Змей-суховей

         
      
                ВОЛХИТКА

                роман
    в рассказах и повестях
______________________________________


               
                ЗМЕЙ-СУХОВЕЙ

            случай, о котором и старожилы не помнят

                1

     Всемирный потоп – стихия, сегодня известная даже малому школьнику, не говорят уже о людях взрослых. Но потоп этот – поймите меня правильно – это был мокрый потоп. А вот о всемирном Сухом Потопе слышали не многие, потому что это место фарисеи и чернокнижники нарочно измарали, изъяли из учебников истории. Во-первых, потому что, во многой мудрости много печали, а во-вторых, чем меньше знаешь, тем лучше спишь. А между тем, поры бы и проснуться. И прислушаться давно уже пора к тому, что звучит как сказка, а на самом-то деле… Ну, да ладно. Начнём по порядку.
    Жил  да был на нашей беловодской стороне один знаменитый чудак — Петюня Чистоплюйцев. По молодости в городе, рассказывают, он много и старательно занимался разными науками, перетрудился, бедолага, переусердствовал и голову чуточек повредил какими-то шибко мудреными книжками; то ли много прочитал, то ли сверху, с книжной полки, шибко много упало на черепушку; история об этом умалчивает. Ясно только одно – повредился Петюня. Но, однако ж, нету худа без добра.
    С той самой поры Петюня чувствовал себя свободной птицей. По лесам, по деревням скитался. Нигде не работал чудак, а всегда — «сытый, пьяный и нос в табаке». По такому поводу завистливые люди догадки строили: был, говорят, у Чистоплюйцевых фамильный самородок, и немалый, потому, дескать, такое райское житьё у чудака.
Петюня слышал эти россказни и, ухмыляясь, соглашался:
— Да, есть у меня кой-какой самородок! — и по голове себя при этом постукивал пальцем...
В то далёкое лето, накануне страшного суховея, проходил Петюня Чистоплюйцев по многим беловодским дерев¬ням и городам. В Чистяки неоднократно заворачивал. Поднимая свой жилистый перст, предупреждал он всякого встречного и поперечного:
—Бойтесь, люди, бойтесь! Сухой потоп идёт на нашу
землю! Запасайтесь святою водой! Я так своим скудным
умишком сужу...
Но ему, конечно, не поверили.
— Ничего, Петюня! Сухой потоп? — смеялись. — Это не страшно, Петюньчик. Лишь бы мокрого не было!

                2

     И светло и тихо лежал кристально-чистый воздух поутру над беловодскою долиной. Ничто беды не предвещало, и вот на тебе: свистопляска чертей началась в одночасье.
     Солнце, в полуденный рост поднявшееся над землей, точно обуглилось вдруг — потемнело, присыпанное взвившимся песком. Из-за перевала с южной стороны гибельным набегом ринулись чудовищные бури...
На тропах, на дорогах вскоре намело могильные холмы. Звери задыхались в норах, птица мёрла в гнезде. Обмелели и примолкли реки; вздувшийся тухлый таймень, осетры двухпудовые, ленок и хариус – рыба косяками валялась на перекатах. Притоки пересохли, обнажая грязные донья. Замутились ручьи. Под красновато-рыжей шапкой раскалённого песка замирал животворный некогда, с кристальной водицей, кипун – святой родник, возле которого стояла потаённая часовенка.
А свистопляска длилась!.. Длилась день и ночь — неделю, две! И столько было вздыблено песка, словно черти в своих ступах раскрошили и истолкли все беловодские горы!..
Когда выдыхались кручёные злые ветра и песок барханами валился на живьём зажаренную ржавую траву, усыпан¬ную драным листавьём, птичьими перьями и хвоей, по жел¬тушному безоблачному небу куролесило оплавленное солнце. Нещадное, острое. Такое солнце может выколоть глаза, если глянуть в открытую...
Крестьяне, как погорельцы, почерневшие от солнцежара и от горестных предчувствий, скорбели и молились еже¬часно:
— Дал бы бог дожжу в толстую вожжу!
Но, похоже, что бог отвернулся от них и, пользуясь этим, черти на земле спешили править бал, веселясь от человеческого горя.
—Гляди, что они делают! – посмеиваясь, говорил какой-нибудь потомок вертопраха. – Они все ещё верят! Лапотники несчастные!
    Люди ловили змей в тайге, убивали и на берёзах развешивали, чтобы дождь пошел... Но нет! Не помогали человеку нынче его древние наивные приметы... Борозду сохою про¬водили поперёк улицы — бестолку. Пробовали мох бросать в колодцы — и тоже без пользы для дела.
Сухо в мире. Сухо. Нет как нет дождя, хоть задавись.
Жар погубил посевы окончательно. Сгорело то, что чудом уцелело в песчаных бурях.
В беловодской долине за Чистяками и ниже — в июле и августе — зерно золотыми слезинами капало наземь... Пустой колос понуро и пьяно кривился на пересохшей ножке, ка¬чал усатой рыжей головой и падал навзничь на растресканную почву.
По вечерам, в короткий час надломленной жары, в беззвёздном безжизненном мороке стелились по-над нивами горластые грачи. Глухо граяло густое воронье с набитыми зобами, с темно-коричневой подпалиной на крыльях и хвостах — солнце нажгло.
Разжирев на бесчисленных зернах-паданцах, птицы в ту пору больше пешком ходили по земле, чем летали по небу.
Иногда — на вечернем, на утреннем ли горизонте — появлялся вдруг Петюня Чистоплюйцев. Теперь, когда пророчество почти сбылось, на него смотрели по-другому. С ува¬жением и затаенной опаской: что на этот раз чудак промолвит?
Но Петюня, зажимая под мышкой очередную мудрёную книгу, в драных лаптях шагая по песку, хмуро молчал. Оглядывал распотрошенный лес, луга, деревню...
Сытый ворон летел над Петюней, тащил в когтях добы¬чу — самое яркое яблоко, украденное с Древа Жизни.
Чудак, по щиколотку утопая в песках, удрученно бормотал, косясь на птицу:
— Это цветочки, цветочки, а ягодки ждут впереди! Скоро не яблоко ворон потащит в когтях — весь шар земной!
Ночью над горами в рассохшихся тоскливо-зелёных небесах виднелся тусклый месяц — как трещина. Испекшимся воздухом больно было дышать: саднило и царапало гортань...
    Поляны позабыли вкус тумана и прикосновение целительной росы. Почернело сказочное Древо Жизни, притихло — соловьи и жар-птицы покинули на время своё пристанище. Жизненного соку поубавилось в корнях и ветках: яблоки сморщились и погасили румянец. Мёртвый скрученный лист, переспевший до срока, шуршал в тишине бело¬водской округи, облетал, навевая тяжкие раздумья о завтрашнем голоде-холоде.
Хлеба повсюду враз подорожали.   
 Чистяков собрался ехать на осеннюю ярмарку — за перевалы в город.
Вздыхая, жена спросила:
—Да с чем же ты поедешь? Денег кот наплакал.
—Это верно. Денег не ахти как много, да только я  решил прихватить с собою кое-что, обменять на муку.
Помолчавши, Злата догадалась.
— Серебряный топорик надумал променять? Так он же старый у тебя. Затупился.
—Я подточил. Как новенький теперь. Ты разве не заметила? От него всё подполье в сарайке горит со вчерашнего дня…
— Вот как раз со вчерашнего дня я там ещё и не была. – Жена вздохнула.- Жалко. Топорик-то продавать.
—Ничего, вернётся…
—Как ты сказал? – Злата вскинула брови. – Как это «вернётся»?
—А ты разве не знаешь? Он ведь от Кикимора… — Емельян Прокопович смутился. – От отца твоего… он ведь сам вернулся. Тетя твой собирался отдать, только ещё неизвестно, когда бы отдал. А топорик ждать не стал – сам ко мне вернулся.
Женщина смотрела – поверить не могла.
—Это как же – сам?
—А вот погоди, узнаешь. – Чистяков улыбнулся. – На ярмарку поеду, променяю на муку, а через день-другой серебряный топорик снова будет здесь.
Злата задумалась.
—Обман получается. Нехорошо.
—Так я ж не нарочно. Я честно говорю, что так-то, мол, и так… отдаю вам топорик в руки, но только помните, что он с ногами – может уйти из дому. Держите на привязи. А не удержите, так не взыщите.
Грустно посмеявшись, Злата сказала:
—Делай, как знаешь. Ты – муж. Голова. Тебе думать, решать.
—А что тут думать? – Емельян Прокопович достал  серебряный топорик из кожаного специально шитого чехла. –   Жалко, но что поделаешь, как-то надо кормить семью.

                3

На утренней зорьке упали первые стылые снеги: сверкали и похрустывали яичной скорлупою под копытами, а сзади, в конских рытвинах, оставленных посреди двора, — дрожал солнечный свет, кажущийся мокрыми размятыми желтками.
Напоследок, проверяя упряжь, сани, Емельян Прокопович обошёл кругом коней, стоявших за воротами.
Петюня Чистоплюйцев мимо брел. Остановился рядом и неожиданно посоветовал:
— Верни топорик сыну и никуда не дергайся! Зря ты, Прокопыч, в город навострился. Я так своим скудным умишком сужу: тебе обратного пути не будет.
— А что ты мне прикажешь: суп из топора варить? Зима на носу, — занервничал хозяин. — У меня, Петюня, фамильных самородков нет за пазухой, не прокормишься на авось.
— Лучше быть голодным, да живым, чем сытым, да мёртвым. Я так своим скудным умишком сужу, — резонно ответил чудак и лаптями захрустел — вдаль по снежной дороге.
«Вот проныра какой! Откуда же он про топорик узнал? Даже сын ещё не спохватился, а этот босяк — тут как тут!» — удивился Емельян Прокопович, тревожась и не зная, как лучше поступить: остаться или только волшебный топорик оставить и всё-таки ехать?
Злата вышла за ворота — проводить.
В простых нарядах Златы, во всей ее фигуре чувствовалось что-то королевское: крестьянки так не ходят; с таким не¬брежным шиком ни одна из деревенских женщин не умеет носить ни узорный платок, ни жакетку. Емельян Прокопович не раз об этом думал. Тайна, большая тайна сокрыта в каж¬дой женщине. Но Злата среди них — тайна и загадка, не измеримая большая... Неужели правду люди говорят о её коро¬левской крови? Или – царской, точнее сказать.
       Емельян залюбовался вдруг женою — точно в пос-ледний раз глядел...
     «А всё Петюня чертов! – спохватился он.- Смутил меня своею болтовней!»
Бабье чуткое сердце ещё с ночи беспокойством переполнилось. А теперь и вовсе — места не найдет себе в груди.
— Ты поосторожней там, — просила тихо, слезно. — В горах-то поди скользко...
— Не первый раз! Ты что, мать? Бледная какая-то. Не выспалась?
— Ох, не знаю... Боязно мне что-то отпускать тебя в далекую дорогу!
— Тю-ю!.. Ты брось дурить, — одёрнул он помягче и нахмурился, глядя на удаляющегося Петюню Чистоплюйцева. — Так что? Давай останусь? А что мы будем есть? Детво¬ру чем кормить?
Злата покорно вздохнула.
— Да я понимаю... А может быть, завтра уехал бы?
— Спокойно! Мастер знает, где поставить золотую точку!.. Сегодня? Завтра? Какая разница?.. — Чистяков завол¬новался, сердцем чувствуя правоту в словах женщины: задер¬жаться надо бы немного и тогда... А что тогда? Чему быть, то¬го не миновать. — Очередь на ярмарке с каждым днём растет, так что надо поспешать, моя хорошая!
— А Петюня чего здесь топтался?
— Подвезти просил... — Он отмахнулся раздраженно. — Да нам не по пути. Ну, все, мать, не горюй! Я ненадолго!
Как-то очень порывисто, крепко Злата обняла его,  поцеловала.
И осталась одна-одинешенька на дороге; дети спали, ба¬тя с ними вечером подосвиданькался.
Взбодряя не столько упряжку, сколько себя, Емельян Прокопович сильно встряхнул поводья и отчаянно-весело свистнул. Кони, грудью распирая хомуты, свежо и в охотку слетели под гору и, радостно копытя чистый путь, выпугивая снежные искры из-под ног, скрылись за первою скалой на повороте.
И сразу — точно свету поубавилось на улице: в глазах у Златы помутилось. Женщина руки прижала к груди и заплакала, пос¬ледним слухом слушая заливистый переплеск поддужного ко¬локольчика, летящего с горы на горку — в немыслимую и не¬объяснимо-пугающую даль.
Злата шагнула вперед и застыла... Сердце под рукою громко и тревожно билось, вторя колокольчику. Сердце готово было рвануться из груди — бежать за своим ненаглядным, своим невозвратным.
Она с трудом заставила себя отвернуться, пойти домой.
Ребятишки уже просыпались. Старшие ходили по огра¬де, дрова носили в избу, воду, с коровой в сарайке управлялись и между делом наблюдали в сизой синеве над крышами перелет каких-то запоздалых журавлей. Ещё никто не знал, а только с болью чувствовалось каждому: эти печальные птицы на¬всегда будут связаны в памяти с последним отъездом отца. Эти печальные крики журавушек — точно сбитые с дерева листья — широко и плавно слетали с поднебесья, просились в душу и навечно прятались на самое глубокое сокровенное донышко.
Младший мальчик подошел, подёргал за материнский подол.
—Мамка, Артём говорит: кто-то наш серебряный
топорик своровал!
—Никто не воровал. Найдётся.
И снова младший приставал, дергал за рукав:
—Мам, ну ты чего? Ну, ты послухай, мам! А когда наш папка возвернётся?
— Скоро, скоро, сыночек... – рассеяно отвечала Злата. – Скоро найдется топор, не волнуй¬ся. Ночь настанет — топорик засветится — и найдем. Он, мо¬жет быть, под снегом где-нибудь... Айда в избу, а то мне что-то зябко.
        В доме после отъезда отца как-то тихо, пусто. И хорошо, что детвора всё время колготится, с вопросами лезет.
— А кого нам папка с ярманки привезёт домой?
— Да уж привезет, конечно! Гостинцы будут каждому — один другого краше. За тем наш папка и поехал в город...
— А какие они, эти ярманки? Мам! Чо там? Как там?
— О, ребятишки! — Она улыбнулась, глядя куда-то вдаль. — Ярмарки у нас богатые. Их лучше один раз увидеть, чем сто раз про них слышать. Вот подрастете — увидите.
Младший парнишка резонно сказал:
— Ну, когда  это мы подрастём! А ты бы сейчас  рассказала…
        Посмотрев на печь, на стол, где ждала стряпнина,  Злата передник надела.
—Дела много теперь, а вот вечером, - пообещала она,- вечером сядем рядочком вокруг стола, самовар согреем. Вот тогда-то я вам и расскажу, распишу, как могу. И даже, спою, может быть. О наших ярмарках много песен поют по  Руси.