Поэтому или по какой другой причине, повождакавшись недельку с одним, она тут же отдавала свою любовь другому, а затем третьему. Да сколько их там было, кто считал!
К тому времени она уже набралась опыта в торговом деле и из кассирш превратилась в статную заведующую большим гастрономом. Интересная, ухоженная дама всегда была на виду.
Вот так, от любви до любви, незаметно и подкрался сороковник. Однажды она вдруг увидела, что поклонники исчезли, да и любовников не так уж много. Кто семьей дорожил, а кто своей репутацией. Остался один Серега Ус. Да и этот приходил лишь, когда хотел шкалик опустошить, да посудачить о том, какая у него стерва Зоська, совсем его не понимает и держит за рабочую скотинку. А он, Серега, золотой парень, вот только никто его не любит. Эти разговоры ей давно обрыдли, но за его грубые, мужские ласки она терпела. На безрыбье и рак рыба.
Все чаще теперь она вспоминала и первого мужа, и свою загульную молодость, и сына «большой уже, поди». Нет. Она не жалела о прошлом. Она была в обиде на всех прошлых, считая их виновниками своего теперешнего одиночества. Все чаще стали приходить шальные мысли о замужестве. Но за кого?
Однажды, отдыхая на курорте, она познакомилась с Мотей, пожилым евреем из Москвы. Мотя был маленьким, пухленьким, с короткими ручками и ножками, мужичком. Их номера были рядом и Мотя с первого дня, как приехали в санаторий, обратил внимание на соседку. Людка пару дней походила по аллейкам парка, гордо подняв голову, ожидая невероятных курортных впечатлений. Потом поняла, что контингент не тот. Вокруг вилась молодежь. Молоденькие девицы сверкали мини, виляли кукольными попками, обтянутыми тесными джинсам. Парни ходили раскосыми от женского изобилия, где им было заметить даму бальзаковского возраста с русскими мерками. Чутья на мужиков Людка еще не потеряла, а потому быстро сообразила, что «в этом озере ей карасей не ловить».
На третий или четвертый день она стала откликаться на приветствия соседа, а через недельку уже и прогуливаться с ним по парку и курортному городку. Мотя оказался разговорчивым, общительным и довольно-таки не плохим любовником.
К концу заезда Людка знала, что Мотя давно уже вдовец, что дети его женаты и живут далеко от отца, что сам он еще работает и занимает не плохую должность, что в Москве у него есть трехкомнатная кооперативная квартира, которую они с женой приобрели, и машина, и дача. Все эти данные не оставили Людку равнодушной и, когда Мотя попросил у нее домашний телефончик, она тут же написала и домашний, и рабочий, и адресок свой. А заодно и его адресочек с телефоном записала. «Так. На всякий случай. Вдруг взгрустнется, вспомнится самое прелестное лето моей жизни».
И ей взгрустнулось. На третий день, по-приезду, вечерком, сразу, как только ушел Серега. А через день вновь взгрустнулось, потом еще и еще.
«Ах, Мотинька! Вы меня, глупую, простите, но вы сумели возродить в моей душе…»
«Ах, Мотя! Я сегодня со слезами вспомнила ваши ласковые глаза…, руки…, слова…»
«Ах, Мотинька! Я с грустью вспоминаю наши встречи, ваши ласки… Все отдала бы, чтоб повторить… А вы? Вы, наверно, уже забыли….?»
И Мотя вспомнил, и захотел повторить. А тут вдруг «неожиданная» командировка в Москву.
«Мотинька, подскажите, где лучше, в какой гостинице остановиться?»
«Ну что вы, Людочка, говорите о гостинице? Вы остановитесь у меня. Мы с вами вспомним … Нам есть что вспомнить…»
И они вспомнили. Через полгода Людка уже жила в Москве. Мотя отношения узаконивать не хотел, и прописывать даму сердца на своей жилплощади тоже. Его вполне устраивало присутствие Людки в качестве вольной сожительницы, тем более что эта «провинциалочка» старалась всеми фибрами ублажить, удовлетворить «своего котика». А ублажить его было ох как нелегко.
В быту Мотя был привередлив чрезвычайно. Он требовал от Людки чистоты, порядка, вкусно приготовленного обеда. В магазины и на рынок за продуктами он ходил сам. Сам же продумывал, что приготовить на обед или ужин. Строго следил за расходом продуктов. Ни о каких салонах, ресторанах, театрах и прочих светских развлечениях даже мечтать было невозможно.
- Я человек пожилой, на своем веку много повидавший. Теперь хочу пожить в тепле и уюте, рядом с ласковой и нежной женщиной. А все эти театры, музеи мне не к чему, да и тебе тоже. Не молодушка уже. Пора бы и мужичка научиться ублажать. А ты вон в постельке словно бревно.
Людка становилась серой от таких незаслуженных упреков. Она, ощутившая на своем веку немало мужских рук, не переставала удивляться неиссякаемым сексуальным фантазиям старого извращенца. Не единожды ей приходилось глотать слезы обиды и унижения после бурной ночи с этим стареющим развратником.
Она готова была уже плюнуть на свою заветную мечту пожить в Москве и вернуться назад, в свой городишко, но однажды, по дороге на дачу Мотя попал в аварию. Машина была разбита вдребезги и восстановлению не подлежала, а вот Мотю привезли в тяжелейшем состоянии в знаменитый Склиф.
Как только Людка узнала о происшедшем, а позвонила ей дежурная медсестра сразу же после поступления пострадавшего в клинику, она ринулась к нему. С угрозами, слезами, обещаниями пробилась к палатному врачу.
- Ах, доктор, умоляю! Скажите правду! Я хочу знать правду!
Усталого, стареющего доктора поразили красивые глаза молодой женщины, полные слез.
- Ну что вы, голубушка, Успокойтесь. Сделаем все возможное.
Пожалуйста, доктор, и невозможное, тоже. Если с ним что случиться, я… я не переживу!
- Успокойтесь, успокойтесь, милая. Вы еще так молоды.
Каждый день Людка бегала в клинику, как на работу в былые времена. Мотя находился в реанимации, ее к нему не пускали, но долгие утешающие беседы с доктором были поддержкой женщине, беспокоящейся о своем муже.
Через две недели Мотю, наконец, перевели из реанимации в палату интенсивной терапии. Он лежал неподвижно, весь перебинтованный и загипсованный. Людка сама кормила его чайной ложечкой и поила через соску, как младенца. Говорить он не мог, только глаза двигались у живой мумии. Просьбами Людки к нему была прикреплена платная нянечка, которая неотлучно находилась в палате, когда Людка уезжала домой, что бы привести себя в порядок.
Через неделю, при немалом участии доктора, с помощью слез и пухлого конвертика, в этой же палате Людка стала законной женой Моти. Когда приглашенная заведующая Загсом огласила их мужем и женой, Мотя так разволновался, что глаза его чуть не вылезли из орбит. Пришлось, по указанию врача, медсестричке сделать больному успокаивающий укол. Жених уснул, а невеста еще долго в кабинете врача принимала поздравления и поднимала бокал с шампанским.
Мотя поправлялся очень медленно. Врачи старались, как могли. Людка почти не уходила от мужа. Персонал удивлялся: «Это ж какой мужик должен быть, что б его так любили?!»
Месяца через полтора Мотя стал пытаться говорить. Он мычал, нечленораздельно бормотал, и врач решил слегка расширить ему гипс в районе лица.
- Представляете, Людмила Ивановна, завтра снимем немного гипса, а через пару дней ваш муж скажет уже вам спасибо за заботу, что вы так терпеливо ему оказываете. Ваше мужество и забота помогли ему выжить.
- Что вы, доктор! Это благодаря вам я не осталась опять в одиночестве.
В этот вечер Люда впервые ушла ночевать домой. Перед уходом она сама накормила мужа, протерла все его открытые места, заботливо поправила подушку.
- Прости, дорогой, завтра я приду пораньше. С тобой сегодня посидит няня Зоя.
А на утро ей сообщили, что ночью Мотя умер. Сердце остановилось. Людка забилась в истерике, врач с нашатырем суетился рядом, успокаивая и обещая помочь в оформлении документов и прочих чиновничьих проволочек на производство похорон. Похоронили Мотю через три дня, рядом с первой женой.
На похороны приехала его старшая сестра. Старенькая, маленькая женщина, вся в черном одеянии, она суетилась рядом с Людкой. Сыновья не приехали, хотя сестра сама отправляла им телеграмму. Людка старательно написала ей их адреса. С горя или с забывчивости, адреса сестра перепутала, но это выяснилось потом, когда старший сын приехал по весне в отпуск. А во время похорон присутствовали только жена, сестра да пара соседей и сослуживцев.
Через полгода, когда пришло время вступать в наследство, проволочек никаких не было. Отыскалось лишь одно завещание, написанное Мотей за день до страшной аварии, где все движимое и недвижимое имущество он отписал своей жене. Едва оформив документы о вступлении в наследство, Людка продала в далеком казахском городке свою квартирку и старую Мотину квартиру. Вырученных средств, вполне хватила на более благоустроенное жилье в новом районе. При переезде, упаковывая вещи, она случайно наткнулась на немаленькую Мотину заначку, которой хватило на то, что бы нанять бригаду и начать благоустраивать дачу в европейском стиле с бассейном, джакузи и прочими удобствами.
Отзывчивый врач, что ранее лечил Мотю, не оставил вниманием молодую вдову. С его помощью она устроилась в районный универмаг. Зарплаты вполне хватало, что бы жить, но это было не главное. Главное, что теперь она не сидела взаперти, а могла ходить в театры, салоны, как она говорила: «Жить среди людей» Теперь у нее было все, но почему-то это ее не радовало. Отработав смену, она шла домой, усаживалась возле телевизора и смотрела все программы, пока не гас экран. Подруг у нее в Москве не было, друзей тоже. И если вдруг кто-то звонил в дверь, она даже не подходила, знала, к ней некому приходить. И только редкие встречи с заботливым доктором скрашивали ее одиночество.
Теперь она часто доставала старенький альбом с фотографиями и, рассматривая пожелтевшие снимки, вспоминала детство, юность, прошлое. Однажды, перебирая старые вещи, она наткнулась на письмо матери.
Мать, когда уехала с братом, писала письма часто, старательно рассказывая о прииске, где сыночек работает, о доме, что он выстроил, о том, что живет она со свахой, матерью невестки в ладу, мирно. В конце каждого письма мать слезно просила: «Доченька отпиши хоть вкратце, как ты там поживаешь, здорова ли…» Но дочь писем писать не любила и лишь изредка отправляла ей открытку к какому-нибудь празднику. Постепенно и мать писать стала реже. А потом и вовсе замолчала. Нет, вернее, это Людка уехала из городка, и матери свой новый адрес не отправила.
В этот вечер дочь впервые после долгих лет она написала Урал коротенькое письмо, что жива, здорова, живет в Москве. Но ответ пришел не от матери. Письмо написала соседка. Сообщила, что братец давно уже с семейством уехал куда-то на заработки и сгинул, а мать переплакав глаза по своим непутевым детям, обезножила, лежит прикованная к постели. Они, соседи, как могут, помогают ей, но в последние дни старушке стало совсем плохо и если она, дочка, хочет увидеть мать живой, пусть поторопиться с приездом.
Людка чертыхнулась, опять шантажируют. Что она им, дойная корова, что ли? Все, что она имеет, досталось ей потом и кровью, делиться она ни с кем не желает. Живет она без них, вот и они пусть без нее живут. Но через неделю пришла телеграмма, что старушка покинула мир этот. Вот и помоталась дочка в эту дыру, а теперь сидит среди всякого сброда и выехать уже вторые сутки не может.
Людка окинула зал взглядом. В маленькой комнатенке, громко именуемой залом ожидания, на старых скамейках, на полу вповалку сидели, лежали люди. Всем надо было уехать. Скоро и Людка уедет и никогда не вспомнит об этой дыре. Она уже дала на лапу кассирше и та пообещала отправить ее ближайшим поездом.
Хлопнула входная дверь, вошли два статных офицера. Офицеры были хороши: оба высокие, стройные. Один, чернявый, ростом повыше, второй – поплотнее. Кого-то он напоминал, этот второй, но вот кого? Людка приподнялась, пытаясь рассмотреть парня. Но тут хриплое радио просипело, что «поезд Москва-Владивосток прибывает…» Парни рванулись на перрон. Нет. Этого не может быть. Она ошиблась. Не удивительно, столько лет прошло. Сколько же ему сейчас лет? Просто с этими воспоминаниями расшалились нервы, видится всякая чепуха.
Дверь хлопала, выпуская отъезжающих и встречающих, затем наоборот встретивших и приехавших. Людка не спускала с нее глаз и, когда движение в зале почти прекратилось, дверь вновь распахнулась, вошли уже трое: те два офицера и с ними плотный, седой, как говорят в народе, импозантный мужчина. Чернявый нес чемодан, а тот, второй, упакованную детскую коляску, мужчина тоже был обвешан коробками. Вся троица излучала тепло и радость. Глядя на них, нельзя было не улыбнуться, так они были хороши.
- Мама приедет чрез недельку. У нее симпозиум. Но она просила расцеловать внука, а вам, Виктор Александрович, надрать уши. Устроили тайны мадридского двора. Мать чуть с ума не сошла, когда узнала, что стала бабушкой! - Он шутливо дернул сына за ухо.
- Саня?!- удивленная Людка поднялась со своего места, - Саня, ты?!
Мужчина остановился, взглянул на окликнувшую женщину. Тень пробежала по его красивому лицу. Резко развернувшись к ней спиной, он обратился к сыновьям:
- Где ваша машина? Быстренько грузите вещи. Да, Виктор, не забудь получить в багажном отделении ящик. Там мама вам упаковала всякой вкуснятины и прочей необходимой чепухи. Ступайте. Я догоню.
Парни, шутливо щелкнув каблуками, подхватили вещи, и пошли к выходу. Когда за ребятами закрылась дверь, он, вполоборота повернувшись, взглянул на Людку.
- Откуда здесь, в Богом забытой дыре, такие холеные женщины? – в его словах сквозила неприкрытая издевка.
- Я…- Людка растерялась, - я проездом.. Жду поезд.
- Вот как, - он иронично приподнял бровь.
Вся его поза, весь его вид сквозил превосходством и призрением. И тут Людкино нахальство, возмущение, злость и еще что-то взяло верховенство.
- Да. Так. А что мне запрещено ждать поезд? – с открытым вызовом вскинула она голову. - А это был Витя?
- Это, - он сделал особое ударение,- это мои сыновья. Ясно. Или твоя бурная молодость отшибла память?
Он смотрел на нее в упор холодным взглядом. Его, некогда покорно-просящие синие глаза, были стальными. И Людка сникла.
Мужчина вышел из зала. Людка смотрела ему вслед. Медленная слеза сползла по ее щеке.
- Витенька…Сынок…, - горько прошептали губы. Но она ничего этого не замечала, ее взгляд был прикован к входной двери.
Продолжение... "Нешто генерал не офицер?"
Это произведение номинировано на премию «Писатель года 2014».