В 70-е годы прошлого века, 1е и 9е Мая для сельчан, это было что-то яркое, торжественное, какая-то отдушина или отрада, после длительной и суровой зимы, выжавшей соки из всего организма.
Вместе с природой оживали и люди: копали, сажали, сеяли, строили, и мечтали о светлом будущем. Особенно отмечали день Победы. Праздник, он на то и праздник, чтобы расслабиться, дать волю эмоциям, чувствам: понежиться у берега реки или озера; можно и дома посидеть, за красиво накрытым столом. А если на гимнастёрке или пиджаке ордена и медали красуются, то даже само руководство из уважения к прошедшим страшную, кровавую мясорубку в военные годы, подносили рюмочку горячительного. Одно но: под каким бы ты градусом не был, от работы на ферме не отлынивай или ищи себе замену. Праздник праздником, а скотину кормить и доить надо.
Накануне этих праздников, поселки преображались: все вокруг подметалось, чистилось, красилось; на клубе и правлении, колыхались кумачовые флаги. Люди чувствовали гордость за свою Страну, за свой народ, сдюживший войну, разруху, голод и людское горе от невозвратных утрат близких. У озёр, рек, во дворах, играли гармошки, гитары, проигрыватели. Народ веселился, пел, плясал, шутил, да мало ли что делали от счастья и радости. От нарядных одежд, рябило в глазах, и село становилось радужным, неповторимым. Однако и казусы случались.
Разогретые спиртным мужики, «не со зла, конечно, от широченной Русской души и простоты, принимались выяснять отношения - потом, пили мировую». Даже примета такая существует: « Если с утра, много радуешься или смеёшься, то к вечеру непременно загрустишь или заплачешь». Такая примета, после весёлых гуляний, зачастую действовала. Не буду успорять, но со мной бывало. А сейчас, хочу обрисовать вам один день, 9е Мая.
Мишка Медведев, двадцатитрехлетний парень: спокойный, рассудительный, богатырского телосложения, метр девяносто ростом, только что вернулся из клуба, там местная художественная самодеятельность давала концерт, и нарвался на своего деда. Дед, Матвей: худой, среднего роста, но не по годам шустрый, с утра был не в духе - ныла поясница, и ломило ноги, да и сноха, только тремя стопочками уважила, « Якобы пожалела его! Как бы ему плохо в жару не стало», а он с рассвета в клуб настроился; до блеска надраив яловые сапоги и надев свою гимнастёрку с лычками сержанта, увешанную орденами и медалями. Обиделся он на сноху – сильно обиделся!
- А то, без неё не знаем, каково нам будет! - рассуждал он вслух, бродя бесцельно по двору. - Сказала б напрямки, что жалко… А то, плохо будет! Кому плохо – то?! - С расстройства, даже в клуб не пошел, где Ветеранам в честь праздника вручали подарки. От этой обиды, он и спустил «кобеля» на внука - заставив его чистить в хлеву. Мишка сопротивлялся: «Мол, праздник! Какие могут быть дела»?! Дед и слушать не хотел!
- Не сделал загодя, когда тебя просили - теперь нагоняй упущенное! А не - то… - И показал внуку сухой, жилистый, кулачок.
Мишка улыбнулся, оглядев сверху своего маленького, скрюченного предка, разделся, оставив на себе, трусы с майкой и пошёл выполнять приказ. Любил он деда, уважал его седины, как – никак, тому семьдесят шесть прокукарекало. Ни охота, но пришлось потеть. Да и по заведённой испокон веков Русской традиции, не мог отрок перечить создателю Рода своего, тем более наставнику, воспитавшего его с пелёнок.
Услышав на улице визг баб, треск ломающегося штакетника и отборный мат мужиков, Мишка лениво улыбнулся и пробурчал:
- Вооо… Только пели и уже заваруха!
Он не спеша, воткнул вилы в навозную кучу и вразвалочку направился к забору, косясь на деда, развалившегося на собственноручно сработанных нарах, стоящих посередине двора.
Пригревшийся на солнышке дед мирно посапывал, и казалось, его могла разбудить только атомная бомбежка.
Положив руки на заострённый верх штакетника, Мишка оглядел прямую и зелёную улицу, засаженную по краям сиренью и берёзками. Через три дома от него, пьяные мужики, выясняли отношения. Куликовской битвой, это не назовешь, но посмотреть было на что. Стоял мат, рёв, стон, трещали заборы, свистели колья, визжали перепуганные дракой, нарядные бабы и только в стороне любопытная детвора, восторженно прыгала и обсуждала, кому, сколько и от кого досталось, даже некоторым, колья подносили - они это считали уважением. Те, что попроворней, поджимали нерасторопных и эта процессия, тихо, но уверенно, перемещалась в Мишкину сторону.
- Не ломайте изгородь… Супостаты! - Кричали бабушки и хозяева этих заборов.
А какой там не ломайте! У каждого дома, где происходила потасовка, уже по пол забора разобрали. Разнимавшие и успокаивающие, дерущихся, нечаянно, а может, и намеренно, получали в ухо и сами вступали в драку. Толпа бойцов росла, как плесень от сырости.
Мишка таких баталий не любил, боялся зашибить вгорячах, но если доходило до этого, то пощады не жди. Сейчас он стоял и раздирал рот в красивой улыбке - ему со стороны, интересно и весело.
- Вооо… У бабки Мани забор разбирают! - хохочет он. - Уже к Федотовым приближаются… Ха-ха-ха! - И не замечает, за этим занятием, как мимо него, прошмыгав полу - валенками, вышел в калитку дед Матвей. Он обозрел обстановку, даже подергался и помахал руками, как боксёр, затем осмотрел ухмыляющегося внука и злобно крикнул:
- Ты чаво сукин сын, ощерился?! Не вишь… к нашему забору подбираются?
- Ещё не скоро… - Басит спокойно Мишка. - Ещё бабку Нину не прошли.
Дед Матвей, всяк труд уважал и не любил когда портят имущество, однако и сам в молодости почесать кулаками, был не дурак... Правда, драка – драке рознь. Они дрались стенка на стенку, и называлось это « Кулачками», бить кольями, было не принято. Случалось, конечно, но не приветствовалось. Здесь никакого понятия о чести. Били, чем попало и куда попало. Деда это злило. Порой, на сына злился, за его чрезмерную непробиваемость и за то, что не в него угодил, а в его покойную жену Катерину: здоровый, спокойный, рассудительный. И как ему казалось: слишком, рассудительный. Сейчас, одна у него отрада, внук Мишка: не зря ж он его с пелёнок, на свой манер растил. И того паразиты к Климинскому роду приписали. Обидно, а куда деваться?! Не делать же Мишке косметическую операцию! Могли б из уважения, и признать в Мишке что-то Медведевское… Хотя б глаза или нос! Нет ведь… Всё Климиных! Медведевы, тоже не лыком шиты, пусть среднего роста, зато юркие и неравнодушные к окружающему миру. За честь свою, могли горы свернуть. Злился он на равнодушных - до боли в душе злился. Ну не мог он спокойно смотреть на беспорядки и несправедливость... Ну не мог!
Оценив обстановку, дед Матвей не выдержал наплевательского спокойствия внука, заскочил во двор и сунул тому кулаком в рёбра.
- Подь, говорю! Щас наш зачнут ломать!
Мишка, не обращая внимания на дедов тычёк , чешет рёбра, как от комариного укуса и взволнованно смотрит на мужиков.
- Во, гады! И впрямь уже близко… - Отодвигает легким движением руки стоявшего на пути деда и идёт к началу своего забора. Встаёт у угла как часовой, уперев кулаки в бока и, дожидается первого, позарившегося на их штакетник.
Колья, кулаки, свистят рядом с Мишкой, разгоняя воздух и гулко бухая по нерасторопным бойцам. Мишка невозмутимо смотрит на происходящее и, отталкивая подбегавших к забору, грозно басит:
- Не тронь! Штакетник сёдня в цене и не для вас куплен! - Со стороны, кажется, что Мишка слегка толкает, но не каждый удерживается на ногах: летит на дорогу, поднимая непослушным телом пыль: обижается, злится, видя в Мишке врага, и уже не к забору лезет, а на Мишку, размахивая кулаками и пронося его матом.
Недовольный дед Матвей, смотрит непонимающе на внука, кричит:
- Ты что ширяешь и уговариваешь? От cаранчи, уговорами не спастись! Её бить надо! Ещё царапаться зачни, как баба хреновая!
Кто – то из толпы, обиженный толчком Мишки, огрызком штакетины, оттягивает Мишку по хребту. Оттянув, отскакивает в толпу, знает, если Мишка заденет, то обязательно к стоматологу запишешься.
Мишка выгибается коромыслом, чешет спину о забор, смотрит с укором на толпу и, не определив обидчика, кажет пудовый кулак всем сразу.
- Еще раз ударите, увижу кто, зубы посчитаю. - И уже слегка разозлённый, ловит подбегавших и пуляет от себя подальше, чтобы подольше не подходили. Снова, гулко, бухают по Мишкиной спине. - Елы – палы! - краснеет от злости Мишка, глаза, как у быка на красное, наливаются кровью. - Я же предупреждал!
- Ему уже не до забора… За живое задели! И встает « Илья Муромец» в боевую стойку и сует свой пудовый кулак « Соловью Разбойнику» в свистящий зуб. Влет уходит обидчик в кусты сирени и надолго затихает там без движения. Одни башмаки из кустов торчат, изредка подергиваясь, как глаз в тике. А разозленный Мишка, как косарь на лугу, косит и правых и левых, ему всё равно кого успокаивать, он нейтральный. В союзники ни к кому не навязывался и свою хребтину чесать колом, никого не просил. Только дед Матвей с пацанятами рад. «Вот это фильм – так фильм! Когда ещё такое посмотришь»? Он как тренер скачет у забора, машет в воздухе кулаками, в глазах чертики, будто сам участвует в драке, но близко не подходит, знает, что в этом фильме он статист и на главную роль не тянет, его дело в окопе сидеть и голову оттуда высовывать. Деду от этого грустно. «Пролетели лебедями, годики лихие. Помочь бы внуку, да сил нет»… А мужики, потерявшие ориентир: кто с кем и за что полосуется, дружно встали в оборону и набросились скопом на Мишку. Так проще. Одного кодлой завалить, как два пальца облизать. Мишка, вообщем – то и не расстроился - наоборот, в раж вошёл. Вокруг его пылища, как от табуна лошадей, ни зги не видно. Но его пудовый кулак и во тьме находит жертву. Только и доносится из пыльного тумана: бух да бух! Ох да ох! Обиженный мат и топот удирающих ног. Мгновенно редеют ряды противника и радостней на душе у Мишки, да и подустал малость от этой свары.
Испуганные женщины, заходятся в истеричном визге за своих мужиков, уложенных Мишкой в нокаут: оттаскивают подальше, чтобы озверевший Мишка не забил их до смерти. Кричат деду Матвею, чтоб увел от греха внука, но дед Матвей только щерится беззубо и кричит:
- Щас… Только калоши на валенки обую! - И пуще - прежнего подбадривает внука. - Так их внучёк… Так их стервецов! Будут знать, в чей огород лезут!
На женское счастье, Мишкина мать с парт - собрания возвращалась. Ещё издали она увидела картину « Ледовое побоище» - сотворённую, каким – то колхозным драматургом без всякой режиссуры - где её сын был на первом плане, как Александр Невский, а свекор, осминожкой шевелился в уголке этой картины, выбрасывая свои щупальца то прямо, то в стороны, то сжимался в кулачок и затихал. Она сразу поняла, что без свёкра тут не обошлось - сам бы Мишка в драку не ввязался и, побежала к толпе, откуда с криками в её сторону, бежали взволнованные женщины:
- Валя! Валя! Уведи Мишку! Мужиков изуродовал!
Расстроенная Валентина, ворвалась в поредевшую толпу, схватила сына за разодранную в клочья майку и с силой швырнула к калитке. Женщина она была рослая и сильная, Мишка в детстве, её больше отца боялся - и любил больше. Она, как отец, сто раз не предупреждала, а сразу брала хворостину и всыпала по первое число.
Почувствовав руку матери, Мишка слегка успокоился, поостыл и, не сопротивляясь, подталкиваемый матерью в спину, поплелся в дом - искоса посматривая на побитых мужиков и обрадованных женщин.
Дед Матвей, недовольно побурчал на сноху, что испортила вечеринку, и тоже зашел во двор.
- Тять, - сказала Валентина свекру, - Ну, зачем Вы Мишу, разной гадости учите? Вам что, больше заняться нечем? Кого Вы из него готовите? Хулигана? Или посадить за решётку хотите?
- Раскудахталась! Колода! Учить ещё будет! - огрызнулся дед, поглаживая седую бороду - Лучше пусть телком растет?! Да?! Ему будут дома рушить, а он поглядывать с печи, как Емеля дурачок и улыбаться! Так, что ли?!
- С Вами тять, трудно разговаривать! Тяжёлый Вы человек!
- Уж, не тяжелей вас! Увальни!
Валентина не стала спорить со свёкром, махнула отрешённо рукой, подтолкнула сына в спину и направились в дом.
Дед Матвей, посмотрел через забор на успокоившуюся и расходящуюся по дворам толпу, на берёзки у двора, весело играющие листвой и осмотрел с ног до головы внука. Почесав за ухом, с усмешкой прошептал:
- А то, Климин! Климин! Хрен вам в сумку! Вылитый Медведев! Даже походка моя! - Проводил внука взглядом до дверей, затем погрустнел и пошёл к своей лежанке. Уселся на краешек, скинул свои полу – валенки с босых и худых ног и, смахивая костяшкой указательного пальца слезящиеся, потускневшие глаза, жалобно произнёс:
- Эх, Катеринушка, Катеринушка! Нет тебя… трудно мне и горестно! По душам и то, поговорить нескем! Совсем старость перестали уважать… Лишнюю стопочку жалко подать! Я что, зря кровь проливал что ли, за нашу Родину - за род наш?! Ещё и стыдит чертовка! Сноха – то! Будто я внука, плохому учу. Плохому, он и без меня научится, если слаб характером и убог разумом. А я хочу, чтоб он опорой семье был. Хозяином своей судьбы.
Он потихоньку завалился на бок, подложил под щеку жилистую и сухую ладонь, а через минуту, уже мерно посапывал, шевеля во сне бледными губами и чему - то улыбаясь. Наверное, Катеринушке, на судьбу жалился. Он всегда со своей любимой с улыбкой разговаривал, даже в те минуты, когда обиженная им Катерина, спускала на него, всех своих чертей.