ПРИГЛАШУ НА МЕДВЕЖИЙ ПИР светскую УБИЙЦУ ГЕЙМЛАНД И СОНЬКУ ЗОЛОТУЮ РУЧКУ…ВОТ БУДЕТ ПОТЕХА
После разговора с поляком и Бовой Указующий Перст пребывал в отличном настроении. И его посетила, как он любил выражаться, гениальная мысль. Пригласить надобно на Рождество барона Корфа, надзирателей с периферии, которые давно и преданно служат на каторге, ничего, что почти все 400 служак – бывшие каторжники, зато дело знают. – Он присел к ореховому столику, задумался, перебирая в уме имена тех, кто, несомненно, украсит рождественский праздник. Ну, своим-то александровским скажет лично, а вот знаменитостей, о которых шумела вся Россия позвать стоит, особливо тех, кто проживает на частных квартирах, политических.
Мысль генерала уводила его все дальше и дальше от привычного торжества:
– А что ежели помимо оных пригласить на праздник Соньку Золотую Ручку? Старшинок из племен ороков, эвенков, ульчей, да и нанайцев тоже. И этого поляка из Рыковского Пилсудского. – Указующий Перст с удовлетворением потер руки, представив на мгновение, как удивится барон Корф его смелости, но тут генералу принесли статейные и прочие дела самых знаменитых арестантов. Он открыл папку с делом Соньки Золотой ручки, стал с интересом читать: «Шейндля-Сура Лейбова Соломониак, она же Сонька золотая ручка, она же Блювштейн, она же Учитель… прибыла на Сахалин для отбытия каторги в 1885 году.
Далее шли описания ее «подвигов» на острове, создание группы отъявленных бандитов, нападение на богатых поселенцев, создание различных полузапрещенных клубов для каторжников и, конечно ее побеги, дерзкие и удивительные для женщины. Заинтересовало Указующего Перста и справка о наказании Соньки за побег – заковывание в кандалы, это был первый и последний случай, о котором мало что писали и сообщали…Женщина в кандалах! –Указующий Перст усмехнулся и взял из папки следующий документ, стал читать и так увлекся, что позабыл о времени… Это были отрывки неких воспоминаний надзирателей, записи журналистов и писателей, посещавших остров…
Вот что писал о Соньке писатель Влас Дорошевич:
«Во время ее последнего процесса стол вещественных доказательств горел огнем от груды колец, браслетов, колье.
– Свидетельница, – обратился председатель к одной из потерпевших, – укажите, какие здесь вещи ваши?
Дама с изменившимся лицом подошла к этой «Голконде».
Глаза горели, руки дрожали. Она перебирала, трогала каждую вещь.
Тогда «с высоты» скамьи подсудимых раздался насмешливый голос:
– Сударыня, будьте спокойнее. Не волнуйтесь так: эти бриллианты – поддельные.
Этот эпизод вспомнился мне, когда я, в шесть часов утра, шел в первый раз в гости к «Золотой ручке».
Я ждал встречи с этим Мефистофелем, «Рокамболем в юбке».
С могучей преступной натурой, которой не сломила ни каторга, ни одиночная тюрьма, ни кандалы, ни свист пуль, ни свист розги. С женщиной, которая, сидя в одиночном заключении, измышляла и создавала планы, от которых пахло кровью.
И…я невольно отступил, когда навстречу мне вышла маленькая старушка с нарумяненным, сморщенным, как печеное яблоко лицом, в ажурных чулках, в стареньком капоте, с претензиями на кокетство, с завитыми крашеными волосами.
– Неужели «эта»?
Она была так жалка со своей «убогой роскошью наряда и поддельною краской ланит». Седые волосы и желтые обтянутые щеки не произвели бы такого впечатления.
Зачем все это?
Рядом с ней стоял высокий, здоровый, плотный, красивый, – как бывает красиво сильное животное, – ее «сожитель» (так официально они называются на Сахалине), ссыльно-поселенец Богданов.
Становилось все ясно…
И эти пунцовые румяна, которые должны играть, как свежий румянец молодости.
Мы познакомились.
Блювштейн попросила меня сесть. Нам подали чай и бисквиты.
Сколько ей теперь лет, я не берусь определить. Мне никогда не приходилось видеть женщин, у которых над головой свистели пули, – женщин, которых секли. Трудно судить по лицу, сколько лет человеку, пережившему такие минуты!
Она говорит, что ей тридцать пять лет, но какая же она была бы пятидесятилетняя женщина, если бы не говорила, что ей тридцать пять.
На Сахалине про нее ходит масса легенд. Упорно держится мнение, что это вовсе не «Золотая ручка». Что это «сменщица», подставное лицо, которое отбывает наказание – в то время как настоящая «Золотая ручка» продолжает свою неуловимую деятельность в России.
Даже чиновники, узнав, что я видел и помню портреты «Золотой ручки», снятые с нее еще до суда, расспрашивали меня после свидания с Блювштейн:
– Ну, что? Она? Та?
– Да, это остатки той.
Ее все же можно узнать. Узнать, несмотря на страшную перемену.
Только глаза остались все те же. Эти чудные, бесконечно симпатичные, мягкие, бархатные, выразительные глаза. Глаза, которые «говорили» так, что могли даже отлично лгать.
Один из англичан, путешествовавших по Сахалину, с необыкновенным восторгом отзывается об огромном образовании и «светскости» «Золотой ручки», об ее знании иностранных языков. Как еврейка, она говорит по-немецки.
Но я не думаю, чтобы произношение «беньэтаж», вместо слова «бельэтаж», – говорило особенно о знании французского языка, образовании или светскости Софьи Блювштейн. По манере говорить – это простая мещаночка, мелкая лавочница.
И, право, для меня загадка, как ее жертвы могли принимать «Золотую ручку» – то за знаменитую артистку, то за вдовушку-аристократку.
Вероятно, разгадка этого кроется в ее хорошеньких глазках, которые остались такими же красивыми, несмотря на все, что перенесла Софья Блювштейн.
А перенесла она так же много, как и совершила.
Ее преступная натура не сдавалась, упорно боролась и доказала бесполезность суровых мер в деле исправления преступных натур.
Два года и восемь месяцев эта женщина была закована в ручные кандалы.
Ее бессильные, сохнувшие руки, тонкие, как плети, дряблые, лишенные мускулатуры, говорят вам, что это за наказание.
Она еще кое-как владеет правой рукой, но, чтоб поднять левую, должна взять себя правой под локоть.
Ноющая боль в плече сохнувшей руки не дает ей покоя ни днем ни ночью. Она не может сама повернуться с боку на бок, не может подняться с постели.
И, право, каким ужасным каламбуром звучала эта жалоба «Золотой ручки» на сохнувшую руку.
Ее секли, и, – как выражаются обыкновенно господа рецензенты, – «воспоминание об этом спектакле долго не изгладится из памяти исполнителей и зрителей». Все – и приводившие в исполнение наказание и зрители-арестанты – до сих пор не могут без улыбки вспомнить о том, как «драли Золоторучку».
Улыбается при этом воспоминании даже никогда не улыбающийся Комлев, ужас и отвращение всей каторги, страшнейший из сахалинских палачей.
– Как же, помню. Двадцать я ей дал.
– Она говорит, – больше.
– Это ей так показалось, – улыбается Комлев, – я хорошо помню – сколько. Это я ей двадцать так дал, что могло с две сотни показаться.
Ее наказывали в девятом номере Александровской тюрьмы для «исправляющихся».
Присутствовали все, без исключения. И те, кому в силу печальной необходимости приходится присутствовать при этих ужасных и отвратительных зрелищах, и те, в чьем присутствии не было никакой необходимости. Из любопытства.
В номере, где помещается человек сто, было на этот раз человек триста. «Исправляющиеся» арестанты влезали на нары, чтобы «лучше было видно». И наказание приводилось в исполнение среди циничных шуток и острот каторжан. Каждый крик несчастной вызывал взрыв гомерического хохота.
– Комелев, наддай! Не мажь.
Они кричали то же, что кричали палачам, когда наказывали их.
Но Комлеву не надо было этих поощрительных возгласов.
Артист, виртуоз и любитель своего дела, – он «клал розга в розгу», так что кровь брызгала из-под прута.
Посредине наказания с Софьей Блювштейн сделался обморок. Фельдшер привел ее в чувство, дал понюхать спирта, – и наказание продолжалось.
Блювштейн едва встала с «кобылы» и дошла до своей одиночной камеры.
Она не знала покоя в одиночном заключении.
– Только, бывало, успокоишься, – требуют: «Соньку-Золотую ручку». – Думаешь, – опять что. Нет. Фотографию снимать.
Это делалось ради местного фотографа, который нажил себе деньгу на продаже карточек «Золотой ручки».
Блювштейн выводили на тюремный двор. Устанавливали кругом «декорацию».
Ее ставили около наковальни, тут же расставляли кузнецов с молотами, надзирателей, – и местный фотограф снимал якобы сцену заковывания «Золотой ручки».
Эти фотографии продавались десятками на все пароходы, приходившие на Сахалин.
– Даже на иностранных пароходах покупали. Везде ею интересовались, – как пояснил мне фотограф, принеся мне целый десяток фотографий, изображавших «заковку».
– Да зачем же вы мне-то столько их принесли?
– А для подарков знакомым. Все путешественники всегда десятки их брали.
Эти фотографии – замечательные фотографии. И их главная «замечательность» состоит в том, что Софья Блювштейн на них «не похожа на себя». Сколько бессильного бешенства написано на лице. Какой злобой, каким страданием искажены черты. Она закусила губы, словно изо всей силы сдерживая готовое сорваться с языка ругательство. Какая это картина человеческого унижения!
– Мучили меня этими фотографиями, – говорит Софья Блювштейн.
Специалистка по части побегов, она бежала и здесь со своим теперешним «сожителем» Богдановым.
– Но уже силы были не те, – с горькой улыбкой говорит Блювштейн, – больная была. Не могу пробираться по лесу. Говорю Богданову: «Возьми меня на руки, отдохну». Понес он меня на руках. Сам измучился. Сил нет. «Присядем, – говорит, –отдохнем». Присели под деревцем. А по лесу-то стон стоит, валежник трещит, погоня… Обходят.
Бегство «Золотой ручки» было обнаружено сразу. Немедленно кинулись в погоню. Повели облаву.
Один отряд гнал беглецов по лесу. Смотритель с тридцатью солдатами стоял на опушке.
Как вдруг из леса показалась фигура в солдатском платье.
– Пли!
Раздался залп тридцати ружей, но в эту минуту фигура упала на землю. Тридцать пуль просвистали над головой.
– Не стреляйте! Не стреляйте! Сдаюсь, – раздался отчаянный женский голос.
«Солдат» бросился к смотрителю и упал перед ним на колени.
– Не убивайте!
Это была переодетая «Золотая ручка».
Чем занимается она на Сахалине.
В Александровском, Оноре или Корсаковском, – во всех этих, на сотни верст отстоящих друг от друга, местечках, – везде знают «Соньку-золоторучку».
Каторга ею как будто гордится. Не любит, но относится все-таки с почтением.
– Баба – голова.
Ее изумительный талант организовывать преступные планы и здесь не пропадал даром.
Вся каторга называет ее главной виновницей убийства богатого лавочника Никитина и кражи пятидесяти шести тысяч убывшего купца Юрковского. Следствие по обоим этим делам дало массу подозрений против Блювштейн и – ни одной улики»…
Указующий Перст отложил бумаги в сторону и подумал: «был бы у него талант Антона Павловича, создал бы он том большой как дом. И прославился бы навеки, но…тотчас отогнал от себя эту мысль: «Где родился, там и пригодился, – вслух проговорил генерал, достал из шкафчика бутылку саке, налил почти половину граненого стакана, выпил и, по-мужицки занюхал рукавом…
«Эхе-хе!- вслух проговорил генерал.-Какими мелочами приходиться заниматься! А там, в Петербурге генералы-шаркуны по Невскому на каретах с литыми шинами разъезжают, гуляют на светских балах,ордена получают за лесть и понятия не имеют, что такое служба на рубежах России. Такова наша планида, одним везет, на других везу
СИНИЙ КИТ НА БЕРЕГУ
Доктор Скрыпник – грузный сорокалетний мужчина при усах и почти всегда при параде, в летней шинельке, которую не снимал даже зимой, обычно без соболиной шапки, слыл при тюрьме «особливо при уголовниках, «полуиваном», почти, что вожаком уголовной братии… Жил одиноко четыре года, снимал угол у бывшей мошенницы. Дочь генерала Кононовича Елизавета Владимировна была полной его противоположностью – бывшая смолянка, тоненькая, с большой косой, закинутой на спину, она сторонилась чиновников при канцелярии, и кандальников. Жила тихо, поглощенная своими мало кому известными заботами и тайными делами. Однажды, совершенно случайно доктор Скрыпник подслушал, как Лиза, сидя в беседке дома, вслух читала странные фразы, думал, это стихи, нет, он ошибся. Речь шла о северных народах, о чем конкретно ему было не понять. Он сидел тихо, как мышь в норе, и впитывал в себя не смысл читаемого, а ее голос, чуточку приглушенный, проникающий в самое сердце. Доктор давно и безответно любил эту странную девушку…
Еще на Карийской каторге, где Указующий перст был начальником, а доктор отбывал срок за убийство жены, они изредка видели друг друга. Позже Лиза призналась, что была рада, что ее папаша после перевода на Сахалин пригласил доктора поехать с ним на новое место службы, на Соколиный остров…И тут судьба однажды подсобила сблизиться этим двум людям. Он возвращался со службы, проходил мимо генеральского дома и вдруг услышал громкий крик Лизы. Ворвался во двор и увидел, что генеральская дочь, воздев руки к небу, что-то громко кричала. Завидев доктора, попросила помочь ей собрать некие исписанные ее мелким почерком листочки, которые разбросал по сторонам налетевший ветер. Сделать это ему не составило труда, правда, один листок он машинально сунул себе в карман ради любопытства. хотел прочитать его дома, дабы узнать, чему так волновалась генеральская дочь.
Елизавета Владимировна была на острове малопонятным человеком. Иные ее сверстницы, дочери каторжных чиновников мечтали о замужестве, о сказочной «Большой земле», а она занималась странным, наверное, никому не нужным делом – писала книгу о малых народах севера, собирала сведения о гиляках, о волосатых низкорослых айнах. И еще о много ином, о чем даже отец – начальник каторги не догадывался. Он разрешал дочери изредка встречаться с известными в вольном мире каторжанами и ссыльно-поселенцами, которые с удовольствием рассказывали генеральской дочери о чудесах прежней жизни, об университетах, где так успешно постигали знания, она слушала и слезы выступали у нее на глазах. И еще была у Лизы тайная страсть : она собирала по крупицам тайные фразы и слова каторги, которые заинтересовали ее еще на Каре, а умножились на Сахалине. Понимала, что каторга говорит на своем языке, который даже здешнее начальство мало понимало..
На этой почве и сблизились поначалу бывалый доктор Скрыпник и любознательная дочь генерала. Она тогда с волнением записала в своем дневнике «каторга – это отдельное государство, в нем не только скрытая власть «иванов»уголовная почта. Но и свой тайный язык, свои незыблемые порядки. Так, сахалинская каторга условно имеет 12 сословий. Это и « иваны» и крученые и «плечевые», это и люди умеющие печь блины» И у каждого «профессора» .собственные методы, порой доходящие до совершенства. Так, к примеру, стороннему человеку нет понятия о том, что на каторге и в ссылке верховодят «иваны», а низшее сословие, что всегда ютится под нарами, зовется «хамами. Однажды к месту доктор Скрыпник рассказал девушке о посещении острога генерал-губернатором Приамурского края бароном Корфом. Барон, обходя Воеводский острог спросил, чем занимается «вечник» Катеринин? Оказывается, барон слышал об этом матером грабителе. Ему ответили, что оный арестант в настоящее время «печет блины» Генерал обрадовался и сказал: «молодец! Хорошим делом занялся. Передайте ему мое благодарение». После отъезда губернатора вся каторга долго смеялась Ведь «печь блины» означало заниматься изготовлением фальшивых денег»..
И однажды Лиза сама упросила доктора Скрыпника, который тщетно ухаживал за ней, поехать в ближайшее стойбище Пойтанов, Причин для поездки у девушки были две: хотелось поговорить со старшинкой Егоркой, узнать, как гиляки готовятся к медвежьему празднику, и каких гостей из дальних и ближних стойбищ приглашают приехать. И очень мечтала посмотреть на синего кита, который выбросился на берег, спасаясь от хищных касаток. Об этом вечером рассказал в домашнем кругу хозяин дома.
Доктор Скрыпник, был вне себя от счастья. Наконец-то сама Елизавета, краснея и заикаясь, предложила доктору, испросив разрешение отца, поехать с ним в стойбище. Доктор обрадовался: да с ней он готов был отправиться хоть на край света, за дальние моря-океаны. К тому же у доктора был в том стойбище давний приятель старшинка Егорка. Лиза тоже помнила старшинку, низкорослого человека без возраста, у него, как и у остальных гиляков были крутые скулы, раскосые даже для гиляка глаза. Отец Лизы всегда приглашал Егорку на праздники, не скрывал, что делает это с двойной корыстью: удивить старшинку богатством и размахом, а также изредка пользоваться меховой рухлядью, до которой дочь и жена были большими охотниками.
Скрыпник также ехал в стойбище не ради праздного интереса. Надеялся, в свою очередь, поразить Лизу экзотическими картинами, знал, что будет им оказан самый добрый прием. Егорка был старым должником тюремного врача, частенько выпрашивал у него четушку» – огонь-воду, спирт. За это всячески старался угодить доктору, приезжая в город. Присылал то медвежью шкуру, то свежую рыбу, то нерпичий жир.
Гиляцкое стойбище ловко прилепилось к опушке редкого лиственничного леска, почти у самого берега моря. Корявые деревья прикрывали то-рафы – зимние гиляцкие жилища – от пронизывающих морских ветров со стороны студеного пролива. Зимники были покрыты твердым корьем, закиданы землей, укрыты толстым слоем снежного наста. Из островерхих крыш тянулись косые дымки.
– Смотрите, смотрите, красота, как на старинных гравюрах! – Лиза словно ребенок захлопала в ладоши, чуть не упала с нарт. – Синий дым на фоне сине-белого снега и черных лиственниц. А собачки, собачки, будто протаявшие островки!
Скрыпник и Лиза остановились на утоптанной снежной седловине, приметив издали некое оживление у самой песчаной береговой отмели ребячьи голоса, крики, даже бой самодельных барабанов. Скрыпник первым догадался: синий кит на берегу. Предложил Лизе пройти пешочком к ребятишкам, что гурьбой окружили беспомощного кита. Кит был еще жив, и гиляцкие детишки взбирались на крутую спину исполина, лихо, с гортанными криками, съезжали с его шершавой спины. Один малыш сосредоточено тыкал острой палкой в ухо кита, второй – заглядывал в помутневшие глаза морского животного. Лизе стало не по себе, она побледнела и попросила Скрыпника покинуть сие зрелище и отправиться к зимнику старшинки Егора.
Возле зимника Егорки лежали на снегу ездовые собаки в постромках. Между ними барахтался мальчишка. Молодая женщина, натянув шкуру нерпы на распялки, не обращая внимания на гостей, на собак, сосредоточенно соскребала со шкуры остатки жира.
Лиза первая разглядела Егорку. Старик сидел на пеньке, точил наконечник гарпуна. Разглядев лица гостей, нехотя отложил наконечник, тяжело, кривя ноги, держась за поясницу, поднялся и сказал что-то отрывистое молодой гилячке, которая тотчас скрылась в зимнике.
Еще по дороге в стойбище Скрыпник, уступив едва заметную тропку, девушка, дав отдохнуть собачкам, смело пошел по снежной целине в щегольских белых бурках, весело рассказывал Лизе гиляцкие тылгурашки – сказки, стараясь поразить воображение девушки знанием гиляцкого быта, народных обычаев. Она внимательно слушала. Особенно понравился Лизе тылгур про то, как рассорились у охотника руки, ноги, глаза и уши, поспорив, кто из них важнее на охоте. Лиза запоминала рассказы и думала о том, что если верить доктору, гиляки – очень древние и мудрые люди. К примеру, совершенно не зная географии, старшинка Егорка, по словам Скрыпника, мог запросто начертить прутиком на снегу очертания рек, таежные тропы, чуть ли не весь Соколиный остров, который похож на огромную рыбу. Оказывается, гиляки считают, что каждый предмет имеет божественное начало. У них боги и те похожи на обыкновенных людей, хозяин тайги и моря живет на вершине высокой сопке, ездит по просекам на легких нартах, сделанных из китовых ребер, только вместо ездовых собачек в упряжке у Хозяина бегают молодые медведи, а прислуживают голубые соболя…
Из то-рафа, жмурясь со сна, вылезли два невысоких гиляка. Один совсем молодой, круглолицый, пухлый, второй – морщинистый, сухой с реденькой серой бороденкой, на которой поблескивала рыбья чешуя... Вслед за ними из то-рафа показалась девушка, что чистила нерпичью шкурку. Ткнув кулаком в бок молодого гиляка, она бросила на снег какие-то тряпки, расстелила старую медвежью шкуру, отрывисто что-то сказала повелительным тоном, чем повергла в смущение доктора и очень удивила Лизу, ведь девушка точно знала о том, что место женщины определено законом родов и так смело женщины не имеют права разговаривать с мужчинами.
– Садись, однако, – пригласил Егорка гостей. Первым опустился на медвежью шкуру. Лиза и Скрыпник тоже, не без чувства брезгливости, уселись на замасленную шкуру, подставив лица скупому северному солнцу.
– Ну, рассказывай, старшинка, как живешь – можешь? Что кушаешь? – спросил Скрыпник, чтобы начать разговор и добавил пару фраз на гиляцком языке.
– Хо-хо-хо! – притворно застонал Егорка. – Однако, совсем худо живу, шибко худо, людишки стойбища скоро все уйдут к Нижним людям.
– Гарпуны, что ли, притупились? Зверюшки повывелись? Рыбка из моря ушла? И у тебя, старшинка, видок неважнецкий.
– Мамка моя недавно шибко помирай стала, – без тени грусти сообщил Егорка, – это сынка мой Васька.–показал на мордатого молодого гиляка, который с любопытством разглядывал гостей, не отпуская левой рукой эфес сабли. А это – Егорка ткнул кулаком в бок пожилого гиляка, – Мыргун, шибко хороший охотник, белку в глаз бьет. Девка Олька когда шибко молодого парня найдет, тогда Мыргуна в «половинщики» заберет. Охотник Мыргун, – повторил Егорка, – мясо в зимнике много станет, горячую кровь нерпушки каждое утро однако пить будем…
– Заметив недоуменный взгляд Лизы, Скрыпник, наклоняясь к ее разрумянившемуся лицу, смущаясь от близости девушки, пояснил:
– По гиляцким законам женщина имеет право жить одновременно с двумя мужьями. Один муж – главный, второй – «половинщик». Главного мужа нашли уже? – обернулся к старшинке.
– Однако пока не нашли. По всему Ых мифу нету мужа Ольке. За синими горами, за большой водой, искать надо. Богатыря Мыргы Ольке надо.
Скрыпник и Лиза переглянулись. Чем это заслужила такую честь эта девка? Доктор хотел спросить об этом Егорку, не успел. Женщина резко одернула самого старшинку, отчего плечи Егорки обмякли, пошла прочь, скрылась в зимнике.
Доктор только языком прищелкнул от удивления. Сколько живет на острове, похожего не видывал. Обычно гиляки-мужчины женщин и за людей-то мало считают, меняют их на ездовых собачек, на маньчжурские топорики, а тут…молодая гилячка видимо имеет особую власть над здешними поселенцами. Неожиданно Лиза наклонилась к лицу доктора и прошептала. – Я вам позже подробно расскажу об обычаях северных народов, о месте женщины…
И вдруг, недалеко от них заскулила собака, звонко щелкнул кнут. Васька машинально потянулся за саблей, с которой никогда не расставался.
– Деньги однако начальник должен давать старшинке! – Он кивнул головой в сторону зимника. – Васька, сынка немного худой человек стрелял, беглый стрелял.
– Беглый? – переспросил Скрыпник. – Где тот беглый?
– Иди, смотри. За сараем лежит.
Скрыпник извинился перед Лизой. Поднялся на ноги. В сопровождении Васьки, на лице которого не дрогнул ни один мускул, прошел к утоптанной полянке. Лежащие в снегу ездовые собаки зарычали, ощерив желтые клыки, однако не двинулись с места. Скрыпник подошел ближе, разглядел в рваном каторжанском халате человека. Голые ноги убитого смутно белели. Подошел и Егорка:
– Тюрьма ходи, доктор, шибко хорошо, складно начальнику про сынка Ваську говори, худого человека, кинра Васька стрелил. Маленькому русскому царю говори.
– Ладно, ладно, – заторопился Скрыпник, вспомнив про Лизу, – вы бы хоть прикрыли тело. Собаки рядом, порвут невзначай…– Скрыпник торопливо отошел от трупа, снова вернулся к Лизе, которая о чем-то говорила с девушкой Олькой.
– Там что-то стряслось? – Скрыпник почувствовал: Лиза, вероятно, догадалась, в чем дело. Доктор тронул ее холодную руку.
– Не волнуйтесь, ерунда, – небрежно взмахнул перчаткой, – беглый, видимо, нарвался на пулю, искал еду.
Внезапно Егоркой овладело беспокойство. Он приподнялся на цыпочки, по-звериному стал принюхиваться. Скрыпник и Лиза следили за поведением старшинки.
– Что учуял, Егорка? – спросил доктор.
– Нерпа валит к берегу, шибко большой семья... Три дня ветер, однако, стоять будет. И хота надо! – И добавил что-то по-своему. Гиляки разом засобирались, забыв о мертвеце, о синем ките и о русских гостях, которые еще не успели их угостить «огонь-водой». Егорка кинулся в зимник, выскочил с кипой звериных шкур. Натянул на себя меховые штаны, подвязал ремешки торбасов. Ловко нырнул в кухлянку. Шкуркой смоченной в теплой воде, которую поднесла Олька, протер полозья нарт, чтобы лучше скользили по снегу. Со всех сторон к зимнику Егорки уже спешили гиляки стойбища.
– Как быстро все собрались, – удивилась Лиза, – будто по невидимому сигналу. Охота ведь не уйдет.
– В том-то и дело, что охота может быть не удачной, – терпеливо разъяснил доктор, едва касаясь ладони девушки. Она сегодня не отнимала руки. Подул северный ветер с моря, в отличие от берегового ветра, который несет запахи земли, зверей и людей, морской сиверко пахнет лишь – морем, приглушает все звуки, разносит окрест запах нерпы
– Вам бы охотником быть, Серж! – ласково проговорила Лиза. – Нет, нет, я не удачно выразилась. Вы – хороший доктор, папа говорил, доктором и охотником можете быть.
…Настроение гиляков передалось собакам. Они завизжали, начали кататься по снегу. Успокоились, когда старшинка надел на вожака упряжь, пристегнул постромки к стае.
– Погоди, Егор! – Скрыпник шагнул к старшинке, что-то зашептал на ухо. Гиляк, приподняв меховое ухо, внимательно слушал, согласно кивал головой. Затем резким голосом позвал гиляку Ольку, до этого молча дремавшую в углу, отдал какие-то распоряжения, бочком скатился на нарты, отпустил тормоз, звонко крикнул: «Кух! Кух!». Собачки дружно взяли с места
Когда за последними нартами стихла снежная пороша, старуха жестами пригласила гостей в зимник, усалила на грязные нары. Сама скрылась за вешалами, от которых тянуло прогорклой вонью.
– Серж, здесь просто нечем дышал, – сказала по-английски, – прошу вас, пойдемте на воздух
– Потерпите Елизавета Владимировна, ради Бога, – Скрыпник взял руку девушки в свою, – видите, нас с вами усадили на место для почетных гостей, нельзя уходить.
Старуха, раздвигая вешала с рыбой шагнула на середину зимника, подавая Скрыпнику большой рыжий лисий мех. Доктор не успел разглядеть мех лисовина –
чья-то рука выхватила шкурку.
– Вонючая однако шкурка. Вот, соболька возьми! – величавым жестом Олька протянула оторопевшему доктору голубой мех соболя. Лизе почудилось, будто от ворсинок меха отскакивают крохотные, едва видимые глазу, искорки, отражаются на задымленных стенах зимника.
– Господи! Какая прелесть! Впервые в жизни вижу. – Лиза осторожно распрямила мех, приложилась щекой к шкурке. – Почем вы продаете соболька?
– Цена не имеет значения, я покупаю! – Скрыпник решительно протянул мех девушке, повесил ей на узкое плечо. – Разрешите, Елизавета Владимировна, преподнести вам этот скромный презент?
– Что вы! – Лиза сделала испуганные глаза, сняла соболя с плеча. – Это очень дорого стоит. Я попрошу батюшку, и он, надеюсь, купит мне соболька.
Доктор, любуясь девушкой, ее робостью, смущением, выложил на нары всю наличность. Олька стояла рядом, презрительно выпятив нижнюю губу
– Понимаю, здесь, конечно, маловато денег, остальные я завтра завезу старшинке, – заторопился доктор, – дам в придачу фляжку «огонь-воды».
– Забери свои бумажки однако, – крутые скулы Ольки стали малиновыми. – Соболька сама капканом брала, тебе дарю, мамке твоей дарю, денег не надо Ольке. – Слова и жесты странной молодой гиляки были величавы и значительны.
– Елизавета Владимировна не жена мне, не мамка, – быстро поправился Скрыпник, ожидая как отреагирует на эти слова Лиза. Девушка молчала, не понимающе глядя на молодую странную гилячку. –Скрыпник хотел спросить Ольгу, с какой стати она делает столь дорогой подарок. Но Олька опередила его вопрос. Присела перед гостями на корточки, тряхнула ожерельем из желтых медвежьих клыков, нанизанных на суровую нитку. Потребовала:
– Говори мне все про беловолосого, про Янека-Мыргы! Я тебе соболька давай, ты мне про беловолосого Мыргы говори!
– Про кого? – не понял доктор.
– Про богатыря Мыргы.
Скрыпник пожал плечами. Взглянул на Лизу, но и она ничего не понимала.
– Егорка рассказки вел. У вас на празднике тот беловолосый сильно борол злого кинра-бродягу. Говори много, много про богатыря.
Глаза Ольки горели странным огнем, а лицо выражало нетерпение.
– Она, наверное. Спрашивает нас про поляка Лещинского, помните, как он боролся под Рождество с Бовой.
– Про поляка, однако, – встрепенулась Олька, не снимая руки с рукоятки ножа. – Я с добрыми духами говорила, кормила духов много. Шибко мне надо найти беловолосого. – Видя, что Лиза поводит плечами, фыркнула по-звериному. Где твои глаза были, гуляли что ли. – Олька резко повернулась к Скрыпнику. – Ты, начальник, рассказывай! Про все рассказывай и поиграла ножом возле лица доктора.
– Да я этого поляка беловолосого только два раза и видел, когда на пристань пригнали этап, второй раз – на генеральском дворе.
– Скажи медведя-шатунка Янек поборет?
– Медведя…не знаю…подковы ломал, сам видел, лошадей, наверное, с ног кулаком собьет. Шибко сильный парень. А тебе-то, Олька это знать зачем?
– Глаза…какие у поляка глаза? – нетерпеливо продолжала допытываться Олька.
На этот вопрос ни Лиза, ни доктор ответить не смогли. Откуда им было знать, какого цвета глаза у каторжного поляка.
Олька снова странно фыркнула, окинула недобрым взглядом гостей и, не прощаясь, пошла в сторону моря…