Когда на клумбе Соборной площади, некогда Советской, лепестки белых ромашек отсчитали тринадцать часов, я, со смешанными чувствами, уже обошёл часть полузабытого родного города. И «смесь» эта состояла из сладости карамельного петушка на палочке из далёкого детства и из горечи чилийского перца нынешних дней…
На окраинных улицах под столетними липами знакомо пахло украинским борщом и печёными баклажанами.
Ближе к центру старинные красивые дома слева и справа непривычно-обильно украшали вывески частных бутербродных, кофеен, пивных, крупных маркетов, многообещающих адвокатских и нотариальных контор… на фасаде прежнего книжного магазина «Кобзарь» красовалась вывеска «Украiнське золото», то есть, что-то ювелирное…
А некогда добротный асфальт ещё тех, моих прежних времён, почти везде поизносился и прохудился.
На одной из улиц его, этот богом забытый асфальт, новые коммунальные службы старинного города безобразно вспороли, разрыли, оставив на неопределённое время после себя глубочайшие страшные ямы, напоминающие последствия интенсивной бомбёжки. Откуда-то сочилась вода. И какой-то молодой отец, пробираясь между этой разрухи с ребёнком в коляске, невесело пошутил.
- Кажется, немцы покинули город! – воскликнул он под расслабляющий смех редких, прежде насторожённо и сосредоточенно ступавших по изувеченной улице прохожих.
В сквере, на голубенькой новой скамье, располневшая независимая пани нынешних дней грубо отчитывала интеллигентного человека прошлых лет за то, что он, сидя неподалёку и поглаживая по голове ласковую бродячую собаку, преспокойно курил.
- Я прыйшла сюды дыхаты свижим повитрям, а не нюхаты твих вонючий табак! – по-базарному кричала она. – От же паскудо!
И человек этот, смутившись и выбросив в урну недокуренную сигарету, глядя на меня, проходивщего мимо, c застенчивой улыбкой на добром лице, словно оправдываясь за грубость этой пани, развёл в стороны руки и беззлобно сказал:
- Чем больше преступлений в стране, тем культурнее люди… и умнее собаки!..
Древний же красавец город моей юности, праздновал день Ивана Купалы. День наивысшего расцвета природы. C щедрым солнцем в высоком синем небе, c созревающими плодами, с магической силой огня, воды и земли, с устойчивой верой людей в собственную удачу на весь год.
В солнечном небе трепетали стаи выращенных специально для праздника белых голубей, на Соборной площади невозможно было протолкнуться: юноши в майках, c мобильными телефонами в загорелых руках, очаровательные девушки в коротеньких шортах, c такими же телефонами, прижатыми к украшенным серёжками ушам, зрелые солидные дяди с мощными животами впереди себя, мудрые седые старики и молодящиеся старушки с улыбками на ожидающих чего-то необычного лицах… Карета под старину, запряженная белой лошадью в яблоках. И дети, дети, радостные дети везде.
Здесь, на площади, блаженствовал мир и какой-то весёлый, разноголосый покой.
И сквозь этот покой и радостный гомон толпы нестойкой поступью бежал мне навстречу сильно привядший человек в новом синем костюме, не по погоде, и при галстуке.
Он,я видел, вначале бросался к людям не то с просьбой, не то с мольбою, и празднично настроенная людская толпа шарахались от него, как от пьяного приставалы. Она, эта толпа, брезгливо расступалась перед ним…
Завидев издалека меня, сильно привядший человек со всех неустойчивых ног бросился мне навстречу.
Вскрикивая что-то бессвязное, протянув для приветствия руку, он приблизился.
- Я Иван з сэла Хворостивка! – пожимая мне руку и умоляюще глядя в глаза, сказал он. - У мэнэ сьогодни, тут, в ликарни, помэр молодший ридный брат! – пожаловался он.
И мне вдруг вспомнился извозчик Иона Потапов из рассказа Чехова «Тоска», который вот так же, не найдя в людях сочувствия и поддержки, жаловался своей лошади:
«- Жуёшь? – спрашивает Иона свою лошадь, видя её блестящие глаза. – Ну, жуй, жуй… Коли на овёс не выездили, сено есть будем… Да… Стар уж стал я ездить… Cыну бы ездить, а не мне… То настоящий извозчик был… Жить бы только…
Иона молчит некоторое время и продолжает:
- Так-то, брат кобылочка… Нету Кузьмы Ионыча… Приказал долго жить… Взял и помер зря… Таперя, скажем, у тебя жеребёночек, и ты этому жеребёночку родная мать… И вдруг, скажем, этот жеребёночек приказал долго жить… Ведь жалко?
Лошадёнка жуёт, слушает и дышит на руки своего хозяина…
Иона увлекается и рассказывает ей всё…»
- Какое горе! – искренне сказал я, крепко пожимая его руку своей. - Примите мои соболезнования!
Этот Иван из какого-то далёкого села Хворостивки неожиданно цепко ухватил обеими руками мою ладонь, горячо поцеловал её и с облегченьем заплакал…
Ладонь моя от его поцелуя горит до сих пор.