На фото:В Париже, в квартире Бориса Зайцева -его встреча с Константином Паустовским.
Как я уже говорила, книга «Семь дней в марте», собственно не книга, а беседа двух любящих литературу людей, записанная на магнитофон. А беседа бывает так неуловима, так разнообразна, иногда совершенно неожиданно переходит на темы, казалось бы, далёкие от тем, обсуждаемых минуту назад. Часто в диалоге Аркадия Ваксберга и Рено Герра называются десятки неизвестных имён.
Это очень огорчает меня. Предположим, произносится фраза приблизительно такого содержания: «Сами имена, названные здесь, говорят о многом». И перечисляются десятки имён, совершенно мне не знакомых. Задаю себе вопрос: это я, по своей неграмотности не слышала об этих именах? Или их замалчивали? Если незнакомых имён много и они не сопровождаются комментариями, то мне приходится на них не останавливаться. Если имена громкие, известные, роюсь в литературе, источниках, пишу примечания.
Итак, продолжу. В конце прошлой части мы говорили о высказанном сомнении А.Ваксберга - не была ли жизнь в эмиграции, не смотря на всю её многочисленность - жизнью группы людей, тянущихся друг к другу, вынужденных всё знать друг о друге?
Рене Герра отвечает: «Никуда не деться от того непреложного факта, что эмигранты многое знали друг о друге – в том числе и такое, что иные предпочли бы забыть. Тайны, держатели которых могли в любую минуту проговориться, намеренно или по случайности, делали одних заложниками, других потенциальными шантажистами.
Приведу пример, опять же касающийся людей, которые уже втянуты в орбиту нашего разговора.
Какая-то мрачная тайна всю жизнь была проклятием Адамовича…Начавшаяся в 1928 году на Монпарнасе литературная война - другого слова не подберу - между В. Ходасевичем, с одной стороны, и Адамовичем вкупе с Г. Ивановым, с другой, закончилась полным разрывом отношений. И тогда В.Ходасевич, который что-то знал о случившемся в Петербурге в 1922 году, разослал многим поэтам и писателям эмиграции письмо, где чёрным по белому было написано, что два «Жоржика» (то есть Георгий Иванов и Георгий Адамович*) плюс Оцуп* «замочили богача»…
Причём, всем было известно, что Георгий Адамович был заядлым игроком, терявшим разум, находясь в состоянии азарта. До конца своих дней он каждый год часть зимы проводил в Ницце, играл в казино в Монте-Карло. В воспоминаниях Одоевцевой очень красочно рассказано о том, как Адамович проиграл огромные деньги, посланные ему богатой тётушкой на покупку квартиры.
В связи с этой историей Герра называет имя Оцупа, у которого есть стихотворение, намекающее прозрачно на событие. Я стала искать стихотворение, нашла его. Представляю его читателям.
В ДЫМУ (Париж, 1926).
Звезды блещут в холодном покое,
По квартире гуляет луна,
Но в столовой творится такое,
От чего побледнела она:
Чье-то тело, недавно живое,
Завернули в потертый ковер.
И один замечтался, а двое
Кипятком обмывают топор.
Тот, который убил и мечтает,
Слишком молод, и вежлив, и тих:
Бородатый его обсчитает
При дележке на пять золотых.
_______________________________________
Остаётся добавить, что Адамович довольно быстро вступил в Париже в масонскую ложу, в которой пребывали влиятельные люди. Причиной могла явиться нужда в защите. Собратьям по ложе всегда приходили на помощь.
Попутно Герра отмечает, что связью масонства и русской литературы занимается российский историк А.И. Серков, который написал много любопытного на эту тему. Подробности этой запутанной истории не известны.
Свидетелей не осталось. Эта тайна мучила всю жизнь беспредельно совестливого Адамовича. «Это один лишь пример «подглядывания», но сравнивать это с коммунальной кухней нельзя. Это много драматичнее». (Р.Г.)
Произошло это событие в действительности, или это миф?
________________________________________
«А сколь обоснован миф об эмигрантской нищете?» - спрашивает французского литератора Аркадий Ваксберг.
«Эмиграция не есть нечто единое и компактное, она состояла из индивидуальностей, у каждого своя судьба, да и времена были разные…
Скажем, берлинский период это одно, парижский – другое, американский - третье.
Известные еще с дооктябрьских времён писатели (Бунин, Мережковский, Гиппиус, Шмелёв, Тэффи и другие) – это одно, хотя бы уже потому, что у них были читатели с тех самых времен, а писатели, начавшие свою литературную жизнь в эмиграции – совершенно другое. Опять же, хотя бы уже потому, что им надо было завоевать своего читателя. – а как…?
Возьмём хотя бы один конкретный пример: супруги Ирина Одоевцева и Георгий Иванов. Отец Одоевцевой был очень состоятельным адвокатом, он имел в Риге доходные дома, что позволило ему регулярно посылать дочери деньги, притом совсем-совсем немалые… Так продолжалось не один год. Георгий Иванов - по сути, жил альфонсом на деньги жены, сам не зарабатывая ничего, а если и зарабатывал, то какие-то гроши. Отец Одоевцевой умер в 1932 году, оставив дочери большое наследство. Тут уж хватало не только на рестораны, голова пошла кругом! Поселились в одном из самых фешенебельных районов Парижа, вблизи Булонского леса на бульваре Фландрен, обставили квартиру роскошной мебелью, накупили золота, обзавелись лакеем. Рижский доходный дом тоже продолжал приносить деньги – теперь уже наследникам…
В сороковом году Латвия оказалась под властью Кремля, а тут война, оккупация Франции. С началом войны Одоевцева и Иванов перебрались на юго – запад в Биарриц, перевезли туда своё богатство, зажили в двух шагах от океана. Снова стали вести светский образ жизни, потом их золото украли, дом разбомбили.
Конец жизни они доживали в старческих или их ещё называли «Русскими домами». Там жили очень достойные интересные люди. Никакой атмосферы жалостливой снисходительности по отношению к ним не было и в помине. Они ни в коем случае не чувствовали себя там живущими на подаяние и вкушающими, говоря словами Ахматовой, «хлеб чужой», который пахнет полынью». Об этом рассказал Рене Герра.
* ( В одной из последующих глав книги « Семи дней в марте» приведены другие подробности последних дней этой супружеской пары. Но об этом рассказ будет позже. М.У.)
Общий удел всех, у кого к старости не было накоплений, менялся к худшему. Бунин последние годы бедствовал невероятно. Для него в Америке специально устраивали сборы пожертвований. Он, наверно, единственный нобелевский лауреат, за всё время существования этой премии, который умер в полной нищете. Но гордость и слава русской литературы Бунин, не отказался от своих убеждений, не внял уговорам и не вернулся с покаянием.
Состоятельность И. Одоевцевой и Г.Иванова, по рассказам Р.Герра, отчасти случай уникальный. Бывали и другие подобные случаи. Немало эмигрантов из аристократической среды имели ещё с добольшевистских времён счета в западных банках. Они приносили проценты. Некоторым помогали богатые родственники, другим преуспевающие бизнесмены и промышленники, вроде знаменитого нефтяного магната А.О. Гукасова, он финансировал газету «Возрождение» и одноимённое издательство, а после войны одноимённый журнал, который кормил многих писателей и журналистов.
До начала Второй мировой войны несколько самых знаменитых русских писателей получали солидные гранты из Белграда и Праги от югославского короля и чехословацкого президента. Бунина несколько лет поддерживала Нобелевская премия, хотя большую часть он щедро раздал своим товарищам по судьбе. Зайцеву повезло с мужем дочери. Им стал крупный банковский служащий.
Художникам было легче, чем остальным. Они работали в театрах и кино, иллюстрировали книги, писали картины, рисунки. Покупатели и заказчики находились.
Продолжая эту грустную тему, Ваксберг зачитывает цитату из воспоминаний Одоевцевой:
«О горьком жребии эмигрантских писателей,- сетует она, вспоминать тяжело и больно. Это сплошной перечень имён преждевременно умерших, погибших в газовых камерах нацистов или кончивших свои дни в унизительной бедности, которой не удалось избежать даже нашему нобелевскому лауреату Бунину. Все они, кроме превратившихся из русских писателей в иностранных,- чувствуют себя непризнанными, непонятыми, несчастными и оскорблёнными жизнью. Исключение, с моей точки зрения, составил один только Борис Константинович Зайцев. Конечно, и на его долю выпало немало «хождений по мукам», но ходил он по ним «лёгкой походкой со светским лицом с сердцем, полным веры и любви…»
На вопрос А. Ваксберга о сравнении Бунина и Зайцева Герра отвечает, что в воспоминаниях И. Одоевцева очень тонко и справедливо проводит параллель между двумя писателями – москвичами, близкими друзьями ещё по России до их разрыва в 1948 году.
«Темпераменты разные, даже, может быть, противоположные. Зайцев глубоко верующий, православный писатель никого не мог проклинать. А Бунин человек страстный, в своих воспоминаниях он действительно не пощадил тех, кто хоть в какой-то мере сотрудничал с большевиками. Так он обвиняет Горького, Брюсова, Маяковского в помощи советской власти, в разрушении русской литературы, в богохульстве».
На это Ваксберг отмечает, что бунинские оценки кажутся ему не просто пристрастными, но и грешащими чрезмерной эмоциональностью, которая мешает разглядеть трагическую противоречивость их судеб, имея в виду Маяковского и Горького. «Но дело не в этом. Воспоминания Бунина и в этой части так блистательно написаны, исполнены такой страсти, что вызывают – у меня… восхищение, причём не оценками ( делать свои оценки священное право каждого), а стилем, мастерством, языком, безоглядной искренностью». (А. В.)
Но советских цензоров и идеологов эти качества не интересовали. Им важнее всего была оценка. Горький после смерти Ленина, Маяковский после сталинской резолюции на письме Лили Брик были неприкасаемы, а тут какой-то эмигрант смеет судить их по-своему. «Зайцев в этом отношении писатель более мягкий, не столь яростный, даже при однозначности своих идеологических и эстетических позиций». (Р.Г.)
ПРИМЕЧАНИЯ:
АДАМОВИЧ ГЕОРГИЙ ВИКТОРОВИЧ
(1892Москва – 1972 Ницца) Русский поэт- акмеист и литературный критик, переводчик.
Учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета. Один из руководителей второго «Цеха поэтов». В 1916 г. вышел первый поэтический сборник Адамовича «Облака», отмеченный легко узнаваемыми к тому времени чертами акмеистической поэтики. Для его поэзии важнее поиск эмоционально-напряженного содержания. Предельный лиризм — природное свойство таланта Адамовича. «...Он не любит холодного великолепия эпических образов, он ищет лирического к ним отношения и для этого стремится увидеть их просветленными страданием... Этот звук дребезжащей струны лучшее, что есть в стихах Адамовича, и самое самостоятельное» - писал Н.С.Гумилёв, рецензируя первый сборник поэта..
После революции Адамович участвовал в деятельности третьего «Цеха поэтов», активно сотрудничал как критик в его альманахах, в газете «Жизнь искусства», переводил Ш. Бодлера, Ж. М. Эредиа. В 1922 г. вышел сборник Адамовича «Чистилище», написанный в форме своеобразного лирического дневника «Чужое слово» не просто вплетается в ткань слова, а становится структурообразующим началом: многие стихотворения Адамовича строятся как парафраз известных фольклорных и литературных произведений («Слово о полку Игореве», «Плач Гудрун», «Роман о Тристане и Изольде», городские романсы). Его нервный эмоциональный стих не чужд патетики, особенно, когда поэт обращается к «высоким жанрам», как правило, к древнегреческому и средневековому западноевропейскому эпосу.
В 1923 г. Адамович покинул Россию и поселился в Париже. Как критик он выступает в журналах постепенно приобретая репутацию «первого критика эмиграции». Стихов он пишет мало, тем не менее, именно ему эмигрантская поэзия обязана появлением так называемой «парижской ноты» — предельно искреннего выражения своей душевной боли, «правды без прикрас». Поэзия призвана быть дневником человеческих печалей и переживаний. Она должна отказаться от формального эксперимента и стать «безыскусственной«, ибо язык не в состоянии выразить всю глубину жизни духа и «неисчерпаемую таинственность повседневной жизни. В начале второй мировой войны Адамович записывается добровольцем во французскую армию. После войны сотрудничает в газете «Новое русское слово».
Сочувственное отношение к Советской России в послевоенные годы, надежды на политическое обновление в СССР приводит его к разладу с определенными кругами эмиграции. Последний сборник Адамовича «Единство» вышел в 1967 году. Поэт обращается к вечным темам бытия: жизнь, любовь, смерть, одиночество, изгнанничество.
«Найти слова, которых в мире нет,
Быть безразличным к образу и краске,
Чтоб вспыхнул белый безначальный свет,
А не фонарик на грошовом масле».
В 1967 году вышел последний поэтический сборник Адамовича «Единство». Тогда же появилась итоговая книга его критических статей «Комментарии»; этим термином автор определял свою литературную эссеистику, регулярно печатавшуюся с середины 1920-х годов. Адамович оставил также ряд мемуарных заметок и устных воспоминаний, записанных Юрием Иваском.
C 1959 был обозревателем литературы изгнания на Радио Свобода.
Стихи
Адамович Г. В. Облака: Стихи. — М., Пг.: Альциона, 1916. — 40 с.
Адамович Г. В. Чистилище: Стихи. Книга вторая. — Пб.: Петрополис, 1922. — 96 с.
Адамович Г. В. На Западе. — Париж: Дом книги, 1939. — ??? с.
Адамович Г. В. Единство: Стихи разных лет. — Нью-Йорк: Русская книга, 1967. — 56 с.
Адамович Г. В. Собрание сочинений: Стихи, проза, переводы / Вступ. статья, сост. и прим. О. А. Коростелева. — Спб.: Алетейя, 1999. — ??? с.
Адамович Г. В. Полное собрание стихотворений / Сост., подгот. текстов, вступит. статья, примеч. О. Коростелева. — СПб.: Академический проект; Эльм, 2005. — 400 с. (Новая библиотека поэта. Малая серия) Тираж 1000 экз. ISBN 5-7331-0179-2
Критика
Адамович Г. В. Одиночество и свобода, 1955
Адамович Г. В. О книгах и авторах, 1966
Адамович Г. В. Комментарии, 1967
Публикации рукописей
Адамович Г. В. История ложи Юпитер: (Начало) / Предисловие (О создании «Истории» ложи «Юпитер»), подготовка к публикации и комментарии: А. И. Серков // Записки отдела рукописей. Вып. 52 / Ред. В. Лосев, А. Вихрян; Российская государственная библиотека. — М.: Пашков дом, 2004. — С. 373-435. — 696 с. — 500 экз. — ISBN 978-5-7510-0288-1 (в пер.)
Адамович Г. В. История ложи Юпитер: (Окончание) / Подготовка к публикации и комментарии: А. И. Серков // Записки отдела рукописей. Вып. 53 / Сост., отв. ред. С. М. Сергеев; Художник В. В. Покатов; Российская государственная библиотека. — М.: Пашков дом, 2008. — С. 507-550. — 624, [48] с. — 500 экз. — ISBN 978-5-7510-0415-6 (в пер.)
Ссылки
Георгий Адамович на сайте «Век перевода»
Рецензия на книгу Г. Адамовича «Комментарии»
Аудиозапись выступления Г. Адамовича на радио «Свобода» о феномене сталинизма
Е. Евтушенко «Безукоризнен, как его пробор» (О Г. Адамовиче)
Адамович, Георгий Викторович в библиотеке Максима Мошкова
Георгий Адамович. Одиночество и свобода, 1996.
Георгий Адамович. О книгах и авторах. Заметки из литературного дневника, Париж, 1967.
Георгий Адамович. Комментарии, Вашингтон, 1967.
ЗАЙЦЕВ БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ.
(1881, Орёл —1972, Париж) — русский писатель и переводчик, одна из последних крупных фигур Серебряного века.
Писать начал с 17 лет. Осенью 1900-го в Ялте познакомился с А. П. Чеховым. В начале 1901 послал рукопись повести «Неинтересная история» Чехову и В. Г. Короленко. В том же году познакомился с Л. Н. Андреевым, который помогал ему в начале литературной деятельности, ввёл его в литературный кружок «Среда», руководимый Н. Телешовым. В июле 1901 года дебютировал рассказом «В дороге» в «Курьере».
В 1904 Зайцев впервые побывал в Италии. Позже подолгу жил там в годы перед Первой мировой войной и считал эту страну своей второй духовной родиной. Итальянские впечатления подсказали сюжеты нескольких его рассказов (сборник Рафаэль, 1922, к которому примыкает цикл очерков Италия, печатавшихся с 1907) и до конца жизни писателя продолжали питать его творчество.
В 1902 или 1903 познакомился с И. А. Буниным, с которым долгие годы поддерживал дружеские отношения. В 1922 избран председателем Московского отделения Всероссийского союза писателей. Работал в Кооперативной лавке писателей. После заболевания брюшным тифом в 1922 получил разрешение выехать с семьёй за границу для лечения. Становится эмигрантом.
В июне 1922 г. Зайцев вместе с семьёй переехал в Берлин. Активную работу вёл в журналах «Современные записки» и «Звено». В сентябре 1923 г. Зайцев с семьёй переезжает в Италию, в декабре они уезжают в Париж, здесь он впоследствии проживёт около полувека. В октябре 1925 г. стал редактором рижского журнала «Перезвоны», в 1927 г. опубликовывал свои произведения в парижской газете «Возрождение».
Весна 1927 г. была ознаменована поездкой на гору Афон, результатом которой было появление путевых очерков под одноимённым названием «Афон».
С 1925 по 1929 гг. в газете «Возрождение» и «Дни» была опубликована первая часть дневниковых записей «Странник». Данные записи посвящены жизни во Франции.
Помимо этого Зайцев занимался подборкой материалов для литературной биографии И. С. Тургенева, А. П. Чехова, В. А. Жуковского, которые впоследствии были опубликованы.
Зайцев очень много путешествовал по Франции, эти путешествия нашли свое отражение в очерках о таких французских городах, как Грас, Ницца, Авиньон.
В первые годы Второй мировой войны Зайцев вновь обратился к публикации дневниковых записей. Серия новых дневниковых записей «Дни» публиковалась в газете «Возрождение». После того, как Франция была оккупирована Германией в 1940 г. публикаций Зайцева в русских изданиях не было. В эти годы Зайцев всячески отказывался делать свои выводы о политических неурядицах. Но продолжает работать, так в 1945 г. выходит в свет повесть «Царь Давид».
В 1947 г. Зайцев работает в парижской газете «Русская мысль», в этом же году его избирают председателем Союза русских писателей во Франции. До конца жизни он занимал эту должность.
В 1959 г. начинает сотрудничать с альманахом «Мосты» в Мюнхене, ведет переписку с Б. Л. Пастернаком
1957 г. — тяжелый год в личной жизни Зайцева, жена писателя переносит инсульт, Зайцев все дни проводит возле кровати супруги, продолжая работать над жанром дневниковых записей бытового характера. В эти годы, а именно в 1962 году в Париж прилетел Паустовский.
Об этой встрече рассказывает Константин Померанцев. Он помнил ранее произнесённые слова К. Г. Паустовского: «Чтобы немного прийти в себя, я перечитывал прозрачные, прогретые немеркнущим светом любимые книги: «Вешние воды» Тургенева, «Голубую звезду» Бориса Зайцева, «Тристана и Изольду», «Манон Леско». Книги эти действительно сияли в сумерках киевских вечеров, как нетленные звезды». (-
Годы эмиграции были плодотворными годами творчества Зайцева, опубликовано более 30 книг на русском языке, около 800 текстов в периодических изданиях.
Своим главным произведением русского периода Зайцев не раз называл повесть Голубая звезда (1918), расцененную им как «прощание с прошлым». Повесть воссоздает историю любви героя, мечтателя и искателя высшей духовной правды, к девушке, которая напоминает тургеневских героинь. Фоном этой любви становится интеллектуальная и художественная жизнь московской среды, которая в предчувствии приближающихся грозных исторических событий пытается обрести для себя прочные нравственные опоры и духовные ориентиры, однако уже чувствует, что уходит весь ее устоявшийся быт и впереди полоса тяжелых потрясений. Этот мотив присутствует и в сборнике рассказов, порою сближающихся со стихотворениями в прозе, «Улица св. Николая» (1923), первой книге Зайцева, увидевшей свет после его исхода из России.
За границей сотрудничал в эмигрантских изданиях («Современные записки», «Возрождение», «Русская мысль», «Новый журнал» и другие). Долгие годы был председателем Союза русских писателей и журналистов. Один из учредителей и член общества «Икона» в Париже (1927). В 1950-х гг. был членом Комиссии по переводу на русский язык Нового Завета в Париже.
Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Книги
Дальний край, 1915
Путники, Paris, «Русская земля», 1921
Улица св. Николая, Berlin, «Слово», 1923
Преподобный Сергий Радонежский, Paris, 1925
Золотой узор, Praha, 1926
Афон. Путевой очерк, Paris, 1928
Анна, Paris, 1929
Жизнь Тургенева. Биография, Paris, 1932
Дом в Пасси, Berlin, 1935
Путешествие Глеба. Тетралогия:
1. Заря, Berlin, 1937
2. Тишина, Paris, 1948
3. Юность, Paris, 1950
4. Древо жизни, New York, 1953
Москва, Paris, 1939, M;nchen, 1960, 1973
Жуковский. Биография, Paris, 1951
Чехов. Биография, New York, 1954
Тихие зори, M;nchen, 1973
Далекое. Статьи, Washington, 1965
Река времен, New York, 1968
Мои современники. Эссе, London, 1988
Издания
Собрание сочинений. Т. 1-7. Берлин, изд. Гржебина, 1922—1923
Голубая звезда. Повести и рассказы. Из воспоминаний. Сост., предисл. и коммент. Александра Романенко. Москва: Московский рабочий, 1989 (Литературная летопись Москвы). ISBN 5-239-00302-5.
Сочинения в трех томах. М., «Терра», 1993
Литература
Михайлов О. Н. Литература русского зарубежья от Мережковского до Бродского. М., 2001. С. 131—154
Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Т. 2: Г — К. Москва: Большая российская энциклопедия, 1992. С. 309—313.
Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917. — М.: РИК «Культура», 1996. — 492 с. — 5000 экз. — ISBN 5-8334-0019-8
Ссылки
Б. Зайцев «Валаам» — факсимильное воспроизведение книги 1936 года с дарственной надписью автора из библиотеки Вячеслава Иванова в Риме
Б. Зайцев «Памяти Мережковского. 100 лет»
ОЦУП НИКОЛАЙ АВДЕЕВИЧ
(1894, Царское Село —1958, Париж) — русский поэт и переводчик, известен также успешной организаторской и издательской деятельностью в России и в эмиграции.
Разыскивая стихи Оцупа, нашла любопытную статью Евгения Евтушенко о поэте. Привожу
фрагменты статьи Евгения Евтушенко, ярко характеризующие этого человека.
«…Человек, случайно не убитый,
То есть каждый современник наш…»
И это точнейшее определение для человека XX века.
У меня даже дух перехватило, настолько просто и страшно это было выговорено между 39-м и 45-м, в промежутке истории, похожем на черный адский провал, набитый трупами, а вот почти никем не услышано.
Подумать обо всех, думая о себе, не каждому дано. Но и услышать дано не каждому. Как странно, что, казалось бы, такая простая мысль о случайной неубитости не только тебя самого, но и каждого из человечества раньше никому не приходила в голову, а если и приходила, то не достучалась до нас. Наверно, чувствительность нашего слуха саморегулируема страхом задуматься над тем, что, может быть, непоправимо – во всяком случае, нами. Но тогда кем же? Всё возлагать на потомков? А что если они эти проблемы будут перевозлагать на своих потомков, и так до бесконечности?
Многие люди старшего поколения лишь по капризной воле Провидения – непредугадываемо доброй или злой – избежали смерти в ГУЛАГе или в газовых камерах Освенцима, от голода в осажденном Ленинграде, от испытательного взрыва атомной бомбы на Урале, от чернобыльской катастрофы, от пули афганского моджахеда или от чеченского кинжала, от выстрела наемного киллера либо от «паленого» пойла… Вот что добавил сам XX век своими злодеяниями к пророческому афоризму Оцупа.
«Не пренебрегайте дурнушками!» – советовал один из героев русской классики. «Не пренебрегайте незнаменитыми поэтами!» – добавлю я.
Николай Оцуп принадлежал к тем, кто не отказывался разделить ответственность за всё, что с нами происходило, и его небольшое, но чистое дарование заслужило быть частью нашего века и на страницах летописей, и на полях сражений. Убежденный пацифизм не помешал ему вступить в первые же дни войны добровольцем во французскую армию, чтобы сражаться с фашистами. Будучи в муссолиниевской Италии, он угодил в концлагерь на полтора года, был пойман при неудачном побеге. Снова бежал и с 1943 года партизанил вместе с итальянцами и беглыми советскими военнопленными, среди которых был и герой моего стихотворения «Итальянские слезы», после возвращения домой попавший уже в наш лагерь как «изменник родины». «Каждого, кому искусства мало, Кто умел возненавидеть зло, Если не на подвиг поднимало – К гибели безудержно влекло…»
Всё это нагадал в собственных стихах Николай Оцуп, когда-то получивший золотую медаль в Царскосельском лицее, сын многодетного придворного фотографа, многолюбивый и редкий среди поэтов миролюбец по отношению к братьям-поэтам, обожатель Иннокентия Анненского, вернейший оруженосец Гумилева в «Цехе поэтов», ставивший его даже над Блоком, которого, впрочем, тоже любил.
Ничуть не прославленный как поэт, Оцуп не страдал комплексом неполноценности от соседства с гениями и рядом с ними в нетопленых комнатах издательства «Всемирная литература» переводил литературные шедевры по прекраснодушной идее Горького. «Дом издательства на Моховой, Дом (еще недавно) герцогини, Дом «Литературы Мировой», Дом, пожалуй, Горького отныне… Издан был двухтомный каталог с перечнем грядущих переводов.
«И за два столетья кто бы мог
Всю литературу всех народов
Даже не перевести – прочесть…
Но великому безумцу – честь!
Хоть над ним посмеивался Ленин,
Оба знали, что всё это хлеб
Для людей, чей голос обесценен
В дни, когда изголодался Феб».
Для того же Оцуп издавал в эмиграции серьезный литературный журнал «Числа». «Почему Гумилев, отдававший дань «изысканному жирафу» и «брабантским манжетам», вернулся в голодный и холодный Петроград из Парижа?» – спрашивал у самого себя Оцуп. И ответил, к его чести, тем, что впервые назвал Гумилева национальным русским поэтом.
Эти благородные безумцы были далеко не глупыми. Они работали на духовный вырост поколений, создавая будущих читателей. Вернувшись перед самым концом войны со станции Зима в Москву, я нашел в деревянном домике на Четвертой Мещанской немало изданных на грубой оберточной бумаге, чудом избежавших печки и мышей томиков «Всемирной литературы» и помню, как зачитывался «Песнью о Роланде» на шершавых страницах, от которых сохли подушечки пальцев. …Самое крупное свое произведение «Дневник в стихах», где обожествление женщины сливалось с обожествлением «несуществующей свободы», Оцупу не удалось выдержать на одном уровне – может быть, из-за того, что он сам себя загнал в клетку однообразного ритма, но некоторые прозрачные выкристаллизованные фрагменты так и просятся в летопись века:
«Век униженных и оскорбленных
Вот и для Европы наступил
В пытках, но, конечно, и законах
Всю ее разворотивших сил.
Многие теперь поймут, быть может,
Русскую загадку, всё поймут.
Те, кого история положит,
Позабыв приличия, под кнут».
Как в воду глядел этот сын придворного фотографа, не ставший ничьим придворным поэтом – ни советским, ни антисоветским. Трудно догадаться, кого следующим положат под кнут в Европе или где-нибудь в другом месте, но уж обязательно как полагается, т.е. позабыв приличия.
Желательно только, чтобы не повторился синдром унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла…
У Оцупа всегда было высоко развито интуитивное чувство границы, где зло, где добро. Тонкость его интуиции подсказывала ему, что самое трагичное, когда мы причиняем зло нечаянно, по недосмотру, а то и будучи уверенными, что совершаем нечто доброе. Так было и во время Гражданской войны, так происходит и сейчас – и в политике, и в личной жизни.
Вот его предсмертное стихотворение:
Не времени, а совести стенанья.
Всё остальное только дым,
И нет для нас ужаснее страданья,
Чем нами причиненное другим.
Ну что ж… Достойное завещание достойного человека.
Газета "Новые Известия"
Читайте продолжение-http://www.proza.ru/2013/08/09/902
---------------------------------------------------------
08/09/902