А в Парадизе дом да двор отстраиваются, преумножаются. Тщением его и гордостью. И надеяние на спокой будущий, откуда ни возьмись, вдруг объявился. Вот так-то, братове! Вот так -таки, родимые… И коли залюбуется когда-никогда Дарьею, так ведь на том себя ловит, что желается чего-то уж совсем простого: вот она, лебёдушка, идёт-плывёт по палатам новостроенным. Вот она хозяйкою – право слово – сон наяву! – губернаторшею. Сам себе смеётся Данилыч. Коли так, так совсем уж грустно: нешто он, такой молодец, уж состарился. Тот-то бы Пётр Алексеевич потешился, сведав про мысли сии херценкиндовы. Нет, ребятки, дурман это, морок. До того ли ему теперь? Чтобы дело делалось, надоть, чтобы мечтания пустые, поперёк мыслей дельных, в голову отнюдь не лезли.
Уследить за всем – сиречь объять необъятное. А ты сумей, ибо людишки твои знать должны, что за ними вечно око недреманное наблюдает с высот олимпийских. За кем с благоволением, а за кем и с подозрительностью проницательною.
- Больше можно было выжать-то с лавок, что в Китайгороде. Сменить управителя тамошнего, заворовался, видать, стыд утерял. Тут тебе и убыток, вместо прибытка.
Печалит сие Александра Даниловича. А раздражение плохой в делах советчик. Улыбается милостиво, сдерживает себя. Не время теперь гневаться. Клевреты, что позначимее, приглашиемы к столу нынче обеденному. Вящая им радость да почёт. Тоже надо. Понимает, кого с рук своих кормить, тот вернее пса в глаза заглядывает, ждёт случая угодить. Но тут своя стратегия: изголодавшийся пёс и на хозяина кинется; а чем больше давать, тем больше и слаще хочется кушати. Встречали и таких, что сегодня тебя «благодетелем» величают, а завтра кляузы государю на тебя же и подают.
Во дворе прогуливались девицы. Там для них устроены были горы, и они забавлялись. Анятка с Катериной наперегонки бежали первыми кататься. Смеясь, сбивали друг дружку. Анисья (Наталья Алексеевна настояла, чтобы Кирилловна при Катерине неотступно обреталась) не поспевала за озорницами, бегала, всплёскивала руками, видно, внушение Катерине пыталась делать, дескать, не следует ей этак-то резвиться. Наконец, уговоры эти надоели Анятке с Катериною, и, тихонько сговорившись, они набросились на Анисью, натолкали ей снега за шиворот. Двор огласился девичьим визгом да хохотом.
- Вот ещё, - буркнул Данилыч, подходя к окну, - беспокойное хозяйство. Только что стёкла из окон не посыпались.
Это вот тоже было его хозяйство. Оно, конечно, не без пользы, да одной материи на платья сколь уходит? У него всё подсчитано: сколь на парики для государя и для него самого, сколь на кафтан, сколь на роброны для девиц. В этом ли только дело, в тряпках да побрякушках? Дарья – та вообще не привередлива: привезёт ей колечко диковинное с лалом из тех, трофейных, а она его троекратно против того одарит. Полную экипировку под её чутким надзором в мастерской девки её дворовые (богаты Арсеньевы, да и не только мастерицами) изготовят. И треуголка с плюмажом, и плащ на соболях. И особо, в этот раз, подарок сделала, на кафтан, по Ламбертову рисунку вышивку сработали, какую тот француз в Париже изволил для господина губернатора заказать, орденский знак Андрея Первозванного. Чья лучше – ещё посмотреть.
Да только, с бабами дело иметь, всё равно что по болоту ходить. Зыбкое это предприятие, неверное. Вот ведь, Катерина – на что баба покорная, да удобная была. Ан, вот теперь, дитятю царского носит…
Во дворе девицы теперь устроили целую баталию снежную. Задрав длинные юбки, да тяжёлые полы шуб выше голов, бегали друг за дружкою, снежками кидались. Даша остановилась раздышаться, голову запрокинула: лицо раскраснелось, мокрые волосы прилипли ко лбу, платок сбился. Боярышня скромная, нечего сказать! Увидала его, наблюдающего за ними из окна, заулыбалась, помахала рукавичкою.
А свитская всякая шушера, что вот вокруг цариц-царевен трётся, называют её, Дашу, чопорною. Ему докладывали. Это от того, что она – трусиха, и при чужих людях очень уж сдержана. Что неживая, честное слово. Вот и кажется, что гордая, строгая, холодная – чопорная. А на самом деле она… Впрочем, никому и не нужно больно-то знать, какая она на самом деле. Это он себе оставит. Она – становитая, красивая не той, как Лаберка говорит, пикантной красотой, что в ходу теперь при каком-нибудь дворе стареющего Людовика 14, короля- Солнце, а той спокойной, естественной красотой, в дополнении которой ничего и не надо. Вот это всем видно. И так и должно быть. Надо бы заказать парсуну её, Дашеньки, написать, хоть малую. Пусть не в пример тем, что о прошлом годе писали с него да государя. Мазил вокруг него теперь много разных вьётся. Должен же быть и с них толк.
Далее мысль его с парсунных дел мастеров переключилась на архитекта Тризни, что работал сейчас над планом Кронштлотской крепости. По приезде а Петербурх ему, Александру Даниловичу, первой заботой станет эта цитадель. Подготовительные работы уже проведены. Теперь же государь увлечённо треплет этого Доминико (Андреем Ивановичем велено звать), под его руководством сам желает сделать модель крепости. Новый человек – новый вдохновитель. Забавен австриец, глядит на царя круглыми глазами. Ко многому ему ещё предстоит привыкнуть. Но не шаркун, не мотылёк-пархун, не перемётная сума. Дельный человек. Первый испуг – очарование государем пройдёт – сработаемся. Пётр Алексеевич пришлых, от которых ждёт чего, сразу завораживает. И это перерастет потом либо в безмерное восхищение, либо в священный ужас. В последнем случае, человек старается сторониться, сбежать, укрыться от влияния его. Куда там! Покудова царю надо от тебя чего – не скроешься.
- Покудова надо…
Когда становится не надо, вот тогда страшно. Вспомнить вот того же Виниус, Галицина Бориса Алексеевича, Монсиху, царицу… Не нужны, неудобны. Лшний груз – за борт.
Много появляется вокруг новых лиц. Молодые. Пробивные. Дерзкие. Не столь молодые – знающие. Так и должно быть. Александр давно наблюдает эту чехарду. Наблюдает, отслеживает. Со своего, значит, места. Свысока. Ибо кто-кто, а он Петру – надобен.
Ввечеру, клевретов своих попотчевав, облагодетельствовав, направил стопы свои на женскую половину. Анятка рассказывала девицам очередную сплетню. Язычок у неё остренький, передразнивать кого у неё хорошо получалось. Рассказывала, как замаливают грех чревоугодия царица Прасковья и княгиня Рамодановская, обе в девичестве Салтыковы, родные сёстры. Обе тучные, до сладкого охотницы.
- У меня о Рождестве стол ломился, - низким голосом гудела Анятка, изображая Анастасию Фёдоровну.
В её рассказе царица с княгинею так доказывали друг дружке, что грешны что даже поссорились у кого из них повар лучше. Александр Данилович посмеялся вместе с девицами над этой байкою.
- Уж не знаю, чего ты, Анна, в сём смешного углядела, - отсмеявшись, сказал сестре. – Вот ведь князь-кесарь прознает про язык твой трепливый.
- А семь бед – один ответ, государь-братец, - дерзко усмехнулась Анна Даниловна. – Про мой язык, я чаю, и без того слава идёт… А чего же ты, Александр Данилович, тоже, видела так, смеялся?
- А это, соломенная твоя башка, - не дала ответить Меншикову Варвара, - он смеётся над дуростью бабьей
- Как это? - спросила Катерина лукаво.
- Да вот так, - развела руками Варвара. – Да простят меня княгинюшка с царицею. Да о чём спор-то у них? Лучший повар, известно где на Москве. У Александр нашего, света-радости, Даниловича. Вот и потешается он.
- Ох, бабьи языки… - посокрушался Данилыч шутливо, подошёл к Варваре, приобнял за плечи.
- Не тронь меня, зыть!..
Дёрнулась Варвара. Тяжело с ней сладить нынче стало.
- Стоять. Смирно стоять, - не отпуская, сказал тихо.
Варвара несколько даже присмирела от неожиданноссти.
- Чего это ты меня неволишь? Хочу стою, а хочу – и пойду себе, -не вполне уверенно ответствовала она.
Девчонки перестали улыбаться. Даша в сторону смотрела. Неприятно, неловко, боязно. И поделать чего ж?
- Варварушка, свет, Михайловна, - Александр крепче прижал к себе Варвару. – Надо бы мне с тобою переговорить. Не соблаговолишь ли уделить мне толику своего внимания и драгоценного времени?
Варвара шало на него посмотрела. А он вёл её уже прочь, в её покои.
Ещё какое-то время после девицы оставались в растерянности. Потом Даша подскочила и быстро-быстро пошла к себе. Анисья увлекла Катерину. Анька одна осталась. Пожала плечами.
- Подумаешь, - протянула.
* * *
-- Отзынь, тебе говорят! – запоздало отбивалась Варвара.
-- Тише-тише, дурёха, чего ты в голову свою умную вбила себе? – Чуть смеясь, уговаривал её Данилыч. – Ну?
Варвара почувствовала, что её уже никто не держит. Повела свободным плечиком. Начала оправлять на себе одёжу.
Варварины комнаты, где дух стоял травный (даром, что величали ведуньей), да масел каких-то пахучих, да свечей сальных (читала много, свечи жгла денно и ночно), где всегда бывало темно и мрачновато, на прислугу наводили священный трепет. Только её собственные девки, да истопник Силантий бывали здесь сам-себе - друг, да и то с оглядкой на хозяйку. А и девицы, и сам Александр Данилович не больно-то по-хозяйски себя здесь чувствовали. Сторожились её жилища.
Варвара дышала неровно с хрипом. И всё дёргала шнуры платья. Данилыч опасливо этак огляделся.
- Где у тебя здесь водицы взять. Белая ты.
- Не твоего ума дело. Девка поднесёт, - с плачем почти выдавила из себя Варя. – Шёл бы ты уже…
И вдруг как была, как стояла, рухнула на пол, разрыдалась. Опешил Данилыч: вот-так-так, кремень-то наш!
- Тююююю… Это уж ты, мать, совсем зря, - сказал, понимая, что она не внемлет.
Потом уже сидели вдвоём, говорили тихо.
- Не бери в голову. Мнится всё. Это ли горе? Я вот тебе чего скажу: теперь дела такие затеваются, в подробности вводить не буду, только по краю ходить мне, понимаешь, Варвара Михайловна? Либо пан, либо пропал! Совсем пропал, Варенька.
«Эка, удивил, - щуря на него промытые дурной слезой глаза, соображала Варвара. – Ты, милок, давно уж по краю, да всё попрыгивая-поскакивая, ходишь. Всё судьбу испытываешь – где-бишь тебя Господь остановит».
- Ты слышишь ли?
- Слышу, господине, сиятельнейший граф.
- Вот и ладно. А то я уже думал…
- Да ты не больно-то себе мни про слёзы мои девичьи. Сслёзы-то что? – вода.
Он посмотрел на неё долгим, откровенным, таким прямым взглядом. Не девка – кремень, кремень всё же Варвара наша. Ей бы приказом управлять. Али в бой полки водить. А родилась – девкой-уродом. Нагрешили где-то деды-прадеды. Платиться вот Арсеньевский род. Но это ж нам на руку.
- А я и ведаю норов твой. – Вслух сказал. - Знаю, что не подведёшь. И во всём на тебя положиться можно. Только подумал вот, ко времени ли разговоры? Ежели не угодно тебе, позже зайду.
- Не уходи, - сказала всё же, брови заломила.
- Вот сейчас с сестрою схожа, - улыбнулся.
Варвара сердито те же брови и свела.
- Что за человек ты такой, душу мотать?!
Он засмеялся. Так-то вот про него Пётр часто говаривал. Варвара вздохнула, махнула на него рукой.
- Что с тобой поделать? Говори, чего тебе надо, татю дённому.
- Про Катерину я…