Глава 4
Антонович достал из «холодильника» бутылку, смахнул с неё налипшую землю, и, было, взялся разливать свои традиционные «щепотки», но заметил в стакане саранчу. Вытряхнув саранчу на землю, он принялся за ней наблюдать. Насекомое стояло на передних лапах, выпятив зад, покачиваясь из стороны в сторону. Старик ткнул её пальцем в бок, и саранча завалилась на бок, глупо заперебирала всеми лапками, пытаясь встать. Насилу ей это удалось. Антонович удивился:
– И скажи ты, всякая тварь на земле водочку любит! Ишь, как наклюкалась! Ноги не держат. Стоит, сучка, раком на юру, растопыривши дыру, только сил и хватает, что усами шевелить, да челюстями своими лошадиными. Гляди, как жопу-то приподняла! Кыш отсюда, пропастина! – Антонович дал ей щелчок под приподнятый зад, и пьяная саранча улетела в траву, – Ничего, к вечеру оклемается, если только какой-нибудь воробей ею не закусит. Воробьи, небось, тоже уважают саранчу на сибирской водке настоянную – тут тебе и выпивка и закусон, все сразу.
Мы выпили. Я принялся чистить яйцо, а Антонович, стал на маленькие квадратики резать сало.
– Вот вернее всего салом подавиться, особливо беззубому! Тут с салом никакое другое мясо не сравнится, кусок непрожеванный сам, как на санках по горлу катиться – дыхнул ненароком и точно в легких будет. Эх, братец ты мой, тебе рассказать бы как я сам себе операцию делал – рвал по зиме коренной зуб. Вот смеху-то! И смех и грех! На дворе Новый год, народ пьянствует, гуляет, «Голубой огонек» смотрит, а у меня скулу так разнесло, что, думается, приехал бы кто-нибудь, да пристрелил бы меня, я бы ему за это только в ножки поклонился. Вот какая гадость эти зубы!
Мне на здоровье-то грех жаловаться. Думается, что если бы не пил, да не курил бы, да не война проклятая, наверное, лет сто пятьдесят прожил. За всю жизнь ко мне ни одна хворь не привязалась. Ещё когда в школе учился, очень мне было обидно за свое здоровье. У того корь, у этого свинка, у третьего пневмония, у четвертого понос-свистун, а тут хоть что-нибудь, хоть бы температура, что ли поднялась, грипп бы какой прицепился. Ничего! Иной раз один из всего класса в школу ходил, вот какой у меня иммунитет от природы. А тут зуб коренной одолел и не просто болит, со свету белого меня сволочь сживает. Наверное, трое суток к ряду глаз сомкнуть не дал. На что у меня Шурка всяческие пьянки не одобряет, самогонку мне подносила гранеными стаканами, чтобы я хоть поспал часок-другой – бесполезно, даже первак не берет. «Надо, – говорит мне Шурка, – тебя в больницу везти». «Отвези, дочка милая, меня в больницу, только для начала найди во всей округе хоть одного трезвого шофера. Новый год на дворе, дура ты чертова! Ну, привезешь ты меня в Одоев, кто меня на горбу к врачу понесет? К тому же выходные дни! Сидит там, в поликлинике, врач дежурный какой-нибудь терапевт, или того хуже гинеколог – и что он со мной станет делать? Ведь «там» зубов от века не было! Иди, верно, за Сашкой Цаплей – он поросят хорошо кастрирует и зуб как-нибудь мне вырвет. Только, говорю, ты ему про зуб не заикайся, а то не пойдет, скажи, что поросенок захворал»…
– Ты-то, Цаплю, знаешь – Александр Григорьевич Цаплин – мой одногодок. С самого детства хотел быть ветеринаром. Просек сучек что работа непыльная, а денежная, прибыльная – и вдохновился этой идеей. А вот учиться в школе не хотел, не давалась ему учеба, особенно химия, а без этой науки, кто ж тебя в техникум примет? Вот он и ходил по пятам за колхозным ветеринаром Наумом Петровичем Гольцовым: покажи да расскажи! Тот на него матом: «Уйди … мать… перемать… от меня, мелочь пузатая! Выучу я тебя на свою голову, а ты станешь у меня халтуру отбивать. Как бы не так!». Наум Петрович чего-нибудь делает, а Сашка за ним из кустов наблюдает. Тот разозлится, поймает его одной рукой за шиворот, а другой за штаны, раскачает и закинет в самую густую крапиву. Цапля вылезет, почешется – и опять за ним. Потом, где-то он себе ветеринарный инструмент раздобыл и стал деревенских котов кастрировать, надо же ему было на ком-то учиться. Вот хочешь, верь, хочешь, нет – во всей деревне ни одного кота с яйцами не было, всех облегчил шельма! Кого рыбкой приманит, кого валерьянкой. И мой-то Барсик попал к нему на операцию. Ну, за своего кота я Цапле так клюв начистил, что он синий был, как чугун.
Ох, и задирист я был по молодости! Старшие братья – Иван с Кузьмой меня поначалу-то поколачивали, а потом, как в силу вошёл, я им спуску не давал. Они, бывало, вдвоем соберутся, кое-как меня с грехом пополам отлупят, но и я им отметин понаставлю, будь здоров. Жил бы я в городе меня бы в бокс нужно было отдать, уж дюже у меня мордобойный характер был. Сгинули в войну мои братики, царство им небесное, вечная память! Убили и Наума Петровича, а Цапля и без образования стал ветеринаром, на фронт его не взяли, какую-то болезнь нашли. Эх, жизнь!
В общем, привела Шурка Цаплю. Тот хоть и не пьяный, но с хорошей поправки: глазки блестят, на щеках румянец, а как мою скулу увидел и услышал, что я от него хочу – вмиг протрезвел. «Нет, – кричит, – тебе этот зуб и врач-то рвать не станет, смотри, как тебя разнесло, а это голова, а не поросячьи яйца – гной с кровью разнесет, и через два часа будешь под святыми лежать». Я ему так ласково говорю: «Саша, подойди ко мне, дай тебе на ушко пошепчу один секрет!» Он с дуру-то и подошел! Схватил я его за шею левой рукой, согнул в бараний рог, а правую уже занес над его спиной! «Дергай, – кричу, – суконец, мне зуб, а не заговаривай или я тебе сейчас хребет перешибу с одного удара! Ты что не видишь, падла, что я с ума схожу от боли?!» Тот: «Ладно, ладно!» и вроде, как за сумкой своей пошел, а сам пальто в охапку и бежать на улицу, даже шапку свою на столе забыл. Ускользнул подлец! Вылетела сволочная Цапля из клетки! Ладно. Шурка-то тоже куда-то ушла, не стала смотреть, как меня оперировать будут. Что делать? Взял тогда я плоскогубцы с тонкими и загнутыми концами, налил полный стакан тройного одеколона, опустил туда плоскогубцы, на стол положил зеркальце для бритья, посидел, покурил, выпил полстакана одеколона вместо наркоза и стал тянуть зуб. Тяну, а у меня от боли все перед глазами плывет, того и гляди сознание потеряю. Надо, думаю, зуб сначала расшатать. Стал я его раскачивать и такой треск пошел, словно лед на речке в половодье ломается. Пошатаю, потяну опять – пошатаю, потяну. Как ливанула изо рта кровь вместе с гноем и рубаху мне залила и зеркало, не вижу ни хрена, да ещё челюсть верхняя, там и так-то ничего не разглядишь – боль дикая! А мне чем сильнее боль, тем я злее становлюсь, тем яростней рву этот проклятый зуб! Вырвал! Рот прополоскал из чайника водой и вдогонку ещё остаток одеколона выпил.
Шурка прибежала, а я весь в крови: и морда, и борода, и шея, и грудь. Она думала, что я с горя зарезался и давай причитать: «Папочка, мой родненький, что же ты наделал?!» «Ничего я не наделал – зуб себе вырвал! Не плачь, дура, а неси самогонки – надо дезинфекцию организма сделать! Лупанул я двести граммовый стакан самогона и заснул надвое суток, как в могилу провалился!
– Цапля-то потом за шапкой пришел? – спросил я, вспомнив маленького щупленького мужичка и впрямь похожего на одноименную птицу. С ним я часто сталкивался на рыбалке, любил он, как и я, всякие заповедные водоемы.
– С Цаплей мы уже через неделю опять задружились, раздавили бутылку мировой, песни поорали. Каких только ветеринаров в нашем колхозе не было и с высшим образованием и со средним техническим, а как у кого корова растелиться не может все бегут за недоучкой Цаплей. Тот телогреечку скинет, рукава в рубахе засучит и пошел плод направлять. Руку в корову засовывает аж по самое плечо! До сердца сука скотине достает! А потом этой же рукой лезет с тобой здороваться. Тьфу! Вот тебе и Цапля! Попробуй, обойдись без него, песьего сына! Нашел, подлец, свою нишу в этой жизни!
Опасаясь, что и дальше разговор пойдет про Цаплю, про которого и без Антоновича я был наслышан, я решил вернуть старика в русло нужного повествования, не злоупотребляя лирическими отступлениями:
– А на «севера» ты-то хоть доехал?
– Доехал?! Довезли, в лучшем виде в телячьем вагоне, со всем комфортом, как в СВ! Выехали мы в конце ноября, ну и к концу марта были на месте. «Железки» в то время до нашего места назначения ещё не проложили, потому, кто мог идти из ссыльных, гнали пешком, меня же, как барина, везли на подводе. Зековский поселок Потьма, или Потьмы, черт его разберет – кто так, кто этак скажет. Правый берег речки Инты – Коми ССР. Хуже, думается мне, и быть-то ничего на свете не может: кругом лагеря, в кого ни плюнь, все сиделые, крученые, верченные – волки, а не люди, а про меж этих волков шакалы шныряют, доедают тех, кого волки только прикусили. Я оттого и в ад-то не верю, что видел его на земле, видел, как за втоптанные в грязь окурки друг друга убивали.
Мы-то с Яковом, почти все деньги капитана Разбредева ещё в пути спустили, остались какие-то копейки – и те я на хранение Немому отдал. А что их было беречь? Все одно или украдут или отберут. А что пропито, пое..но – в дело все произведено! Разлучили нас в поселке с Яковом: меня на пилораму, а его в кузню направили. Дали мне норму, как человеку с ограниченными трудовыми возможностями, сбивать в день по 15 ящиков для снарядов или по 10 для автоматов. Норма, шуточная, для баб, к примеру, было – 25 ящиков, для мужиков – 50! Первые, наверное, дня два я упирался с непривычки, а потом колотил я эти ящики за два часа и целый день дурака валял, то бабенке какой поможешь, а она тебе за это и бельишко постирает, и ужин принесет. Или мужикам кому-нибудь домовину колотил. Сам-то я был не выездной, так и жил на пилораме, в бытовке, как бездомный кобель. У других по субботам баня, а я куда на своей каталке поеду?! Так нагреешь себе воды в ведре на буржуйке: помыл муде и ребра кое-где – вот тебе и вся баня! Ладно! Я и на такую жизнь согласен: и начальство мной давольно и бабы меня любят, мужики уважают, с куревом проблем нет, спиртиком нет-нет – балуюсь – что ещё надо острожнику? Нет, примотался ко мне один урка по кличке Чирок – сживает меня сука со свету и все! Он-то свое отсидел уже – но куда ехать? В России война, народ нищий, там воровать нечего, а тут дальше «северов» все одно не сошлют. И много таких мразей по северным поселкам осело! Ходили, промышляли, где, что плохо лежит, крали у своих же ребят заключенных. Бывало, он появится из ниоткуда, бац, меня по затылку: «Привет, немецким говночистам!», кепку с головы собьет и бежать. А наши все: «Га-га-га!» Гляжу, наши, суки, глядя на него, тоже на меня стали крыситься, только что в глаза не скажут – немецкий говночист! Ладно бы, если бы меня так капитан Разбредев назвал – он герой, я от него бы и не то стерпел, не поморщился. Но когда тебя таким обидным прозвищем величает всякая шваль, которая даже и пороха-то никогда не нюхала – тут такие струны души в действие приходят, что все внутри тебя содрогается, как от землетрясения. Я сон потерял, покой, об одном только и думал, как бы мне с этим гадом поквитаться, Бога ночами молил, чтобы он свел нас когда-нибудь на узкой дорожке. И что ты думаешь, свел!
Был это июль месяц, только-только температура за «плюс» поползла, солнышко скудное землю пригрело, снег под деревьями таять начал. Меня в то время уже повысили до кладовщика. Обеденный перерыв, наши все ушли на солнышко греться, и я на своей каталке тоже выехал на улицу, но, не помню, что-то я забыл в своей «кондейке» или табак или спички, возвращаюсь, а Чирок мне уже на встречу идет из моей кладовой. В руках у него два кулька из наждачной бумаги свернуты, а в них он уже успел наложить гвозди, сверла, шурупы, в карманах петли, напильники – на базар сучок намылился, чтобы все это оптом сдать и пить чифирь с плюшками на какой-нибудь малине. Я ему: «Погоди-то, братец, а где твой «привет, немецким говночистам»? Тот хотел, было, мимо молча прошмыгнуть, но у меня по воле случая оказался в каталке гвоздодер – половина лома, весом, наверное, килограмма три. Как дал я ему по одной ноге, чуть повыше колена, аккурат в подворот урочных сапог, так кость с другой стороны выскочила, думается мне, что даже через брючину. Чирок на здоровой ноге через меня перепрыгнул, но запнулся и упал, кульки все свои рассыпал и пополз к выходу. Я за ним! Каталка запнулась на чем-то… Падаю с каталки, ползком. Гвоздь один мне со стороны ладони попал, а конец с другой стороны выскочил – насквозь руку пробил. Я даже не замечаю, только бы не ушел подлец! Настиг я его, перебил и вторую ногу. Правда, не так сильно, как первую – нога на твердой поверхности лежала, не получилось открытого перелома. А сам через него заполз вперед, развернулся к нему лицом и говорю: «Ну, что, мразь, теперь мы с тобой на равных: у меня ног нет и у тебя тоже, давай силами мериться?!» Тот было полез за ножом в голенище, я ему: «Учти, если ты нож сейчас предъявишь, я тебе ещё и все руки переломаю. Начну с мизинца, а закончу ключицей, и так каждую…» Ох, и расписал я его, братец ты мой, морда у него сделалась как пасхальное яйцо – круглая и гладкая, похожая на жопу павиана…
Антонович показал мне руки со сбитыми кентосами:
– Ни одного целого пальца не осталось, все изувечил об его морду. Хотел было на голову ему ещё и помойное ведро одеть, было у нас такое – бадья из-под солидола: в него сморкались, и бабы свои «месячные отчеты» бросали, иная, какая культурная бабенка, хоть в промасленную бумагу завернет эту «бухгалтерию», а большинство так швыряли, на всеобщее обозрение. Но тут прибежали на шум наши с пилорамы. Растащили нас по углам. Запрягли лошадь и отправили Чирка в больницу, дескать, бревна раскатились, ну и придавило его и поломало заодно. А у нас только перед этим был такой случай: бабенка одна свое приданное в бревнах ныкала, что-то там ненароком затронула и раскатали её бревна, каждая в тонну весом, как кошку. Ни суда, ни следствия – прикопали, как собаку!
Вроде бы все нормально, шито-крыто, кто станет смерть такой мрази расследовать – всем от этого только одно облегчение, ан нет, стали наши про меж собой шушукаться, что решили блатные меня прирезать, ладно бабы! Бывалые вояки, а хуже баб! Я им и говорю: «Мужики, и не стыдно вам?! Немцев не боялись, а какую-то урочную босоту испугались?! Да если бы у меня ноги бы были, нашел бы я себе пару товарищей и за одну ночь их бы всех вырезал, это же не вояки, у них только одни понты!» Молчат мои мужики, суки, как воды в рот набрали! Бригадир ко мне подходит: «Степа, прекрати бунтарские речи произносить, что захотел 58-ую?»
Ладно, молчу! Зарежут меня, значит, зарежут – меня смертью не испугаешь, не первый год с ней хороводы вожу. Неделя проходит, другая, все тихо! А потом, как-то в обед заезжаю на своей каталке в кладовую, а у меня там «гости»: сам авторитет Писанный пожаловал, а с ним товарищ метра под два ростом и виду самого что не на есть душегубского…
Продолжение следует
Начало повести http://www.proza.ru/2013/07/04/1834
Продолжение http://www.proza.ru/2013/08/12/1809