СТАЛИНГРАД. ЗИМА, рассказ
Сны случаются разные – легкие, как дуновение ветерка, стираемые из памяти сразу, как только открыл глаза, и мрачные, тяжелые сны, от которых, бывает, целый день на душе беспокойство. Саньке повезло: ему снилось лето, самая его макушка, жаркий июль в разгаре сенокосной поры. И виделось Саньке, будто бы он ехал на телеге, распластавшись на копне свежего пахучего сена, а высоко-высоко в чистом безоблачном небе тянул бесконечную песню жаворонок, рядом гудели пчелы, перелетая с цветка на цветок, порхали разноцветные бабочки и стригли упругий воздух прозрачнокрылые стрекозы. Саньке было так уютно и хорошо среди летних лугов, диких медовых трав, дивного света, льющегося с небес, что век бы не просыпался, так и жил бесконечно в этом волшебном мире… И тут какой-то новый звук – голос ли громкий, неосторожный стук – разбудил Саньку. Он чуть-чуть приподнял сонные отяжелевшие после дремоты веки и с сожалением осознал вдруг, что сон кончился. Оказывается, он сидит в блиндаже, привалившись спиной к дощатой холодной стенке, рядом с ним телефоны, посреди блиндажа топится печка, у сколоченного из неструганых досок стола склонились командиры над картой, а писарь подкидывает в топку коротенькие полешки. Ну вот, разбудили, подумал с сожалением Санька и, широко раскрыв глаза, окончательно стряхнул с себя сонное оцепенение.
В штабной землянке пехотного полка сильно накурено, сизый дым медленно тянулся к щелястой двери, неохотно выползал на улицу. Раскаленная трофейная печка гудела от жара. Огненные блики от печки, проникавшие наружу через отверстия в дверце, падали на влажную плащпалатку, прикрывавшую промерзшую стенку возле походной койки командира полка. В жарком тесном помещении пахло сырой овчиной от полушубков, слишком близко размещенных у тепла. На горячей плите тяжело пыхтел, шипел от натуги пятилитровый чайник с кипятком. Заведовал печкой и чайником один из писарей штаба полка Юрка Сидорчук, двадцатилетний парень из уральского городка Миасса. Такую дополнительную нагрузку определил бойцу сам командир полка. Конечно, Юрка, услышав наказ командира, надул губёшки, словно мышь на крупу, внутренне весь напрягся, думая о том, что такое можно было бы поручить кому-нибудь и попроще. Хоть тому же ординарцу комполка, пятидесятилетнему «деду» Михалычу, все равно ведь возле начальства круглые сутки трётся. Не больно-то утрудился. Однако Юрка смолчал, затаил обиду в себе. Знал по небольшому военному опыту, что начальство лучше не злить. А то можно и в роту загреметь, не посмотрит майор Брусницын, что и образование девять классов и почерк каллиграфический, дадут в руки автомат и айда с криком «ура» на немецкие траншеи. А там вряд ли одну атаку продержишься – и побойчей ухарей пуля догоняла. Трудно нынче на передке, потери такие огромные, что выжить было почти невозможно, - это ведомо было Юрке, сам заполнял документы на убитых и раненых. Так что забота о чайнике – еще не самое худое дело. Да и не трудно это вовсе – подать кипятку, когда кто-то из офицеров штаба надумает погреться чайком. Спина не переломится. А командиру лучше не перечить, тот и без писаревых обид весь на нервах: высокое начальство задергало…
Пять дней назад в полку произошел нелепый случай: убило майора Политыко, командира полка, прослужившего в этой должности всего два месяца. А было так: Политыко в тот ветреный день находился в окопах боевого охранения, не жалея нового полушубка, елозил брюхом по передку, захватив с собою батальонных командиров и лейтенанта Чащина, командовавшего полковой разведкой. Командиры искали самое выгодное и удобное место для прорыва немецкой обороны. В мелконьком окопе, кое-как выдолбленном до пояса в промороженной до бетонной твердости земле, остановились малость дух перевести и перекурить. Замполит, достал пачку с папиросами, раскрыл ее и негромко окликнул командира, чтобы угостить папиросой. Политыко встал потною спиною к немецким позициям, выпростал нахолодавшую руку из кожаной перчатки и потянулся к раскрытой пачке. И тут снайперская пуля, прилетевшая с нейтралки, клюнула майора в затылок. Комполка, тихонько ойкнув, стал заваливаться набок, глядя удивленными глазами на замполита, все еще державшего папиросы, на враз присевших в окопчике изумленных офицеров…
В донесении, отправленном по команде, было написано так, как было на самом деле: пуля немецкого снайпера попала в затылок. Несчастный случай. Однако в дело вмешались особисты, приехал разбираться прокурор. Всех, кто находился с погибшим Политыко в тот день в окопе, долго и нудно допрашивали, выискивая разницу в ответах. Моложавому сорокалетнему прокурору отчего-то блазнилось, что комполка убил кто-то из своих, из-за спины. Неизвестно, какое время вся эта позорная тягомотина продолжалась бы, если бы в тылах армии диверсанты не взорвали завод по ремонту танков. Дотошные следователи по зову стоящего над ними начальства спешно отбыли из дивизии, оставив до поры до времени в покое намеченных подозреваемых. Никуда не денутся. А разобраться можно и позже, если, конечно, в живых кто-то останется…
Брусницына, исполнявшего должность начальника штаба, назначили командиром полка. При назначении поставили боевую задачу: через трое суток, кровь из носа, но полк должен был выбить немцев с господствующей высоты. Обязательно выкурить фрицев из теплых нор, хватит им у горячих печек вшей парить. Пускай на холоде и ветру свои фашистские сопли морозят, а заодно и насекомых выводят. Времени до наступления в обрез, всего-то двое суток, и следовало хорошенько подготовиться за короткие сорок восемь часов. Много ли успеешь, пока пурга бушует? В штабе дивизии подмогу обещали, когда из-за Волги прибудут маршевые роты. Получив назначение и приказ о взятии высоты, немало озадачился Брусницын: а как вышибить тех фрицев, если закопались в стылую землю, как кроты, попробуй их теперь оттуда выковырнуть. Тут мало одного желания. Неплохо бы знать, где лучше ковырнуть зловредного фашиста. Тоже задачка.
Стрелковый полк в составе сформированной в Чебаркуле уральской дивизии занял позиции в сталинградских степях три недели назад. Они сменили обескровленную часть, в которой оставалось меньше трети личного состава. За неполный месяц боёв полк потерял триста бойцов и командиров убитыми и еще пятьсот ранеными. Причем, только двести раненых были отправлены в госпитали, самые тяжелые, остальные не захотели уходить из части, разными правдами и неправдами стремились остаться в полку, лечились в санбате. Для многих полк - что дом родной, тут все земляки. А из госпиталя еще неизвестно куда попадешь. Вот и рассуждал иной красноармеец так: коли уж мотать сопли на кулак, так хоть среди земляков. В случае чего и домой отпишут, что и как родным пояснят, не пропадешь безвестно, словом. А для солдата, который видел смерть товарищей каждый день, это тоже не последнее дело.
Брусницын легонько барабанил пальцами по карте, щурясь в ярком свете десятилинейной керосиновой лампы, зорко высматривал возможные изъяны немецкой обороны. Ничего не скажешь, окопались фрицы капитально, так основательно зацепились, будто собирались просидеть здесь лет пять, не меньше. Дивизия успешно наступала, и только полк, командиром которого неожиданно стал майор, упершись в противника, топтался на месте, неся потери. Немцы на участке полка еще с осени подготовились к обороне. Основательно вгрызлись в чужую землю, дрались с отчаянным остервенением. Сегодня утром силами двух рот третьего батальона провели разведку боем, чтобы выявить слабые места немецкой обороны, новые огневые точки засечь. Трижды поднимались ротные цепи, доходили до проволочных заграждений и минных полей, а дальше ни на шаг продвинуться не сумели. Потеряли тридцать человек. Брусницын приказал отойти, чтоб не увеличивать бессмысленные потери. В ночной поиск была послана группа пешей разведки. Бойцы получили ясный и короткий приказ: взять языка любой ценой! И не абы какого, вроде ездового или кашевара, а настоящего фрица, из тех, кто по передку ползает, назубок знает немецкую оборону. Лучше, конечно, притащить штабиста с картами. Да разве ж ждут наших хлопцев из полковой разведки те самые штабисты с ихними картами? То-то и дело, что не ждут. И документы не приготовили. Найти, разыскать, захватить и притащить знающего фрица - такую задачу получили разведчики. Но, на худой конец, подойдет рыба и помельче – саперы там, связисты, огневики – это как повезет. Главное, чтоб знали оборону, хоть что-то видели и могли рассказать. Важно было определить, где спрятаны те самые огневые точки, которые поливают наших бойцов свинцом, едва они приблизятся к злополучной высоте. Наши артиллеристы подсобят, не раз выручали, бродяги, они так раздолбают пулеметные гнезда немцев, скрытые позиции минометчиков и пушечников, так поработают, что одна пыль от тех злобных батарей останется, но богу войны нужны данные для точной стрельбы. Всего-то набор каких-то цифирек для наводки, однако как важны они! Без них никуда! И как ту высоту брать, с кем, если на одну разведку боем тридцать душ положили, а успехом и не пахнет? Вот сиди и думай. Еще метель эта навязалась, так бы, глядишь, авиаразведка помогла данными, да куда тут полетишь, когда света белого не видать, разве что в тартарары? В дивизии, когда ездил за новыми картами, краем уха слыхал, что прибыл мехкорпус поддержки, он уже разгружается, отдельными частями выдвигается к местам сосредоточения, серьезная сила, но ведь корпус наверняка придержат в резерве, чтобы ввести там, где наметится первый значительный успех. Так что вся надежда на свои силы. Из дивизии постоянно звонили и напоминали об оставшемся до штурма высоты времени. Требовали усилить подготовку. Для поддержки новоиспеченного комполка, прибыл пожилой неторопливый полковник в пенсне из оперативного отдела штаба дивизии, он должен был временно замещать должность начальника штаба полка. Они с Брусницыным попили чаю, обсудили обстановку, поработали с картами. А потом полковнику сделалось так плохо, что Брусницын места себе не находил, пока старшего офицера не увезли в санбат. Позже позвонили оттуда, успокоили, что полковник жив, только едва ли дальше ему придется воевать – бедняге сделали операцию по поводу прободной язвы желудка. Так что и с начальником штаба не повезло, оставалось ждать, когда подошлют кого-нибудь из полка фронтового резерва.
Замполит Чернов, высокий, постоянно сутулящийся брюнет, с тонкой голой шеей, будто вставленной в широкий ворот гимнастерки, подсел к столу. Он налазился за день по окопам и солдатским землянкам, вымотался и промерз до костей и потому сразу потянулся к кружке. Улыбнувшись уголками губ, он кивнул Юрке, мол, плесни-ка, дружок, кипяточку, совсем душа выстудилась.
Писарь с готовностью отозвался на намек замполита, проворно притащил чайник к дощатому столу, набулькал полную кружку, подставленную Черновым, и вопросительно скосил глаза в сторону подошедшего комполка: не налить ли и ему за компанию? Брусницын утвердительно кивнул, дескать, давай, наливай, пока есть время, не грех и чаем побаловаться. Они пили кипяток без заварки, макая куски черствого хлеба в сахар, насыпанный в блюдечко. Брусницын шумно отхлебывал из кружки, наполняя себя избыточным внутренним теплом. Вскоре ощутил жар, отставил кружку в сторону и устало откинулся к холодной стене.
— Как люди? – спросил он у замполита, которого почти не знал, если не считать времени, проведенного вместе в полку.- Горячим кормят?
— С кормежкой, слава богу, как-то перебиваемся, хотя запасов мизер. Сам знаешь, с колес питаемся. Но еда едой, а вот баня уже сегодня была бы нелишней.
— Про баню знаю, - отозвался разомлевший майор, - вот закончим операцию, подтянутся тылы, тогда уж и устроим помывку с прожаркой одежды. Сам чешусь, как шелудивый пёс.
— То-то и оно, — ничуть не удивившись признанию Брусницына, согласно кивнул Чернов. — Насчет пополнения в дивизию звонил? Что-то долго подмога подтягивается.
— Да звонил я, - неохотно ответил Брусницын, - да толку-то что?
— Это как же? Ведь обещали!
— Велели готовиться к броску, а о маршевиках, сказали, сами позаботимся. На то, дескать, и поставлены.
— Ишь ты как!
— А как ты думал, замполит, на то они и наши начальники, чтоб заботиться.- Иронию, прозвучавшую в словах комполка, Чернов вроде бы не заметил, точнее, сделал вид, что пропустил мимо ушей. Про себя отметил, что таким выпадом, скорее всего, комполка вызывает его на ответную откровенность. Однако смолчал про начальство. Кругом уши. Крутятся рядом связные, ординарцы, писари, телефонисты – а вдруг кто-то что-то поймет не так и поспешит доложить особистам? И без того потрепали нервы после гибели Политыко. Пока отвязались, но надолго ли?
Разговор прервал близкий разрыв снаряда, прилетевшего с высоты, занятой немцами. Затем невдалеке разорвались две мины, и огонь переместился направо, в ту сторону, где в глубокой балке тянулись траншеи второго батальона. Перенос огня сразу обеспокоил Брусницына. Он молча посмотрел на Чернова, одними глазами как бы спрашивая замполита: с чего это немцы вдруг переполошились близко к полуночи? Тот в ответ только развел руками, мол, сам в недоумении.
Брусницын, резко поднявшись, быстро шагнул в угол, где сидел телефонист.
— А ну-ка, Саня, давай мне второй батальон, да поживее! Они там что, белены все объелись, затеяли перестрелку?.. Этого только не хватало.
Именно в расположение второго батальона должен был выйти лейтенант Чащин с разведчиками. Сейчас, в эту минуту, майору вдруг представилось, как там, на леденящем ветру, под немецкими пулеметами залегли разведчики. Может быть, с языком. «Неужели поиск сорвался? – не хотел верить тревожным предчувствиям Брусницын. – Ведь Чащин кадровый пограничник, опытный командир, не мог он допустить оплошность. И все-таки что же там стряслось, почему немцы открыли огонь, а наши ответили им?»
— Береза-два, береза-два, отвечайте! – бубнил Санька в трубку, косясь на нависшего над ним глыбой Брусницына. – Береза-два, отвечайте! – Телефонист похлюпал простуженным носом и виновато пробубнил: - Молчат, товарищ, майор. Я так смекаю, товарищ майор, что давеча снарядными осколками провод посекло...
— Так какого ж хрена ты сидишь возле печки, смекалистый телефонист! Тепло возле печки-то?.. – вскипел командир полка, багровея лицом. – А ну-ка, давай отрывай задницу от ящика, ноги – в руки, и вперед! И чтоб была у меня связь со вторым батальоном, понятно?..
Поднявшийся телефонист, белобрысый парнишка, стриженный под ноль, худой, с острыми плечами, был больше похож на подростка, по ошибке призванного на службу, чем на бойца, которому можно отдавать суровые приказы. Наверное, об этом одновременно подумали комполка и замполит, потому молча переглянулись. И Санька, которому, по правде говоря, не хотелось сейчас выползать наружу из теплого помещения и тащиться за три километра на КП второго батальона, нутром почуяв интерес к себе, тихо промямлил:
— Я это, товарищ майор, дежурю сегодня…
Брусницын усмехнулся, догадавшись о мыслях молодого красноармейца, уставился на Саньку со строгим прищуром.
— А что тут от тебя толку, если я не могу поговорить с комбатом-два? – в его словах послышалась жесткость, даже раздражение. – Короче, Саня, давай-ка бегом, на легкой ноге, дуй к Храмцову. Чтоб связь мне была максимум через час, понятна задача? И побойчее, побойчее, Саня! А пока ходишь, за тебя Михалыч и аппарата посидит.
— Есть, - вяло, как сквозь сон, ответил телефонист и поплелся к топчану, на котором была свалена верхняя, подсушенная возле печки одежда. Отыскал свой полушубок, в грязных разводах, покоробленный у жаркого бока печки, влез в него, как в жестяный короб, нагрузил на спину тяжелую катушку с кабелем и поднял автомат – новенький, недавно полученный, всегда ухоженный и чистенький. Ощутив на себе приятную тяжесть оружия, за которым следил с большей любовью, чем за одежкой, Санька успокоено подумал про себя: если что, автомат не подведет. Как друг.
Нежелание бойца переться среди ночи по снежной ветреной степи, искать в темноте засыпанный снегом обрыв, было понятно командиру полка. «Мальчишка совсем, подросток, - думал Брусницын мимолетно оглядывая худую, нескладную фигурку телефониста.- Как на передовую попал? Не могли, что ли, в пекарню или банно-прачечный отряд определить?» И это внезапное сочувствие к бойцу, тронувшее майора, вызвало желание послать в ночь кого-нибудь другого. Действительно, можно было кликнуть отдыхающего начальника связи, и он мигом бы распорядился, найдя подходящего связиста для поиска обрыва, однако Санька уже оделся, был готов в дорогу. И тогда, не отменяя собственного приказа, Брусницын нашелся, как помочь молоденькому бойцу.
— Сидорчук! – громко позвал майор писаря, шуровавшего кочергой в печке. – Собирайся мигом, пойдешь вместе с Санькой! Если что, поможешь ему. И автомат возьми, не на танцы отправляешься! Если сразу не получится обрыв найти, дуй к Храмцову, узнаешь там, что у них стряслось. Пускай комбат мне записку черкнет, понятна задача?
— Так Санька пускай и зайдет к Храмцову, - предложил писарь, - все равно ему в ту сторону топать, попутно ведь.
— Ты поговори у меня! – Рассердился комполка. – Все прямо умные такие! Где вас только делают, еще бы десяток заказал! – Сбавив градус разговора, Брусницын пояснил спокойнее: - Метет сильно, один Санька может и заблудиться. Вдвоем-то сподручнее будет.- Он дождался, когда Сидорчук натянет полушубок и надернет на голову шапку. Затем напомнил: – Так пускай Храмцов черкнет пару слов, что за стрельба у него там приключилась. Уж не группа ли Чащина на немцев напоролась? С какого перепою немцы такой хай подняли? Я жду донесения. Ясна задача?
— Есть, товарищ майор, - Юрка Сидорчук обиженно просопел в две ноздри. Демонстративно, что майор это видел. И Брусницын, конечно, был не слепой и не вчера родился, чтоб не почувствовать, как не по нутру писарю задание. Пожалуй, в другое время и в другой обстановке и не послал бы его, да только кого же сейчас было послать? Ординарец Михалыч ногу подвернул на мерзлой кочке, забинтовал потуже и теперь ковылял третий день, как хромой конь. Какой из него ходок. Двое оставшихся связных были рядом, но их ноги могли потребоваться в любую минуту, мало ли что произойдет. Кто знает, а не нарушится ли связь в неподходящую минуту с первым и третьим батальонами, с артбатареей? Вот тогда и пригодятся резервные гонцы.
Пока недовольный Юрка собирался, Санька поплотнее нахлобучил на голову шапку. Она тоже усохла, туго, словно железным обручем, стянула голову. Ладно, думал Санька, лучше ветер не доберется. Сквозняков он не любил. После родного Ирбита ему казалось, что здесь, в обширных сталинградских степях, всегда дует. Санька постоянно мерз и ходил с сырым носом.
«Вдвоем не пропадут, доберутся», - комполка, наблюдая за сборами, поймал себя на мысли, что думает о молодых ребятах, словно они его собственные дети, которым кажется, что они совсем взрослые, а на самом деле неопытные, как неоперившиеся птенцы. С родными детьми Брусницыну не повезло. С женой, впрочем, тоже. Не сладилась тихая семейная жизнь. Жена ушла, не смогла привыкнуть к размеренной, однообразной жизни далекого гарнизона, где служил до войны Брусницын. Пресновато-казенная жизнь оказалась чуждой выпускнице консерватории, мечтавшей о всемирной славе, признании и, конечно, более счастливой судьбе, чем та, которую ей мог предложить молодой командир Красной Армии. Жена вернулась обратно в большой город, где когда-то начались их отношения. Теперь у нее, наверное, от поклонников отбоя не было. Не все ведь на фронте. Какие уж там дети, о чем вспоминать!.. Он про себя усмехнулся: куда, однако понесло! Только бойцы вышли, впустив в блиндаж свежего морозного воздуха, как мысли, сменив направление, вернулись в тревожное русло нерешенных задач. И снова больно запульсировало в мозгу: как, каким макаром, вышибить немцев с высоты?.. Помогут ли разведчики? С того момента, как ушла группа Чащина на немецкую сторону, щемящее беспокойство томило Брусницына. Как ни старался, не мог снять с души, прогнать прочь возникшую тяжесть. «Только бы разведка до немцев добралась, до ихних траншей, - думал майор, - а уж взять там языка и доставить на КП полка хлопцы сумеют, не оплошают». После ружейно-пулеметной заварухи и нескольких артиллерийских разрывов в расположении второго батальона, тревога командира полка усилилась. Она не могла теперь исчезнуть сама собою, пока не станет ясной причина ночного переполоха. Пока, наконец, не вернется лейтенант Чащин с разведчиками из ночного поиска.
Из траншеи Санька выбрался первым, подал руку, помогая вылезти писарю. Наверху остановились, прислушались. Здесь было еще хуже, чем казалось в землянке. Порывы резкого ветра швыряли в лицо колючую, наждачной шершавости, крупу, буквально валили с ног. Чтобы держать равновесие и идти, пришлось стать лицом к ветру и наклониться вперед. Зажав телефонный провод рукавицей, Санька медленно двинулся по целику к позициям второго батальона. Он не раз туда бегал, правда, днем и погода была получше, но примерно знал направление. Даже кое-какие приметы помнил. Например, за балкой, на угоре, стоял чудом уцелевший стожок сена. А еще, где-то в километре от КП полка, стояла ветла с посеченными осколками ветвями… Писарь шел за Санькой, нащупывая валенками следы телефониста в снегу. Лицо Юрка прятал за воротником полушубка, плелся, низко опустив голову, уворачиваясь от летящего снега. Чтобы не сбиться, часто посматривал перед собой – где там этот салажонок-телефонист, которому нянька нужна?
На северо-западе, сливаясь со звуками расходившейся метели, слышалась канонада. В той стороне был Сталинград, бои там не прекращались даже ночью и в пургу. Санька знал, что среди бойцов, обороняющих город, были и его земляки. Все ли уцелеют? Старые солдаты в полку, побывавшие там, а потом по ранению вывезенные за Волгу, рассказывали, какая летом в Сталинграде была мясорубка. Дивизии на день не хватало.
Шли медленно. Саньке часто приходилось отдирать примерзший провод от наледи, а то и просто вытаскивать из плотно утрамбованного ветром снега. Холод до него не успел еще добраться, хранилось в одежде пока тепло из блиндажа, только пронизывающий ветер все пытался забраться под шапку, мозги выстудить. Санька отворачивал голову вбок, но так идти было плохо, того и гляди, что запнешься и свалишься куда-нибудь. Так, согнувшись в три погибели, чувствуя катушку на спине и автомат, бил тропу Санька. В той стороне, где были позиции немцев, изредка взлетали ракеты, почти не давая света. Постреливал пулемет. Настырный ветер рвал полы полушубка, нахально лез в рукава, за пазуху, а стоило открыть рот, как летящий снег лез внутрь и там таял. Потом долго ощущался хруст на зубах. Потому что приносимый снег был перемешан с землею, поднятой взрывами. Иногда Санька оглядывался – не отстал ли попутчик, не сбился ли с его следов, почти тут же заметаемых снегом? Задание у Сидорчука было, конечно, полегче Санькиной ноши, но все равно, определил привыкший много бегать телефонист, ходок из писаря никудышный. Протопали метров триста от КП полка, а писарь уже заметно начал отставать, хотя всего груза – автомат, и провод ему не нужно было постоянно держать в руке. Такого оставь одного в степи, сгинет, ни за что не выйдет. Санька снова оглянулся на ходу, чуть повернул назад голову, не выпуская из руки заледенелого провода. Юрка, неузнаваемо сгорбившись, шел далеко позади, заметно отстал. Санька замедлил шаг. Сами собою мысли повернулись на писаря. С этим вертлявым, будто на шарнирах, парнем из Миасса вышла у Саньки неприятная история. Более или менее они узнали друг друга уже в эшелоне, когда молодое пополнение везли из Чебаркуля под Сталинград. Эшелон тащился медленно, часто уступая колею особым, литерным составам с зачехленной техникой на платформах. В теплушках стояли печки, было тесно и тепло. И можно было целые сутки валяться на соломе, расстеленной на нарах. После тяжелых учебных занятий в лагере, изнурительной маршировки, частых ночных тревог и скудной кормежки, наступившая жизнь в поезде казалась наградой за перенесенные тяготы. Если бы еще давали перловки побольше и селедку не такую соленую, то вообще это был бы рай на колесах. Иногда на станциях удавалось что- нибудь купить для брюха, если деньжата водились. Иные умудрялись производить натуральный обмен: то нательное белье сменяют втихаря на махорку или лепешки, то шапчонку у кого-нибудь стырят и променяют. Саньке подробные выходки были не по душе: как же можно чужое стащить и продать? А как потом пострадавшему бедолаге выкручиваться перед командирами, если те не верят в воровство и считают, что сам прожрал казенное имущество? Мало того, еще и грозились по прибытии на место привлечь к суду военного трибунала за утрату вещей. Наверное, из боязни обмишулиться, Санька и не снимал новые валенки, шапку держал за пазухой, а полушубок надергивал на себя даже в моменты, когда выскакивал на насыпь по нужде. Так было спокойнее. На одной из многих остановок, когда «кишка кишке била по башке», сосед по нарам Юрка Сидорчук и спросил у Саньки: «Ну что, салажонок, жрать хочешь? – Был будущий писарь на два с половиной года постарше Саньки, и каждый раз при разговоре старался подчеркнуть свое старшинство. – Тогда гони свои часики, я сбегаю и поменяю их на хлебушек. Годится?» Про часы Санька никому не говорил, держал их в тряпице на дне вещевого мешка, никогда никому не показывал. Это были отцовские часы. Их ему привезла мать, когда приезжала в Чебаркуль незадолго до отправки на фронт. Мать хотела и нательный крестик надеть на шею сына. Да тот не дался: «Я же комсомолец, мама, как можно?..» И часы тоже поначалу не брал, зачем солдату часы, если есть командиры, и они все с часами? Но мать все же настояла на своем. Сказала, что это вроде отец рядом будет, может, в трудную минуту и подсобит… Как он может помочь, если пропал без вести еще в июле сорок первого, Санька представления не имел, но матери, проделавшей огромный путь к нему в учебный лагерь, перечить не стал. Взял часы и запрятал в мешок. Но откуда вертлявый парняга из Миасса пронюхал про часы, непонятно. Неужели шарил в мешке, пока Санька отлучался по нужде? «Ты, салага, не темни, быстрее думай! – торопил Сидорчук. – Я видел твою заначку! – Уколовшись о вопросительно-удивленный взгляд Саньки, поспешил заверить: - Случайно!» Санька долго молчал, не решаясь отдать часы. А что бы сказала мать? А сам отец, если жив? « Ну что ты язык прикусил? – не отставал Сидорчук. – Скоро привезут на передовую, дадут в руки винтарь, и – вперед! Ура, ура – и башка долой! А потом ведь неизвестно еще кому твои часики попадут в руки, может, даже фрицу какому-нибудь паршивому. Соображаешь? – Юрка видел, Санька колеблется, и добил последним доводом: - Ты что, хочешь, чтоб часы достались врагу?»
Санька отдал дорогую вещь, единственную, связывающую его с домом, с родными. Но есть тоже очень хотелось. Прямо сейчас. Сидорчук умчался вприпрыжку на местный стихийный базарчик. Саня видел из теплушки, как возле старой кирпичной водокачки клубилась разношерстная толпа – там меняли, продавали, там была е д а. Юрка обещал вернуться тотчас же, как провернет сделку. Но ждать его пришлось долго. Вернулся к самой отправке. Злые сержанты уже матерились, бегая по путям и загоняя в вагоны разбежавшихся новобранцев. Явившийся Сидорчук был навеселе, успел хлебнуть где-то спиртного, он притащил четыре картофелины и пачку закаменелого горохового концентрата. А также жестом фокусника выудил из кармана початую бутылку мутного самогона. Предложил выпить Саньке, но тот и смотреть не хотел на вонючую жидкость, отказался. Еще не выветрился из памяти тот день, когда впервые пришлось попробовать самогон… А дело было так: Санька страстно стремился попасть на фронт, впрочем, как все мальчишки с его окраинной улицы. Жило в нем неистребимое желание пойти на передовую, сойтись в смертельной схватке с подлой фашистской нечистью и отомстить за отца, пропавшего без вести летом сорок первого, за старшего брата, погибшего в первую военную зиму под Москвой. Потом Санька услышал от одного сведущего паренька, что в ближней деревеньке некий секретарь сельсовета по имени Николай Егорович сделал справку одному мальцу и того скоро взяли в Красную Армию. Вот к этому Николаю Егоровичу и отправился Санька, неся как пароль четверть чистейшего первача. У матери из погреба позаимствовал. Запасала для мужиков, которые подрядились дрова пилить. Секретарь в тот день шибко маялся с похмелья, справку сварганил без слов, настоящей советской печатью заверил, а потом предложил обмыть подложный документ, по которому Саньке выходило полных восемнадцать годков, вполне призывной возраст. Хотя на самом деле до призыва ему оставалось полтора года. А как их ждать, если сердцем давно на фронте? Пока тут сидишь, и война закончится! Словом, справку обмыли, да только Санька там же и уснул, прямо в баньке Егорыча на полке, после первого стакана. До сих пор без омерзения и внутреннего содрогания он не мог вспоминать следующий за обмывкой день, когда было так худо и тошно, что хотелось умереть прямо сейчас, чтоб не мучиться… Наотрез отказавшись от мутной выпивки, принесенной Юркой, даваясь, Санька торопливо проглотил разом две картофелины, погрыз кусок концентрата и забрался на нары, зарылся в солому. Эшелон тихонько катил всю ночь, а Санька не спал, молча плакал от обиды, часто вытирал мокрые глаза жесткими, загрубевшими пальцами. За какую-то картошку променял часы! Что бы ему сказала мама, увидев этот позор?..
Санькины следы быстро заметало, и писарь старался не отставать, чтоб не потерять из виду щупленького телефониста. Прошло не менее получаса, как они вышли в степь, а до места разрыва так и не добрались. А вскоре вслед за проводом завернули к занесенному снегом оврагу. Хорошо, что провод был наверху, иначе пришлось бы его выдирать из сугроба, и кто знает, сколько на это ушло бы и без того тающих сил. Когда пошли вдоль склона, Санька ощутил холод с правого боку. Сдернув рукавицу, он сунул её в зубы, зажал покрепче, чтоб ветер не вырвал, и голыми настывшими пальцами ощупал полушубок. Обнаружилась дыра справа под мышкой, в которую залезал ветер. Сообразил, что это от натуги лопнул шов пересушенной овчины, не выдержали перепревшие нитки. Чтобы сохранить тепло и не окочуриться, думал расстроенный Санька, теперь придется уворачиваться от порывов и шибко высоко не задирать руку, иначе нитки вовсе поползут и ветер разденет нагишом среди поля. Тогда далеко не ускачешь. Экая незадача!
Еще минут десять они шли вдоль оврага, и вдруг кочковатое, но относительное ровное поле кончилось. Провод увлек их в чахлый, почти не различимый в снежной замяти кустарник с обледенелыми, стеклянно стукающими ветками. Овраг часто менял направление: то кидался вправо загогулистым изгибом, то вдруг резко забирал влево. Санька шел с опаской, боялся, как бы не оскользнуться, не зацепиться ногой за корни, не полететь вверх тормашками на дно глубокого оврага. Выскребайся потом наверх. Небось, последние силенки истратишь. А их надо беречь. Чтоб обрыв найти и назад вернуться. Проявляя осторожность, Санька теперь стал чаще оглядываться на попутчика, не дай бог Юрка сверзится вниз, попробуй тогда его доставать наверх, это не полешки в буржуйку подкидывать, тут силенка нужна. Между тем, уставший, выдохшийся писарь медленно, но тащился следом. «Ишь ты как его развезло, - думал Санька о писаре, и та обида, связанная с продажей часов, как-то отступала назад, забывалась, уступая место сочувствию и даже жалости к неприспособленному земляку.- Ничего, как-нибудь выберемся, главное, немцы не стреляют, а уж дорогу-то я найду. Не первый раз тут лазить приходится».
В нескольких десятках метров впереди замаячило что-то серое, бесформенное, отдаленно похожее на бугор или копну сена. Откуда тут сено? Примеченный как-то днем стожок, это Санька точно помнил, должен был находиться подальше и в стороне от оврага. Так что же тогда там темнеет? Санька невольно замедлил шаг, а затем и вовсе остановился. Перевел дух, слыша, как отчаянно колотится под выстуженным полушубком живое еще сердчишко. Ощутив смутную тревогу, не трогаясь пока с места, он всматривался перед собой до рези в глазах, вслушивался, чуть отогнув ухо шапки, в окружающие его звуки. Отчетливо слышалась непрестанная канонада с той стороны, где жил, пульсировал, дрался разрушенный Сталинград. Не так далеко, видимо, напротив одной из рот второго батальона, в полукилометре, пожалуй, дал короткую очередь немецкий пулемет. И так резко умолк, будто пулеметчика позвали другие важные дела. А еще голодным волком яростно и надрывно выл ветер, а над землею, шурша, неслась поземка. Снег сворачивался тугими жгутами и по склону скатывался в овраг. Когда налетали резкие порывы, снег взметало ввысь до невидимых небес.
«Да это же земля чернеет! – осенила Саньку счастливая догадка. – Сюда прилетел шальной снаряд, и это куча земли, выброшенная взрывом!» Расслабившись, Санька облегченно вздохнул, снова потуже натянул на голову шапку. Обрыв провода, конечно же, здесь, возле воронки, решил он. Должны быстро найти. Он дождался, когда писарь подтянулся к нему, учащенно дыша стал молча сбоку. Санька разинул было рот, чтобы поделиться радостью с попутчиком, которому тоже досталось, но тут на секунду – нет, не почудилось, не пригрезилось! - возле воронки мигнул желтый зрачок электрического фонарика. Санька от неожиданности опешил: неужели люди? Кто такие? Наши или немцы? Хотя чего здесь немцам шастать, в такую-то пургу? Вряд ли с руки. Или все же это фашистская разведка?.. От обжигающей мысли поползли мурашки по спине, на ледяном лбу выступила испарина. Воображение уже выдавало картины одна другой страшнее. Вот сидят немцы у воронки, у оборванного провода и терпеливо дожидаются гостей. Знают, проклятые, что какой-нибудь лопух приползет чинить связь. Тут его и запеленают, как грудничка, и уволокут за милую душу в свой фашистский штаб. Начнут пытать, добиваться секретных сведений. Да только что он знает, Санька? Позывные, которые любой школяр в два счета раскусит, а не то, что матерые гитлерюги. Про «огурчики» и прочие огородные овощи им, конечно, давно и без Саньки известно. Он раздумывал минут пять, а Юрка стоял рядом, полагая, что телефонист просто дает ему паузу на короткий отдых. Чтобы заранее не пугать писаря, Санька пока молчал о возникших подозрениях. Еще раз прикинул, и вдруг до него дошло, что ошибся. И едва в штаны не наложил. Бывает же так! Ведь наверняка это свои связисты. Их прислал комбат Храмцов, когда пропала связь. «Береза-два»! Ну, черти, не могли раньше пошевелиться, да? Волна горячей радости окатила Саньку, ему показалось, что даже теплее стало, и ветер вроде поослаб. Он уже и ляпку было разинул, собираясь крикнуть в сторону мелькнувшего зрачка: «Эй, славяне, где вы пропадали?» да так и замер на месте. Потому что с новым порывом ветра до него донеслось не слово даже, а какой-то кусочек, жалкий обрубок слова, но и его хватило, чтоб Санькины ноги подломились в коленках сами собою от охватившего ужаса. Увлекая за собой ничего не понимающего писаря, Санька рухнул в снег. Немцы!
— Тихо! – зашептал Санька в ухо возмущенного писаря. Тому явно не понравилось, как салажонок обошелся с ним, столкнув в снег. – Немцы в воронке! Нас караулят, сволочи, ждут, когда явимся к обрыву, чтоб сцапать. Вот гады!
— Тебе не мерещится? – не поверил писарь, но всякий случай поплотнее приник к снегу. – Может, наши?
— Точно немцы! – выдохнул Санька. – Я ихний язык поганый в школе учил маленько, меня не проведешь. Ты давай держись за мной и не поднимайся! Слышь, Юрка, давай отползать…
Санька выпустил из руки провод и боком, боком, держа в поле зрения воронку, стал отползать ближе к оврагу. Сейчас надо было затихнуть, затаиться, выждать, когда фрицы замерзнут, им надоест караулить и они наконец уберутся в свои окопы. Сколько придется ждать, Санька представления не имел, однако другого выхода пока не видел. Умолкший попутчик про себя ругался: вот ведь угораздило влипнуть! Завел, Сусанин! Прямо к немцам! Поводырь хренов! Теперь вот и гадай, как лучше выкрутиться…
А Санька тем временем, пока мытарил свою душу писарь, во все глаза зырил за тем местом, где блеснул глазок фонарика и откуда донеслась чужая речь. Наконец ему удалось определить три смутных тени, колеблющихся в пурге. Они мелькали возле свежей воронки. Значит, немцев трое. Из тех, кого удалось заметить. А может, и много больше. Сладят ли они вдвоем с Сидорчуком с немцами? Если близко подобраться и неожиданно открыть огонь, можно положить всех. Только бы писарь не оплошал, какой-то расклеенный весь, будто рак вареный… Пока размышлял, две тени исчезли, будто испарились, сгинули бесследно в снежной круговерти. Куда подевались, стал гадать Санька, наверное, спрятались в воронке, чтоб глаза не мозолить. Вот хитрованы! Непонятно было только, почему же третий одиноким колом торчит на фоне летящего снега? Нарочно приманивает их, что ли? И тут немец сдвинулся с места и направился в их сторону. Ну вот, дождались! Захолонувшее сердце часто-часто застучало, и Санька ощутил, как сильно запульсировала, забилась под тесной ушанкой ударившая в голову кровь. Немец наверняка ищет конец оборванного провода, по которому они с писарем пришли сюда. Заметит! Придется стрелять. Жалко, остальных тут нет, чтоб всех разом положить, а так худо получается. Одного завалишь, другие прибегут, набросятся как собаки, окружат…
— К нам немец идет! – шепнул Санька попутчику, поднявшему голову. – Автомат приготовь, положим гада! И патроны зря не пуляй, в воронке еще двое спрятались.
— Ты совсем сдурел, салага! – возмущенно вскипел писарь. – С кем тягаться надумал? Это же разведка, не повара какие-нибудь! Да они нас на ремни порежут, как котят голыми руками передушат, дурак!.. Это же не бой, где ты у всех на виду, кому сейчас нужно твое геройство, а? Зарывайся в снег и молчи, небось, не заметит, мимо пройдет в такой-то метели.
На возражения у Саньки времени уже не было. Немец подошел совсем близко. Отвернувшись от писаря, Санька внимательно следил за немцем, держа вынутую из рукавицы руку на автомате. Удивительное дело, наверное, от волнения, но отчего-то рука не мерзла вовсе, даже горячая была, а палец на спусковом крючке послушно гнулся, готовый в любой момент нажать на спуск и выпустить очередь по врагу. А что писарь? Автомат изготовил? Или труса празднует? Санька повернул голову в сторону попутчика. Вот это дела! Сидорчука и след простыл! Уполз куда-то, закопался. Ну не паскуда ли?.. Санька снова впился глазами в немца. Не до писаря теперь. Одному придется принять бой.
Немец искал телефонный кабель. Враг находился совсем близко. Санька мог разобрать не только очертания его фигуры, окутанной маскировочным халатом, но и палку в руках – наверное, лыжную? - которой тот шуровал в снегу. Теперь Саньку и фрица разделяли не более пяти шагов. Хорошо, на Саньке полушубок, когда-то белый, теперь, конечно, с сероватым отливом, но все равно сразу не бросался в глаза. Да еще и снежком присыпало сверху, тоже маскировка. И был момент, когда Саньке показалось, будто он слышит близкое хриплое дыхание врага и носом чует тошнотворную вонь немецкого порошка от вшей вперемешку с крепким мужским потом. Санька совсем перестал дышать, боясь выдать себя. А зря. Потому что сразу захотелось кашлянуть. Чтобы не раскрыться, он набрал раскрытым ртом снега, заткнул, хоть ненадолго, предательскую глотку. И тут ему несказанно повезло, вероятно, ангел-хранитель сегодня стал на защиту паренька, которому рано было умирать. И мама сильно молилась за сына. А случилось вот что – находившийся в опасной близости немец вдруг обо что-то запнулся, зацепился ногой, не удержал равновесия, да еще и ветер подсобил, и немецкий разведчик рухнул в снег. Растянулся во весь рост. А был он огромный, куда мощнее не успевшего толком вырасти Саньки. И пока фриц не оклемался, старался подняться, Саньке словно кто-то под зад наподдал и приказал: бей фашиста, не теряй времени, пока он не очухался! Санька взлетел вихрем из укрытия, подскочил к немцу, поднимающемуся на колени, и с размаху ударил прикладом в шею. В удар вложил все силенки, всю ненависть, какие в нем скопились к этой секунде. Обмякший разведчик успокоено затих. Ну и кабан! – поразился Санька. – Ладный был бы язык майору Брусницыну. Только как его доставить на КП? Сбегать за своими? Вряд ли успеет. Те двое, которых заметил возле воронки, скоро хватятся напарника, полезут искать… А если схорониться с фашистом в снегу, а когда его друзья уберутся, доставить в штаб? Санька для верности несильно тюкнул фашиста по макушке прикладом. Ничего, здоровый хряк, не помрет. Санька забросил лыжную палку немца подальше от оврага, «шмайссер» зашвырнул на дно, чтоб еще и с ним не путаться. Потом удобнее разместил на горбу телефонную катушку, забросил за спину свой автомат. Оглядел немца, лежащего возле ног. Как же его тащить-то? В нем же не меньше центнера чистого веса! Поднатужившись, отталкивая в сторону мешающие движениям автомат и катушку, изрядно вспотев, Санька кое-как подволок обездвиженного вражину к самому краю глубокого оврага. Затем плотно обхватив немца, Санька оттолкнулся ногами от стылого земляного края, и они полетели, вниз, закувыркались. Оказавшись на самом дне, не чувствуя ушибов, которые получил от ударов приклада, пока летели по склону, Санька быстренько закопал немца в снег вместе с головой. Сам зарылся рядом. Затих.
Скоро так угрелся под снегом, в приятной теплоте, где нет ветра и сквозняков, что и не заметил, как заснул.
***
Усталые, заиндевевшие на зимней стуже, разведчики всем шумным гуртом ввалились в штабной блиндаж. Столпились у входа, отогреваясь, вдыхая теплый жилой дух командирского обиталища.
У Брусницына, едва вошли разведчики, гулко ударило сердце и кровь прилила к лицу от негодования: пустые явились, мать вашу!.. С силою вдавив локти в шершавые доски стола, майор едва себя сдерживал, чтобы с налету не накричать на лейтенанта, не обложить его крепким матом. Комполка все же пересилил раздражение, переждал первую, самую трудную минуту, когда гнев готов был выплеснуться из него, как бензин на открытый огонь, совладал с расходившимися нервами и спросил тихим скрипучим голосом:
— Что за перестрелку устроили? Не могли пройти по-тихому? Ведь был же приказ: пройти тихой сапой, чтоб немец ни сном, ни духом. Что стряслось там?
Лейтенант Чащин выступил вперед и виновато пояснил:
— Сами не ожидали, товарищ майор, что так получится. Только сунулись на нейтралку, как нос к носу столкнулись с немцами, видимо, это их разведка к нам наладилась… - Чащин говорил медленно, простуженным баском, и мглистых своих глаз не прятал от командира, смотрел прямо и открыто. Он всем своим видом, неспешностью речи словно хотел показать – вот он я, весь перед вами, что хотите, то и делайте, хоть расстреляйте за неудачный поиск, я готов понести заслуженную кару. – Разминуться не получилось. Ввязались в бой. Садчикова сразу убило наповал. Пока его выносили, двоих еще ранило. По счастью, легко.
Брусницын, давя в себе гнев, понимая, что несправедлив к разведчикам, хмуро кивнул, дескать, все понятно и распорядился:
— Ладно, ступайте в расположение, отдыхайте.
Разведчики ушли.
Майор после их ухода долго молчал, думая о том, что же еще в его силах предпринять, но так ничего дельного в голову и не пришло. Встретившись взглядом с замполитом, пока не проронившем ни слова, спросил:
— А куда, интересно, Санька подевался? И Сидорчука нет с донесением. Они что, в Сталинград пешком пошли?
Замполит высказал предположение:
— Могли и заблудиться. На дворе-то света вольного не видать. Может, послать кого-нибудь на поиски?
— Когда рассветает, поглядим, - ответил Брусницын, подумав про себя, что хлопчики вполне могли стать легкой добычей немецкой разведки. И если такое случится, или уже случилось, жди неприятностей. И это накануне решающего броска. – Вот Чащина утром и отправим искать пропавших.
***
Сколько часов они пролежали в овраге, укрытые снегом, Санька не ведал. Могло так случиться, что он и вовсе бы не проснулся, так и замерз в обнимку с автоматом, не толкни его немец сапогом. Оглушенный фриц очнулся раньше Саньки, зашевелился в сугробе, дрыгнул ногой и попал парню в бочину. От резкой боли в ребрах телефонист дернулся и продрал зенки. Окоченевшей рукой разгреб снег над собою, высунул покрытую куржаком голову наружу.
Ветер заметно ослаб, уже не кружило вихри, а только несло легкую поземку. Небо почти расчистилось, заметно поднялось выше и не давило уже так, как несколько часов назад. Ударил легкий морозец. Вокруг царил предрассветный сумрак, и слышалась отчетливая канонада. «Вот и переночевали с фрицем, - думал замерзающий Санька, слыша, как дробно стучат зубы. – На КП, небось, майор Брусницын уже обыскался нас с Юркой. Что отвечу комполка, когда спросит про Сидорчука? Знать бы еще, куда писарь подался…» Через силу, еле шевеля задеревеневшими руками и ногами, Санька все же понудил себя вылезти из сугроба. Пока этого не сделал немец. Достал автомат, а тяжелую катушку бросил – без нее мороки много. Ишь какая оказия приключилась, на дне оврага, в снегу, пришлось ночевать. Скажи кому дома, так не поверят, что не замерз, не превратился в ледышку. Малость согревшись от движений, чуточку разогнав стылую кровь, Санька сперва откопал ухватистые, как грабли, лапищи плененного немца, скрутил их куском провода покрепче, а потом уж и вокруг фашиста плотно утоптал снег и пинками, греясь сам, поднял на ноги пленного.
Чтобы выбраться наверх, пришлось помучиться. Немец что-то злобно бормотал, ругался по-своему, однако Саньке его слова уже не были страшны. Он, знай, подтыкал пленного дулом автомата под зад, заставляя карабкаться вверх по склону, и сам за ним продвигался. Насилу вылезли. Зато разогрелись, пар валил от обоих. Наверху Санька увидел четко обозначенную светлую полоску рассвета на востоке, и это придало ему сил. Скоро утро, а средь бела дня фашисты по нашим позициям шастать не осмелятся.
На поиски обрыва времени уже не было, да и темновато вокруг, и Санька рассудил, что живой немец важнее связи. В крайнем случае, пошлют другого связиста починить провод. А пленного надо поскорее доставить к майору, тот уж сам разберется, нужен ему этот немец, или обойдется без него. Санька для острастки ткнул немца стволом в спину и скомандовал: «Шнель, шнель, фашистская морда! Надумаешь кочевряжиться, застрелю. Шиссен! Понял? Ферштее? Ну, пошел, пошел, форвертс, топай давай на хрен!..»
Ладно скроенный, сильный немец торил дорогу, а Санька плелся следом, нацелив в спину фашиста ствол автомата. Часто дул на озябшие, красные от холода руки. Рукавицы где-то посеял в суматохе, постонет теперь старшина, всю душу наизнанку вывернет, пока подыщет что-нибудь подырявее и похуже. Держа одну руку на прикладе, вторую засунул поглубже за отворот полушубка. Так и грелся, меняя поочередно руки.
Они отошли от места ночевки метров двести. Неожиданно Санька увидел впереди какой-то странно торчащий пенек, очень удивился: что это такое? Откуда? Лесом в этих местах считается только тальник по берегам скудных речек. Так что же тогда? Подойдя ближе, он осторожно шевельнул носком торчащий из-под снега предмет. К его удивлению, это оказался обычный валенок. С левой ноги. Новый совсем. Точно такая обувка была у писаря. Выклянчил у старшины, поделившись с тем бумагой, стыренной в штабе. И тут Саньку окатило внезапной догадкой, такой жутковатой, что даже мурашки щекотливо заползали по спине. А ведь Юрку-то, будь он неладен, фрицы к себе в окопы утащили! Приглядевшись, остановившийся Санька пошуровал ногой рядом с добытым валенком. И нашел рукавицу. Тоже одна. Поднял ее из снега и вдруг заметил, как что-то изнутри выскользнуло. Склонившись, увидел карманные часы с цепочкой. Те самые, которые они якобы прожрали на станции! Вот номер! Оказывается, наврал Юрка, часы себе прикарманил. Приложив механизм к уху, Санька прислушался. Тик-так, тик-так! – отсчитывали секунды часы. Ну вот, подумал без злости Санька, пряча часы поглубже в карман, и зачем только Юрка его обманывал? Стоило ли это того?
Немец злобно зырился на солдатика. Санька, чтобы не видеть его недоброго лица, грубовато прикрикнул: «Форвертс, шнель, падла!» и дулом автомата показал немцу направление, куда двигаться. Медленно, обходя заметенные снегом воронки, выбирая места поровнее, они снова поплелись к КП полка.
Уже развиднелось, когда Санька с пленным немцем подходили к штабу. Издали Санька увидел, как часовой куда-то упорхнул легкой птичкой, а вскоре снова нарисовался возле траншеи, но уже не один. Командир полка с замполитом появились в ходе сообщения. А следом за ними из штаба выскочили другие офицеры, выползли поглазеть на необычное зрелище свободные от несения службы красноармейцы. Впереди всех возвышался майор Брусницын, без шапки, в одной меховой душегрейке. Он смотрел на подходившего к ним Саньку с затаенным изумлением, радуясь мысли, что парнишка жив. Да еще как жив! И пленный, которого боец нарочно теперь подгонял, норовя достать носком валенка задницу врага, тоже был вполне здоров, значит, сможет поделиться кое-какими секретами о немецкой обороне… А еще командир полка думал в этот утренний час о том, как причудливы извивы фронтовой удачи. Бывалому командиру- пограничнику Чащину не удалось заарканить языка, а вот зеленый пацан Санька, заломал-таки фашиста. И какого громилу! Гонит его своим ходом и хоть хны! Вот она фронтовая судьба, кому везет, а для кого жизнь бывает короче зимнего куцего дня…
Конечно, не мог знать своей судьбы и сам Санька. Не ведал он, едва переставляющий ноги от усталости в это мглистое утро, что его, который станет к концу войны старшим сержантом во взводе разведки, все же настигнет под Прагой корявый осколок горячей крупповской стали. А потом будет переполненный болью и стонами, пропахший лекарствами и гниющими ранами санитарный поезд, медленно ползущий на Урал. И опять Саньке повезет. Он попадет в заботливые умные руки ирбитского доктора Мальгина, и врач вытащит его с того света. Чтобы жить дальше.
А остальные? Майор Брусницын дослужится до полковника и честно сложит голову в боях за освобождение Польши. Замполит Чернов будет убит раньше, под Курском, летом сорок третьего. Лейтенант Чащин закончит войну капитаном, вернется домой и возглавит колхоз. А погибнет он в мирное время, в шестидесятом году, спасая скот в горящем коровнике…
А сейчас Санька топал позади пленного, видел, что его встречают, и мечтал только о том, как бы поскорее забраться в тепло, в один присест выдуть котелок обжигающего кипятку и завалиться поближе к нагретой печке. Других желаний у него не было.
Внезапно на востоке, за Волгой, выкатился раскаленный шар солнца. Окрестные снега заискрились, покрывшись багряным светом. Начинался новый день войны. И его надо было прожить.