Я шел от рыбацкой пристани на свет ночного огонька, он пугливо мерцал впереди меня. От огня полз в низину дым, шевелились там смутные тени, и слышалась негромкая песня.
При моем приближении у костра возникло беспокойство. Зарычали и поднялись со своих лёжек сторожевые собаки, тревожно заржала во тьме лошадь, и оборвалась песня .
-Коля, свои!- Закричал я.
-А, это ты, Александрыч!
У затухающего костра, хмуро вобрав голову в плечи, неподвижным взглядом смотрел в огонь чабан. Так здесь называют сибирских ковбоев, пасущих овец. Мне показалось, что Николай Гладких еще не успел, как следует остыть от дневной жары. Это впечатление усиливало и его черное от загара лицо, и двухдневная щетина на щеках.
Николай на минуту встал, чтоб подживить костер и стало видно, как он высок и строен. Чем- то он напоминал настоящих ковбоев из американских вестернов. На нем черные брюки, черная рубашка, туго заправленная под поясной ремень, темная шляпа на голове. Не хватало только кольта на его бедре, да лассо под рукой. Через минуту Николай, закурил дешевую сигарету без фильтра. Он глубоко затянулся, и выпустил струйку дыма. В мерцающей глубине его глаз угадывалась тоска. Запах сгоревшего табака перемешался с запахом тысяченогой овечьей отары, та горячо и смрадно дышала неподалеку от нас за составными щитами загона.
-Уйду из чабанов,- сипловатым голосом начал грустное откровение мой собеседник. Падеж идет страшный. Только вчера тридцать овечек увезли. Вскрыли их, а у них все легкие черные.
-А ты - то тут причем? -удивился я.
- Конечно, я тут не причем, вздохнул он, но все это мне не безразлично. Пасу недавно. Вроде хорошо тут. Простор. Но трудно привыкнуть. Одиночество просто убивает. Был бы поблизости хоть зарод* какой нибудь, чтоб было, где от жары спрятаться. Ни кустика, ни деревца. В самое пекло прячусь под телегой.
-А овцы?
-Наедятся, полежат часа два, и опять маета. Кругом посевы ячменя, а пасти можно только на узкой полосе между озером и ячменным полем. Сегодня вечером гоню овечек к загону, смотрю одна забежала на посевы. За ней другая. Пока их выгонял, остальная часть отары тоже полезла на зеленое поле. Напсиховался. Хорошо, хоть рядом никакого начальства в это время не оказалось. Думаю, если бы северную от озера гриву оставили под пары, овцам было бы где походить. А так, скосят этот ячмень и сразу кировцы с плугами пустят. Все здесь опять перевернут. Он помолчал. А ты опять бродяжишь? Губы его растянулись, наконец, в широкой улыбке.
-Сети на Лебяжке выставил.
-Да, мой сменщик Михаил Шеремет рассказывал, что одиннадцать лет на этом озере рыба не ловилась. Отдыхал карась, а сейчас поднялся, и дуром идет в любые снасти. Где он только все это время прятался, интересно?
-Карась рыба неприхотливая. Где то глубоко в донном иле жил себе поживал и горя не знал, а теперь вот то в ухе, то на сковородке.
На попечении Николая и его сменщика не менее девятисот голов овец, за которых они отвечают денно и нощно. Через пару лет количество животных в отарах будет еще увеличено. И вся эта масса животных должна быть все время сытой, напоенной, и желательно здоровой. Тогда и настриги шерсти будут хорошими и заработки у чабанов соответствующие. Но для этого надо еще здорово подсуетиться ковбою в любую погоду
Спать забрались в вагончик, в котором кишели мухи и ныло комарье. Николай на ощупь достал с полки флакон с дихлофосом. Слышно было, как шипела ядовитая смесь, вырываясь наружу, и заполняя собой душные потемки помещения. За стеной рычали и грызлись собаки.
Глубокой ночью кто- то бесцеремонно распахнул дверь нашего вагончика и впустил в него облако комарья. Мы проснулись, как ужаленные. Комары уже кричали свое ура возле самого уха, а в синеватом проеме смутно обозначилась чья-то фигура.
-Как мне проехать в деревню Лебяжье? заговорила фигура молодым мужским голосом.
-Дверь закрывай!-в один голос с возмущением закричали мы с Николаем.
Деревня, в которую хотел, но не смог проехать на мотоцикле наш незваный гость, блестела огнями в двух верстах от нас. Но она лежала за сплошной цепью ночных озер. И покружив вдоль них, мотоциклист наткнулся, наконец, на наш вагончик, стоящий рядом с его дорогой. Мы рассказали как смогли, где находится нужная ему тропа.
Пронзительный солнечный огонь уже вовсю сверкал над плесом, когда я заканчивал проверку своих сетей. Тычки** сетей мелко тряслись. Вода закипала при подъеме верхней тетивы. Рыба висела в тонком ячеистом капроне тяжелыми живыми гроздьями. Радость обжигала. Хотелось поскорее поделиться ею с кем –нибудь. После учебных курсов в губернском городе, после смога его улиц, суеты супермаркетов, больниц, тесноты маршрутных автобусов, этот утренний плес был лучшим лекарством, восстанавливающий человеческие силы.
Протяжный зычный звук возник в глубине камышовых трущоб, прокатился над отмелями и затих где то вдали, у мутно голубеющих перелесков. Я оглянулся. С величественной неспешностью, взмахивая большими крыльями, набирал высоту кудрявый пеликан, птица –баба, как ее еще иногда называют рыбаки. В ее мощном крике угадывалось все: и зов кого -то, и предупреждение другим птицам, что она готова постоять за свою территорию. Начинался новый день. Я был уверен, что он пройдет для меня удачно.
Зарод*-стог сена
Тычки**-тонкие деревянные столбики, к которым привязываются крылья рыболовной снасти.
На фото В. Дробышевского: кудрявый пеликан
Продолжение следует.http://www.proza.ru/2013/09/09/464