ВОЛХИТКА
роман
в рассказах и повестях
______________________________________
ГДЕ ТЫ, ПРОПАЖА МОЯ?
святочные игры
1
Ах, святки! Пироги сладки! Кто вас придумал с весёлыми вашими песнями, играми и удалой скоморошиной!.. Сердце какого язычника не содрогнется на пороге того праздника, когда можно будет, гадая святочным древним га¬данием, заглянуть в лицо своей судьбы?
Ах, святки, святки!..
Любила Злата их — до нынешней зимы. Теперь — боялась. Ворожба, гадание — ведь это разговор с нечистой силой, что-то знающей наперед. А сегодня-то как раз и не хотелось ей заглядывать в завтрашний день. Ничего там, кажется, хо¬рошего не уготовано ей.
Всё это время – продолжительное время ожидания – женщина томилась и тревожилась. Надежда и отчаянье боролись у неё в душе, попеременно перебарывая друг дружку. Вот почему святые эти дни или святые вечера, как называли их когда-то, потеряли святость в её глазах, померкли. Хотя она, конечно, всячески старалась бодриться и не выдавать своей печаль-тоски. Но ребятишки – особенно старшие – давно уже приметили мамкины погасшие глаза, мамкины опущенные руки.
Ребятишки в доме, как могли, развеселить её старались в эти дни. Начиная святовать – святочные игры затевать – ребятишки рядились то каким-нибудь рогатым чёртушкой, то медведем косолапым, то черномазым деревенским кузнецом, то ещё кем-нибудь. Причём рядились так хорошо, так искусно – Злата в первую минуту ни по голосу, ни по обличию не могла узнать, кто эти шутки шуткует: старший или средний? или, может быть, встал на ходули самый младшенький проказник?
Потешались ребятишки, колесом ходили по избе. И Злата, невольно увлекаясь общим весельем, ненадолго забывалась, глазами сверкала, посмеиваясь.
Но однажды стало не до смеха.
Открылась дверь однажды, морозным облаком дохну¬ла — и вошёл в избу какой-то странный седобородый мужик, обличием похожий на Емельяна. И тулуп на нём был — о, господи! – Емельянов тулуп. Каждую заплатку на этом овчинном тулупе Злата прекрасно помнила — своими руками лепила.
— Мать! — грубовато воскликнул вошедший мужик, потирая руки с мороза. — Вот я и приехал! Ставь-ко самовар!.. Сыны! Вы как тут без меня? Нешто фулиганили?
Младшие, охотно поддерживая розыгрыш, повисли на шее, на руках «приехавшего папки», давай подарки спраши¬вать, за бороду трясти.
—Ну, хватит, хватит! Не балуйте! – неокрепшим басом басил «мужик». – Отстаньте, говорю! А то вы оторвёте папке бороду вместе с башкой!
Братья начинали похохатывать, не в силах продолжать свои сыновьи роли.
Злата, в первое мгновенье чуть было не поверившая, замерла посредине избы. Широко раскрытыми глазами глядя на эту необычную святочную игру, она вдруг за сердце схватилась. Опуская голову, заплакала, подрублено присев на подвернувшийся табурет.
— Артём!.. – Вытирая глаза, она улыбнулась мокрыми дрожащими губами. – Сынок! Да разве можно так?.. Большой, а ума не нажил...
Детвора шумела вокруг неё, потешалась над ряженым плечистым «мужиком».
— Мамка, мамка! — смеялся то средний, то младший, дёргая Злату за рукав или подол. — Мамка! Гляди-ка, у него борода отклеилась, а он ходит, задается, будто правдешний!
— Борода с копну, а ума с навильник!
— Ладно вам! — осерчал Артём, смущённо сдирая паклю. — Вы шибко умные! Мы как договорились? А? Договор дороже де¬нег. Вы ещё получите за это по соплям!..
— А мы-то чо? А кто это придумал?
Старший сын вздох¬нул, снимая отцовский тулуп. Виновато опуская голову, постоял, глазами ковыряя половины. Зачем-то понюхал тёмно-красноватую овчину воротника. Потом шапку отцовскую снял – старую, драную – бросил одежду на печь. Подошёл, обнял за плечи безутешно и беззвучно заплакавшую Злату.
— Успокойся, мам... Ну, что ты? Ну, не хотел я так тебя расстраивать... Не плачь! Приедет скоро! Мы гадали. Он себе бороду там отрастил. Он уже запрягает коней.
Злата вынула платочек из рукава. Промокнула глаза.
— Больно долго он их запрягает, Артемушка!
— Спокойно! — грубовато заговорил Артём отцовским голосом. – Мастер знает, где поставить золотую точку!
Гортанный, с характерной хрипотцою — голос до того похожий был, до того любимый и родной — сердце обжигало и зареветь хотелось ей, завыть волчицей…
2
И смотрела она и смотрела за перевалы — в ту сторону, где каждый день рождаются и ходят по горам розовощекие весёлые рассветы. Смотрела теперь туда женщина с таким исступленным упорством, с таким ожиданием, как будто все другие части света для нее померкли навсегда. И даже в тот глухой и жуткий час, когда метельный дым в ночи, морозные туманы гасили над землей последний проблеск месяца или звезды, маяком поставлен¬ной в седловине гор, — даже тогда ей брезжила заря в той стороне. И согревал ей душу тот несказанный огонёк надежды и любви, который на земле даруется очень немногим; ждать да догонять – кому понравится.
За перевалы — до беловодского городка, находящегося в широких и уютно сложенных «ладонях» предгорий, — гонцы обычно добирались денька за два, если лошади добрые. На ярмарке толкались день-другой. Ну и обратно ехали денечка три — это смотря какой груз и погода какая.
В общем, хоть так прикидывай, хоть эдак — за неделю можно смело обернуться.
А Емельян Прокопович уехал — как в воду канул. Поначалу Злата недоумевала: «Что там случилось? Где его носит? Пропил, небось, денежки и на глаза теперь боится показаться!» Но Прокопыч был не из тех, кто может с головою окунуться в винный омут, — жена это отлично знала.
А где же тогда он пропал? Нашёл себе, наверное, на ярмарке зазнобу, какую-нибудь городчаночку, живёт с ней припеваючи, го¬ря не знает, а она здесь мучайся... И опять же без причины ревновала: слишком сильно он любил детей и Злату, и вообще, он был мужик с таким неразменным характером, который не позволял мелочиться, душу менять на пятаки. Она это давно уже почуяла. И тем горше было ей осознавать, что Емельяна Прокоповича задержать, остановить могла только серьёзная какая-то причина.
Коренная зима укрепилась в округе.
Морозы под сорок шарахнули, в полночь разрывая лёд на реках, раздирая шкуру на деревьях – морозобоины, как топором, рассекали неохватные сосны, кедрач и лиственницу. По такой погоде никакая таёжная птаха лететь не решалась. Голодная белка сутками в дупле томилась, пушистым хвостом закрывая «дверь» на волю, куда страшно было даже высунуться, сбегать за кедровыми орехами – ухоронка рядом, а не сунешься.
После морозов – как после тяжёлой артиллерии – дым пошёл по небу; метель задымила синь-порохом. Бураны покатились по долинам, по лугам, свистя в деревьях. Густые, плотные и длинные бураны спеленали солнце так, что даже пятнышка желтого не разглядеть в небесах. И точно так же было в ночь полнолуния – за метельным плотным полотном даже намёка не было на серенькое лунное пятно.
Все пути-дороги заросли дремучим снеговьём, до весны отгородившим весь божий мир от Чистяков и Чистяки – от мира.
И только тогда — в необъятной, беспредельной тишине, установившейся после метелей – словно горячий уголёк упал на бабье растревоженное сердце.
«Все!.. Сгинул дорогой мой, ненаглядный! Либо в тайге натакнулся на зверя, либо злодеев каких повст¬речал — хуже всякого зверя!»
Ночи от подобных мыслей превращались в пытку. Сцепивши руки на груди, она лежала, как в гробу — в холодной и жёсткой постели. Смотрела в пустоту перед собой, точно держала взглядом чёрный, тяжелый, готовый обвалиться потолок. Не только слухом, но как бы сердцем — далеко прослушивала темень за стеной... И ненадолго погру¬жалась в горячечную болезненную забыть...
Мышь где-то под полом шелестела и попискивала, голодная, или это сверчок сухо потрескивал где-то за печкой... А женщине сквозь дрему грезилось одно — желанный сладкий скрип саней!
Резко распахнув глаза, вскочив с постели, она приходила в себя. Слушала гулкое сердце, готовое вырваться из груди. По сторонам смотрела. Понимала: нету, нету сейчас никого за окном!.. Но сдержаться уже не могла. Стараясь придумать причину — корову посмотреть, овец — Злата скорёхонько одевалась. Шагала на хрустящее крыльцо, укрытое волнистым пышным инеем, точно серо-голубым каракулем.
На дворе — безлюдно. Тихо. И промозгло. В вышине над стрельчатой церковью, над крышами амбаров и домов, за огородами — среди обмёрзлых белобородых кедров — всюду горели, помигивая, живые звёзды. Каждая играла своим светом нао¬собицу, но все они в этот час были одинаково близкие и удивительно яркие. Такие звезды можно видеть лишь в горах зимою — в необыкновенно чистом воздухе... Кажется, только привстань на цыпочки — и можно дотронуться до поднебес¬ных огней! Что это? Почему?.. Будто накануне рождествен¬ского праздника и во время святочных весёлых игр чьи-то до¬брые заботливые руки специально опускают звезды на незримых нитках — прямо над весями и городами, чтобы люди могли отогреться душой возле волшебных созданий, чтобы могли и вспомнить и поверить, что они, люди, гораздо лучше, чем они есть. Люди зачастую забывают о своём высоком предназначении, много суетятся и греховодничают, и только на пороге большого праздника душа вдруг вспоминает о поднебесном доме, откуда она пришла на эту землю погостить…
«Господи! — молилась женщина, запрокинув лицо к не¬бесам. — Заклинаю тебя! Сделай так, чтобы он был живой!..»
Долго стояла, плакала. Слёзы каменели на морозе.
Голубоватый и седой спокойный свет струился над миром, высветляя душу. И хотелось верить: всё наладится. Свет рассыпал над миром надежду и любовь, как рассыпают пахари зёрна по весне — рукою широкою, щедрой...
Но время шло, терзая душу неизвестностью. Дорога, ведущая за перевалы – в далёкий беловодский городок – была по-прежнему пуста.
В коротких снах то ворон прилетал — значит, горе, то волки приходили — значит, враги.
Горячий уголёк, откуда-то свалившийся на бабье сердце, в тре¬вогах раскалился добела, до страшной боли, затемняющей рассудок.
И однажды в глухую метельную ночь, когда сделалось невмоготу сидеть, сложа руки и ждать неизвестно чего, — Злата отчаялась.
На минуту вышла на крыльцо — снова скрип саней почудился. И, в чём была одета — в легкой шубейке и в пимах на босу ногу — в том и ушла по сугробам...
Заблудилась где-то в дальнем далеке... Безуспешно и долго барахталась в липкой пурге, как в разорванной душной перине. Обессилев, опускалась под навесы кедров на полянах или отдыхала на покосах в заветерье под скирдами...
3
Метель утряслась поутру. В сизой пелене над перевалом солнце приоткрывало воспаленный глаз.
Утомленно озираясь, женщина с тихим удивлением и горечью поняла, что находится недалеко от дома. Не иначе, как лешак всю ночь её кружил, не отпуская к любимому.
Места были знакомые, но сильно и странно преображен¬ные искусной кружевницей. Метель, конечно, постаралась и тоже устроила нечто вроде святочной игры. Поляны, деревья, скалы вдалеке — всё обряжено прозрачными подзорами, ман¬жетками, фонариками и сборками. Каждая таёжная простуш¬ка, будь она ветлой или осиной, вышла в это утро из пурги — в соболях да в голубом песце, кокетливо наброшенном на плечи. Драгоценными ожерельями алели калиновые гроздья в заиндевелых, будто бы серебряных оправах. Рябины обрядились в рубины.
Диво дивное!.. Что это?..
Аж сердце охолонуло от промелькнувшей догадки!
Что за драгоценности? Какие? Чьи?.. Сколько лет живёт она в тайге, а никогда ведь раньше ей такое в голову не приходило. Что такое? Каким таким образом связано это с Прокопычем? А ведь связано как-то: сердце чует... Что оно чует?
Остановившись на поляне, женщина всем телом повернулась к перевалу. Бессонные глаза её с голубоватыми тенями в про¬валившихся подглазьях испуганно расширились.
В горах обвал ударил по сонной тишине и над вершинами тайги, над перевалом снежная серебряная «шерсть» широко и медленно дыбом поднялась… Из глубины тайги вереницей полетели птицы, панически пища над головою женщины – снегири, свиристели. Заяц прошмыгнул мимо неё, оставляя глубокие, далеко друг от друга откинутые следы. Горностай на коротких ногах пробежал, точно проплыл по сугробам, вытягивая длинную шею с треугольной головой и небольшими круглыми ушами.
А потом – в какой-то зачарованной странной тишине – широкими скачками по сугробам к ней стала приближаться белая волчица. Ослепительно белая. Крупная. Длинноногая. С длинным хвостом. С голубыми глазами на грустном лице… Да, да, это была не морда зверя – это было лицо, умудрённое жизнью, опалённое горем, которое может испытать не зверь, но человек. Раненая грудь её сочилась кровью – горячими крупными каплями – и заснеженные кусты, через которые перескакивала белая волчица, вдруг зацветали яркой, жаркой волчьей ягодой... Следом за ней летело снеговое облако с багряными разливами зари или, может быть, крови, недавно пролитой на восточном склоне перевала, откуда убегала эта ослепительно-белая волчица...
Поднялся вихрь, и Злату за¬кружило, и с головы до ног засыпало сухими странными снежинками, похожими на волчью седую шерсть...
А через минуту всё пропало – как не бывало.
Тишь да гладь, да божья благодать были кругом.
Светило солнце, восходя над перевалом. Снегирь посвистывал, сидя на самой вершине двухметровой ёлки – словно бы живая Рождественская звезда. Весёлая, певучая стайка свиристелей с хохолками – как будто недавно проснулись и потому пока не причесались – перепархивала с дерева на дерево.
«Так, может быть, и правда ничего?.. – подумала Злата. – Просто мне примерещилось».
Она была готова поверить в это. Да только в груди заболело так сильно, как будто обвал, произошедший далеко в горах, докатился до неё и придавил неподъёмными страшными глыбами – дышать невмоготу.
Она постояла, стараясь наладить дыхание, потом сорвала гроздь калины и погрызла, как бы желая убедиться, что это просто ягода, а никакая не драгоценность и уж тем более — не волчья застывшая кровь.
Отгоняя от себя дур¬ные мысли, берегом пошла она туда, где по её наитию должна была деревня находиться.
Вскоре долетел до слуха петушиный тонкий голосок. Ему откликнулся второй – этот был позвонче, а потом и третий – с хрипотцой... И вскоре завиднелись над тайгою вертикальные серые стволы печного дыма с малиновыми отливами морозной зорьки. Жилые запахи навстречу потя¬нулись. Длинными стежками темнели прясла огородов у реки. Снегом занесенные стога там и тут на краю огорода возвышались курганами.
Светло-серые гуси, громко гогоча, брели по берегу: лапы крас¬ными цветками распускались на снегу. Вожак остановился у крайних огородов, крыльями взмахнул и приподнялся, точно собираясь улететь. Оглянулся на свой косяк и призывно что-то прокричал. Гуси гурьбой скатились под обрыв, где на¬ходилась прорубь.
И женщина за ними двинулась.
Под берегом щеглы качались на пониклых ветках, сорили семена ольховых шишек на тропу, занесённую пургой, никем ещё не мятую сегодня. Заметив человека, птицы порскнули со свистом над рекой.
Рядом с прорубью стояла пешня, утыканная пышным инеем. Взяв её дрожащими руками, Злата железным жалом проколола в нескольких местах окошко проруби, округло за¬стекленное непрочным льдом и припорошенное снегом.
Вода вздымилась; огнём ожгла иссохшую гортань. Сделав несколько глотков, Злата вдруг почувствовала легкое круженье в голо¬ве — покачнулся берег, покачнулись горы, небосвод... Она утомленно упёрлась руками в закрайки проруби — замочила каемку платка.
Сквозь чистую и выпуклую воду на неё смотрело жел-товатое, обманчиво близкое дно. Среди песка, затонувших листьев и длинноволосой водяной травы чуть заметно пульсировало неутомимое прозрачное сердечко родника: отталкивало мелкий мусор от себя, кружило листья и подкидывало вверх крупную песчинку золотого цвета.
Усталая женщина улыбнулась чему-то, вздохнула с не-которым облегчением.
«Ну вот, — подумала, — а я зачем печалюсь? Надо мусор отогнать от сердца. Надо жить, крепиться! Что же это я?.. — Она вспомнила притчу из Библии, повторила несколько раз: «Как моль одежде и червь дереву, так печаль вредит сердцу человека! Что город, разрушенный без стен, то человек, не владеющий духом своим!»
Злата поднялась и прошептала, глядя в синеватый лоскут не¬бес, отраженный в проруби:
— Господи! Сделай так, чтобы он был живой! Живой!
И в следующий миг свершилось чудо.
4
Емельян Прокопович — так ей показалось — на лошади подъехал и затормозил у крутояра. Стремительные сани едва не опрокинулись, скользя по склону и разворачиваясь...
Знакомый голос окликнул женщину. Косолапо раскорячась, «Емельян Прокопович» стоял в санях, вожжи на себя тянул так сильно — лошадь морду спрятала под грудь и пока¬зала чёрное пятно между ушей.
— Миленький ты мой! — Злата побежала, в снег свали¬лась, шепча: — Любый мой! Да я уж и не чаяла дождаться!
Возница лошадь от обрыва отвернул. Вожжи бросил, выскочил в сугроб и тоже ей навстречу поспешил.
Смутно видя сквозь прихлынувшие слезы, она подня-лась. Руки распахнула и обняла его — что было силушки. Гладила затылок, бормотала несвязно:
— Да где ж ты... где же ты так долго пропадал?!
— Я? — воскликнул изумленный человек. — Я дома...
спал...
— Да как же дома? Что ты говоришь? Я все глазоньки
свои попроглядела! Емельян! Родной!
— Мать! Да погоди ты! Мать... Окстись!
Она не слушала. Содрогалась внутренним ознобом; нер¬вы натянулись до предела.
— Родименький мой! Любый!.. Пропажа моя ненагляд¬ная! Да что с тобой случилось на той проклятой ярмарке?! Я за тебя молилась, Емельян! Молилась, а сама уж думаю: век мне тебя не видать!..
Так плакала она и причитала в объятьях своего старше¬го сына, обличьем и голосом разительно похожего на батю. Игра не доведет до добра. Не знал он, затевая шутливое переодевание в отца, что это так больно ранит матушкину душу...
Когда мать называла его Емельяном Прокоповичем. парень ошалело посматривал по сторонам, точно искал отца. Грубовато хлопал по узкому плечу и гудел прямо в ухо:
— Мать! Погоди, ты что? Окстись!
И наконец, приводя её в чувство, парень не выдержал: взял за грудки и серьезно встряхнул.
Злата, сморщив лицо, пригляделась и вздохнула вдруг с таким надрывом, что у сына заныло в груди.
— Артамоша?.. Ты?.. А где же?.. Где наш отец?
—На ярманке… Где?..
Она слёзы сдёрнула рукавом со щёк.
— Ой, как тошно мне! Тошно! — призналась, прикрывая глаза длинными намокшими ресницами; глубинный радостный огонь в них мгновенно померк.
— Пойдем домой! – Сын потянул за рукав. – Ты вся продрогла, мам! Пошли!
— Нет, Артамоша, мне тепло... Мне жарко даже... Уголечек всю меня спалил!
Он осторожно взял ее за плечи. Пригнулся, внимательно заглядывая в чёрные широкие зрачки. На бровях её и на ресницах парень заметил седые шерстинки.
—Уголёк? – Артём попробовал убрать седые шерстинки, но они словно примёрзли. — Какой уголёк?.. Ты что говоришь?
— В сердце, Артамоша! В сердце! — Она дрожащею рукой потрогала. — Вот здесь... горит! Я уж хотела в прорубь... охолонуть... Силы больше нету — жар такой терпеть!
Снег за спиною слабо застонал. Подошел Милентий Аристархович — крёстный отец Артамона.
— Ты, кума, куда ходила? — начал удивленно, осужда-юще. — Я приехал ребят навестить, а у них глаза по лбу катаются: мамка пропала!.. И топорик ваш серебряный исчез! Чего молчишь, кума?
Женщина вытерла губы мокрым концом платка. Неопреде¬ленно махнула рукою в сторону перевала и равнодушно призналась:
— Уйти хотела... к своему Прокопычу...
Милентий Аристархович, подумав, что ослышался, сдвинул шапку с толстого уха.
— Куда?.. Куда уйти хотела? В город, что ли? —
уточнил недоверчиво. — Пешака?!
—И улетела бы… Да крыльев нет…
—Тю-у-у!.. – Старик от изумления
задрал седые брови под козырек мохнатой шапки. — Совсем сдурела баба? Аль наполовину?.. Садись, давай, поехали до дому!
Злата неспешно вынула мёрзлую калину из кармана, поднесла к губам. Хотела укусить, но вместо этого проговорила, дыша на ягоду:
— Он теперь богатый человек... Я ожерелье видела!
— Ну, хватит балоболить! – рассердился крестный. – Домой, сказал!
— Я не хочу домой! Хочу к Емелюшке!
— Заладила... — Старик нахмурился. — А кнута не
хочешь? А то могу! Ишь ты, удумала: в город! Эко тебя растащило, кума! Не смеешься ли? Да тебя вон за той же горою волки порвут!
Смутно вспомнив белую волчицу с голубыми глазами, Злата вдруг чему-то улыбнулась.
— Ну и что, что волки?
—Дура, вот что!! — теряя терпение, рявкнул
Милентий Аристархович в сердцах и, отвернувшись, плюнул на снег. — Если ты не об себе — об ребятишках вон подумай! Мама называется: хвост трубой — и пошла...
Приподнимая верхнюю губу – словно бы оскаливаясь – Злата выдохнула с обидой в голосе:
— А обо мне подумал кто-нибудь?
— Подумал!.. Мы тут — за околицей и черт-те где — крутимся который час по твоей милости! И ты мне зубы не показывай, кума! С тобою что случится, так мне же Емельян потом свернет башку с плеча. Скажет, куда смотрел, старый козел? Он за серебряный топорик ещё спросит с вас... да и с меня... Так что не перечь — иди к саням!
Милентий Аристархович, не дожидаясь согласия, схватил ее за руку и стиснул так, что из калины сок на паль-цы побежал. И ягода, обрываясь, покатилась под ноги... И снова ей почудились рубины драгоценные какие-то, прокля¬тым старцем кинутые в снег…
Сердито сдвинув черные брови, на которых белели седые шерстинки, Злата с неприкрытой ненавистью глянула на старика. И неожиданно вырвала руку — с необыкновенной легкостью и силой, поразившей Милентия Аристарховича.
Отбежала в сторону... Он сделал шаг, сердясь, — хотел догнать.
Злата шагнула к проруби. Вздернула отчаянную голову.
— Если только тронете, — прошептала, задыхаясь гневом. — Если хоть пальцем тронете...
Она оскалилась, да так нехорошо, что Милентий Аристархович только теперь заметил: на чёрных бровях, на ресницах её сухими снежинками белела и дрожала волчья шерсть. И глядела она сквозь него какими-то пронзитель-ными волчьими глазами. (Охотник, сколько раз он выходил на зверя — глаза в глаза, ему ли ошибиться). А потом в слепя¬щем солнечном свете возле неё – возле кумы – Милентий Аристархович вдруг заметил что-то, похожее на тень большого зверя; красные круги от солнца показались кровью, стекающей с груди, разворочен¬ной выстрелом. «Господи! — крестясь, подумал он. — Всю ночь не спал, так невесть что приблазнится...»
Прикрываясь ладонью от её испепеляющего взгляда и боясь пошевелиться, чтобы Злата не шагнула в прорубь, он зачастил:
— Не, не, не... Господь с тобой, кума! Ты что?.. Не, не, не... не трону! Ступай, куда хошь!
Сын осторожно взял её под руку. Молча повёл к саням.
Милентий Аристархович нагнулся, зачерпнул из проруби ладошкой: от волнения во рту пересохло.
В это время смирная гнедая лошаденка старика, без привязи стоящая у берега, посмотрела в сторону проехавших саней с Артамоном и Златой. В нетерпении переступила с ко¬пыта на копыто, робко шагнула вперед, на всякий случай оглянувшись на хозяина. Не услышав окрика в свой адрес, лошадёнка уже смелее двинулась, а потом и вовсе на рысь – по дороге в деревню.
Отойдя от проруби, Милентий Аристархович спохватился. Шумнуть хотел, но голос вдруг сорвался на тонкий мальчишеский визг — даже самому противно стало. Он сердито сплюнул и, набравши воздуху побольше, хрипловато рявкнул — теперь уже зверски.
Гнедая испугалась; высоко и лохмато встряхнула голо-вой и, зафыркав, еще бойчее понеслась, кидая сани на пово¬ротах и грозя перевернуть их.
Запыхиваясь, Милентий Аристархович кинулся бегом за своей строптивой лошаденкой, но через несколько метров споткнулся и, взмахнув руками, шмякнулся лицом в холодный мягкий сугроб, точно в кадку с квашениной: все глаза и уши залепило.
— Стой, кха-х... Я кому говорю?! Ну, утречко выдалось нынче! — Он закашлялся от снега, поднимаясь, отирая щеки, брови и не соображая, куда теперь бежать: лошадь за пригор¬ком скрылась.
На реке, точно смеясь над стариком, загоготали гуси, купаясь в молодом голубоватом снеговье. Эхо на том берегу зашумело в березняках и осинах...
5
Ах, святки! Пироги сладки!.. Хороши когда-то были праздники, беспечны и светлы — от снега, от весёлых игрищ и потех!.. А теперь — без боли да без горечи невозможно святки вспоминать в просторном доме Чистяковых.
После той морозной да метельной ночи бедняжка Злата сильно простудилась и надолго слегла. Ребятишки попеременно поили мамку то горячим молоком, то чаем с малиной. Через день да каждый день кума приходила, какие-то тряпки мочила в столовом уксусе, потом выжимала и старательно обворачивала ступни до щиколоток – чтобы избавиться от жара в груди.
—Знахари, мать вашу… – ворчал Милентий Аристархович, крутившийся неподалёку. – Если жар – в груди, так на хрена же ноги обворачивать?
—Тебя не спросили.
—Вот то-то же, - продолжал ворчать старик. – Я понимаю, когда принимают вовнутрь, чтобы от жара в груди избавиться…
—Кого тебе вовнутрь? Уксус?
—Да зачем же уксус? Там самогон остался.
Кума присматривалась.
—А ты, я вижу, принял? Маленько подлечился?
—А как же? В такой-то мороз…
—Ой, мороз, так мороз…— Кума качала головой, смотрела на окно, затянутое ледяной коростой. – Ты пошёл бы, ребятам помог по хозяйству управиться, а я уж тут сама…
Сильный жар не отпускал бедняжку Злату недели три. В горячечном бреду ей частенько виделся да¬лёкий беловодский город. Белые большие колокольни плавали под небесами, ма¬ковки горели чистейшим золотом, колокола к заутрене зазвонисто звали... И выезжал навстречу ей – на резвой тройке в расписных санях – выезжал дорогой и ненаглядный Емельян Прокопович. Кони всё быстрей, быстрей гребли копытами по снегу – хлопья разлетались голубями… Розовощёкое, весёлое лицо Прокопыча наплывало, приближалось, только теперь его трудно было уз¬нать; он богатый, как барин, беззаботный, счастливый… Заметив Злату, стоящую возле дороги, он попытался остановить ретивых лошадей, но бесполезно… Тройка так разогналась – вожжи рвёт из рук, швыряет бешеную пену с губ, хрипит, словно хохочет, и с ветерком, со свистом пролетает мимо, мимо...
6
Больше не увиделись они.
Емельян Прокопович на ярмарке нежданно-негаданно разбогател и приключилась беда через его богатство. Откуда оно появилось? Кто гадал на святки, тому подсказала кофейная гуща, подсказали карты, воск, литой на воду.
Вот что во время тех гаданий прояснилось деревенским вещунам.
Злата — не в мать, не в отца, а в проезжего молодца — оказалась дочерью нашей беловодской королевы. Или какой-то родственницей приходилась ей. Вот почему Злата, деревенская вроде бы женщина, так заметно выделялась среди окрестных наших забабёх. Кровь у неё была звонкая, стать!.. Злые нечисти похитили девчон¬ку в малолетстве и отдали своему наместнику на земле — Кикимордовичу. У того детишки не заводились; вот Кикимор яблоки-то и воровал с нашего Древа Жизни; за «дочку», стало быть, расплачивался, и за другие услуги нечистых сил, помогавших ему своё чёрное дело творить на земле.
Слуги нашей беловодской королевы осенью приехали на ярмарку; слово за слово, прознали про серебряный топорик; с Емельяном Прокоповичем познакомились, ну и...
Я точно-то не знаю. Тут уж го¬ворят по-разному. Кто говорит, будто в гостях он был у коро¬левы и получил гостинец. А кто гутарит, что она через этих слуг своих передала подарок Чистякову. Но то, что был подарок — это точно. Королевский был подарок. Ценный.
Емельян Прокопович повёз его домой — и закружила нечисть по тайге, почуяла в мешках с мукою сокрытое богат¬ство. Чистяков обманом улизнул от них и решил из этого подарка сделать клад, покуда нечисть не настигла и не прикарманила. Так, по крайней мере, семейное предание гласит.
А что дальше? Э-э, друг мой! Дальше — это совсем уж другая история. Пускай тебе расскажет кто-нибудь другой, а я человек небогатый, меня все клады стороной обходят. Я вон даже на святки слаще пирожка ничего не пробовал. Так что, извиняй... Посиди тут, возле самовара, побалуйся чайком, а пока дровишек принесу. Ух, и жмёт морозяка, растак его так! Но ничего, авось перезимуем возле вот этой русской печки. Да? Около неё зимою красота. Прямо-таки райское житьё.