Последний мороз
– Эк, вызвездило! – запрокинул голову Степан в крупную пятнистую луну, повисшую над вербами. – Мороз. Видать, последний.
Достал кисет с махоркой, кресало. Выкурил цигарку. Поёжился – примораживало хорошо. Вернулся в хату.
– Чего не спишь-то? – сонно потянулась жена, – ложись, чай, засветло вставать.
Разделся, аккуратно сложил одежду. Фукнул в лампу – в окнах стало лунно. Заснул крепко и не слыхал, как проорал не вовремя за стеной сиплый петух.
Крепко спал Степан и не услыхал, как всполошились и забрехали с подвизгом собаки сразу во всех дворах. Не проснулся Степан, когда Федька Коршун, старый его недруг, тихо вводил свою банду в улицу, стараясь не обронить в смёрзшуюся тишину лишний цокот подков и фырк лошадей.
Звякнула жалобно под чьим-то грузным шагом затянувшаяся к ночи лужа у окна. Звякнуло надтреснуто стекло в раме. Кто-то стучал в окно настойчиво и громко. Кто-то требовательно бил тяжёлым в дверь.
– Господи, да что же это? – крестясь, запричитала, Феня.
Накинув платок, пошлёпала в сени.
– Отворяй! – кричали за дверью и снова били тяжёлым.
Степан вскочил, навострился. Понял Степан – недоброе. Захолодело, засосало под ложечкой, заломило скулы. Судорожно сглотнул. Бежать надо. Рукой под подушку – наган! Дрожали руки.
Брызнуло стекло, и чёрный загородил луну:
– Сдавайся, комбед!
Сорвался хилый дверной крючок, упала в угол, тонко заголосила, сбитая с ног Феня. Услыхал Степан грохот и вой жены, заорал Степан дурно и – прыжком в черноту, туда, к ней:
– А-а-а-а!!!
Рвал скрюченным пальцем собачку нагана. Осечка! Бил вслепую рукояткой наотмашь, выкручивался.
Вышибли револьвер.
Засопел. Вцепился намертво в чужой волосатый рот – мягко, тепло поползла под пальцами чья-то склизкая губа:
– Вв-в-а-а-а!!
Навалились много на белую мечущуюся фигуру:
– Вяжжжи его! – вывихнули руки за спину, к затылку, скрутили уздечкой. – Тащи его к Балебардихе!
Задребезжало опрокинутое ведро, забилась, зашлась в неровном крике жена.
У Балебардихи остановился сам. В чисто прибранной горнице главенствовал стол в расписной скатерти. Ярко сияли, по такому случаю, аж две керосиновые лампы-семилинейки, сипел самовар, подрагивал студень. Стекленела мутновато бутыль с первачом.
Помутнели ненавистью остекленевшие Федькины глаза, когда ввели Степана. Обежали они с любопытством раздетую фигуру, красные босые ноги. Ухмыльнулись. Сузились.
– Ну, здоров, – с вызовом вроде бы поприветствовал атаман, ковыряя вилкой в зубах.
Смолчал Степан, хоть и двинули его прикладом. Ожесточились на бледном лице желваки.
– Так-с, – качался на венском стуле Федька.
Помолчали.
Вошла Балебардиха, зрелая красивая жалмерка. Сухо поджав губы, неодобрительно посмотрела на мужика в исподнем, поставила варево. Вышла.
– Дак, расскажи нам чего-нибудь, а? – чвикнув дырявым зубом, обронил Федька.
Только дрогнули в злом шёпоте синие Степановы губы.
– Кобенишься. А зря ведь, – как бы с сожалением сказал Коршун, – всё одно, глотку твою красную перегрызу.
– Не твоими зубами! – прищурился Степан, осклабившись. Ровно высверкнули белые ядрёные зубы.
Чуть плеснулся в кулаке у Федьки в стакане самогон, побелели, раздулись ноздри, и он, шумно втянув воздух, сказал матерно. Потом крикнул Чубатому:
– Потапыч, отведи-ка, покамест, эту сволочь в чулан в летнем доме. Пройдитесь по его морде. А утречком мы и погутарим с ним, а потом уж и… – он красноречиво провёл ребром ладони себе по горлу.
Били связанного.
Было за полночь, и всем хотелось спать. Вино Балебардиха настаивала на травах.
Били, крякая, медленно, даже лениво.
Чубатый всё ловчился в лицо, в лицо!
Степан угнулся, мотал головой.
Били в печень, под дых.
Степан ловил ртом воздух. Не вздохнуть, не вскрикнуть.
Били умеючи. Свалили на грязный пол.
Степан подтянул коленки к подбородку.
Кряхтя, пинали сапогами.
Степан, молчал, только ёкало внутри. Красно расцвела рубаха. Капало на пол.
Уморились.
– Ладноть, будя!..
– Фу-у-х! – утирали вспотевшие лбы.
– Валяй его в чулан, нехай там остывает. А завтрева и разговор другой! – прогудел Чубатый.
Пронзительно протяжно прокричала дверь. Кинули Степана на сломанную прялку. Навесили замок. Затопали сапогами – ушли.
В перечёркнутое крест-накрест оконце заглядывали мороз и луна, освещая узилище бледно серым ночным светом.
Степан лежал. Лежал долго. Потом сел. Долго клейко отплевывался. Пошевелил негнущимися пальцами рук – связали по-хозяйски.
Прислушался. Дом спал. Хутор спал.
– Как же теперь? – огляделся Степан. Неудобно встал. Болело. Редкая дрожь пробежала по спине. Дёрнуло болью челюсть. Потёр одной ногой о другую – согреться. Встрепенулся:
– А ведь убьёт! – заныло, зашлось где-то под сердцем до тошноты. – Эх, уйти бы!
Ещё огляделся, поподробней. В каморке было светло от полного месяца. Кроме валявшейся на полу прялки, в углу разглядел Степан какой-то деревянный хлам, а напротив окна высился большой, словно ларь, сундук. Холодно поблёскивали кованые углы.
Пригляделся. Сундук был чудной, обитый узорчато тонкими обручами, как паутиной.
Зачем-то вспомнил – рассказывал ему про этот сундук покойный Петро Куватов, гулявший вместе с Коршуном под Белой церковью. Ограбил Федька поезд с бежавшими из Питера буржуями и, огрев нагайкой какого-то глиста в очках, обнявшего сундук, отнял его. Сундук был неподъёмный, с потайным запором. Атаман так и понял сразу, что в нём золото. И вернулся срочно домой. С сундуком. А что уж в нём нашёл Федька, неизвестно.
И к чему вспомнил?
Опять закрутило где-то внутри: «Уйти бы. Жить».
Подошёл к двери. Пощупал осторожно плечом – чуть скрипнуло. Лязгнуло железом. Замок.
Равнодушно и жёлто глядел широкий небесный диск в забитое наискось доской от вора окошко.
Попробовал, плечом же, нижний конец тесины. Прибита давно.
Пошатывается. Сломать бы! Упёрся чубом в занозистую доску, упёрся ногой в сундук, натужился, напружинился:
– Сломать бы!
Дрожали от напряжения ноги, зашумело в ушах, горячо стало в глазах. Прогибалась доска, потрескивала. И всего лишь.
Без толку.
Опять долго сидел, сплёвывал тягуче. Думал. Ворочалось в гудящей башке тоскливое: «Жить!»
Стыло тело. Трясло ознобом. Вспупырилась зябко кожа.
– Э-э-х! Туддыт твою, растуды!
Проклинал Федьку. Проклинал Чубатого и его бандитов.
Крутил, отёкшими деревянными руками, дышал по-бычьи. Ворочал плечами, ходили под рубахой лопатки, ногти вошли в ладонь. Сыромятина не поддавалась.
Застонало тело.
Но вроде полегчало. То ли путы ослабли, то ли согрелся.
Отдышался. Глядел на окно, насупясь. Думал.
Подошёл к окну. Изловчился, щекой, губами стал ощупывать гвозди – зубами уцепить, как клещами, выдернуть!
Не уцепить…
– Что делать-то?! – простонал Степан.
Почувствовал – замерзает. Немели ноги. Руки, пальцы еле шевелились. «Так и околеть недолго!». Злость, обида и бессилие выжимали слезу.
– Открыть бы сундук! Может, там одёжа какая, ноги укутать. Или острое что – ремешки на руках порезать, руки-то совсем онемели. Открыть бы.
Повернулся к сундуку задом, бесчувственными пальцами стал шарить по обрезу крышки, – нет ни замка, ни даже скважины. Пробовал сдвинуть стальные полоски – может, щёлкнет пружинка какая потайная! Стучал пяткой в массивную стенку – ничего! Присел возле сундука, привалился спиной и затих, беспомощный.
Отчаяние рвало сердце. Не заметил, как начал забываться. Какие-то мутные видения являлись и тут же исчезали, наплывая по-новой.
Но толкнуло с силой изнутри: «Не спать, пропаду же!»
Снова принялся вслепую, пальцами изучать стенки сундука.
И когда надежда уже потухла, обнаружил Степан на боковой стенке сундука, у самого дна узенькую дырку. Ткнул туда раздавленный крестьянской работой палец – не лезет… Сунул мизинец – пролез почти до второго сустава, во что-то упругое воткнулся. Послышался тихий мелодичный звук, как в карманных часах с музыкой.
Щёлкнуло громко. Потом зажурчало. Оглянулся Степан через плечо – толстая крышка медленно поднималась!
Развернулся неуклюже, заглянул в открывшийся сундук – пусто! Не успел Степан разочароваться, как из этой пустоты дохнуло ему в лицо тёплым, как показалось, горячим воздухом.
Слабое утешение мелькнуло в сознании: «Хоть погреюсь!»
Встал Степан с колен, перевалился через край и рухнул на дно.
Пока устраивался поудобней, крышка сундука неотвратимо закрылась. Чернота залепила глаза. Он, было, испугался, даже дёрнулся подняться, да ему стало так тепло, что он заплакал.
И измученный человек, отогреваясь, заснул, а может быть, сознание покинуло его…
Утром следующего дня Чубатый со своими казаками, отворив чулан, никого там не нашёл. Заикаясь, осеняя себя крестом, доложили Коршуну.
Вскипел Федька, схватился за маузер. Но остыл, догадавшись:
– В сундуке, наверно, хоронится, сволочь красная!
Сам пошёл в чулан. Знал, как сундук открывается. Тогда ещё, как привез домой этот трофей, пытался открыть его. Не знал как. И никто не знал. Собирался уже Федька взорвать сундук, чтоб до богатства добраться. А отпрыск Балебардихин, малец восьмилетний, заметил дырочку, сунул, как положено у детей, туда палец. Сундук-то и открылся. Пустой. Задвинули его в чулан в летнем доме. Авось, в хозяйстве пригодится! Так и стоял он пустой – Балебардиха его боялась. Не использовала.
Нащупал атаман скважину секретную, открыл и отшатнулся:
– Где?! – взревел Федька.
Сундук был пустой!
Пленника не было – Степан пропал.
_ _ _
Во втором часу пополудни на другом конце земли в далёком Милуоки Джеймс Друри, ассистент, влетел всклокочено в кабинет. Глаза, лицо, поза его сообщали – произошло нечто!
– Мистер Тесла! Мистер Тесла! – громким шепотом закричал Друри, словно боясь что-то спугнуть. – Скорее, мистер Тесла! Он активизировался!
Тесла, несмотря на седьмой десяток, вскочил резво и ринулся в лабораторию. Главный, он же Приёмный, портал тяжело гудел, зуммер истошными вскриками извещал, что в утробе аппарата свершается действо, над осуществлением которого учёный работал последние годы. Работал в тандеме с русским инженером Михаилом, Майклом Коротковым, учеником Филиппова. Работал тайком, посвятив в замысел только Джеймса. Залезал в долги.
Эллис Чапмерс, не получивший внятного объяснения, за что платит, отказал в дальнейшем финансировании, грозился судом.
Оборудование лаборатории уже было арестовано. Тесле дали отсрочку. Отсрочка истекала завтра.
В России бушевала гражданская война. Связи с Майклом не было. Николо даже не знал, готова ли сканирующая капсула Короткова к пуску – командные радиосигналы, энергопотоки, передаваемые регулярно, российский аппарат не принимал. Огромные затраты труда, энергии, умственных усилий, нервов и времени оказались безрезультатными.
И вот он заработал!
Коллеги, буквально трепеща, ждали, что же дальше.
Ждали посылку, как договорились ранее с Коротковым – книгу «Фауст» Гёте.
А дальше, пульсирующий гул смолк, зуммер успокоился.
Массивные створки интегрирующей камеры раздвинулись.
На полу камеры, скорчившись недвижно, лежал человек в нижнем белье, со стянутыми за спиной руками.
Окровавленный. Избитый. Без признаков жизни.
И откуда Тесле было знать, что несчастного зовут Степан?