Владимир Алексеевич Чивилихин
(1928—1984)
Нынче критики любят порассуждать не только на предмет чего бы покушать, но и кого бы из «совковых» писателей съесть, а в качестве острой приправы у них идет словцо «дискурс». Поскольку этого слова в лексиконе советских писателей (до-постмодернистов) не было, то вроде как не было и самих писателей.
Таких, например, как Владимир Чивилихин с его неподъемной «Памятью» (не обществом, а романом-эссе). Согласно этому дискурсу Чивилихина можно вычеркнуть не только из энциклопедий, но и из народной памяти, или, на крайний случай, задвинуть его в разряд «железнодорожных писателей». (Очевидно, поближе к другим «железнодорожникам» — Н.Г. Гарину-Михайловскому и А.П. Платонову? Если так, то ему там самое место).
«Вы думали когда-нибудь о том, дорогой читатель, как цепко сидит в нас все прошлое, сделавшее нас тем, что мы есть?», — спрашивает в «Памяти» автор, заодно давая ответ, почему и его критики стали тем, что они есть.
На сайте http://lib.aldebaran.ru можно найти полемику двух читателей, один из которых утверждает, что «Память» — «типичный СССР-овский соцзаказ», а второй возражает ему: «Соцзаказы не пишут по 15 лет, переписывая и отшлифовывая некоторые вещи по нескольку раз — заказуху пишут легко и главное быстро; «Память» же так не писали. Читайте, благо отдельные участки эссе просто превосходны, а вставки художественного, романного текста про Субудая так и вообще на две головы лучше всех современных альтернативщиков и русопятых фентезийщиков класса М. Семеновой. Добротнее, человечнее, просто красивее слогом». Очевидно, не надо говорить, на чьей стороне истина.
Будущий писатель родился 7 марта 1928 г. в г. Мариинске Кемеровской области в семье главного кондуктора товарных поездов Алексея Ивановича Чивилихина. Через год семья перебралась на станцию Тайга (на Транссибе). Мальчик самостоятельно постиг грамоту; первое, что он прочел, была газета «Гудок», после которой он «пожирал глазами все буквенное». Когда Володе было 9 лет, отец трагически погиб, и на хрупких плечах его матушки Аграфены Тихоновны оказались трое несовершеннолетних детей, бабушка, старшая дочь с двумя малолетними детьми и приемная девочка-сиротка. Жили в ужасающей нужде.
После семилетки, которую Володя окончил с похвальной грамотой, подросток поступил в Тайгинский техникум паровозного хозяйства.
«Война запомнилась мне больше работой, чем учебой, — писал Чивилихин. — Надо было и огород копать, и сено косить, и дрова пилить, и стайку чистить, а техникум куда нас только не «бросал». На снегоборьбу, где мы непременно обмораживались, в шахты Анжеро-Судженска — наваливать на ленту уголь, на картошку в подсобное хозяйство, в депо, где мы катали паровозные скаты и тянули дышла. Как тянули, не знаю…».
Параллельно Владимир работал учеником слесаря, кочегаром, помощником машиниста, а по окончании учебы — техником, мастером, преподавателем в железнодорожном училище в г. Узловая. Кочегар едва не погиб, когда ему переходной площадкой тендера зажало ногу. Для Чивилихина, получившего такую трудовую и жизненную закалку, самым важным в жизни и творчестве стал человек трудового и военного подвига. А не секрет, что писать о подвиге — тоже подвиг, литературный. (Вспомните роман «Как закалялась сталь» Н. Островского).
После войны семья переехала в Чернигов, где Владимир работал в бригадах по восстановлению разрушенного войной города. В свободные часы юноша читал запоем все, что можно было прочесть, для местных газет писал корреспонденции и очерки.
В 1949 г., выдержав конкурс 12 человек на место, Владимир поступил на филологический факультет МГУ на отделение журналистики. Получив красный диплом, Чивилихин 10 лет работал в «Комсомольской правде» литературным сотрудником, заместителем ответственного секретаря, редактором отдела литературы и искусства. В 1961 г. стал членом Союза писателей СССР. Своим учителем в литературе писатель считал Л. Леонова.
Первой книгой Чивилихина стала «Живая сила» (1957) — о заполярных железнодорожниках и лесоводах, занимавшихся насаждением в тундре защитных лесополос вдоль железнодорожной трассы. Владимир Алексеевич в свой зимний отпуск специально поехал на Север, чтобы на месте при 50-градусном морозе узнать нюансы заполярной жизни.
Чивилихин был очеркистом Божьей милостью и зрил в корень всех проблем. В книге «Любит ли она тебя?» (1968) писатель спрашивал: «Наступило время, когда любить природу мало. Любит ли она тебя и что ты сделал для того, чтобы она тебя любила? — вот как стоит ныне вопрос».
Несколько ярких документальных повестей Чивилихина: «Серебряные рельсы» (о погибшей в Восточном Саяне в 1942 г. экспедиции геологов во главе с А. Кошурниковым, занятой изысканиями трассы железной дороги Абакан — Тайшет), «Здравствуйте, мама!» и др. — принесли писателю известность.
Одним из первых Чивилихин повел борьбу за Байкал, опубликовав в 1963 г. в журнале «Октябрь» статью «Светлое око Сибири», в которой страстно доказывал вред от строительства на берегу озера целлюлозно-бумажного комбината. Много споров в обществе вызвали публицистические очерки писателя «Месяц в Кедрограде», «О чем шумят русские леса?», «Земля в беде», «Шведские остановки».
В художественных повестях, написанных в 1960-е гг. и удостоенных премии Ленинского комсомола, писатель также не ушел от правды документа: «Про Клаву Иванову», «Елки-моталки», «Над уровнем моря», «Пестрый камень».
Чивилихин много сил положил на разработку и «пробивание» предложений о создании кедрового питомника в Сибири, Института природы в Брянске, лаборатории по комплексному изучению научных и прикладных проблем использования кедровых лесов в Томске; он стоял также в авангарде тех, кто искренне верил (и боролся за это), что «после сохранения мира на земле важнейшей заботой человечества становится рациональное использование и приумножение природных богатств».
В начале 1970-х годов писатель стал собирать материал к роману о Запсибе «Дорога», но в процессе работы над книгой у него возникла идея грандиозной, «чудовищно трудоемкой, обильной по материалу» «Памяти».
Этот труд, будто специально созданный на излете советской эпохи, увековечил советское время и советских людей не самих по себе, а в контексте неразрывной российской истории, всех ее узловых событий — так, что их теперь трудно выдрать из памяти потомков. «Душа горит, сколько за два века наворочено предвзятого и ложного, используемого даже сегодня в целях борьбы с моим народом», — писал Чивилихин, создавая литературный памятник России.
«Память» стала не только путешествием в прошлое, но и дорогой в будущее, на которую могут вступить потомки, если, конечно, не заблудятся в поисках «других путей». Неотделимость в писателе очеркиста от историка, эколога от публициста, эссеиста от романиста и позволили Чивилихину создать эту книгу. Он закончил ее за несколько дней до смерти — успел сберечь память о тех, кто трудами своими создавал великое наше Отечество.
Скончался писатель 9 июня 1984 г. в Москве, где и похоронен.
В 1977 г. Чивилихину была присуждена Государственная премия РСФСР имени Горького за книгу «По городам и весям»; в 1982 г. — Государственная премия СССР за «Память». Писатель награжден орденом «Знак почета», медалью «За трудовое отличие».
P.S. А что же потомки? Как у них с памятью?
Елена Владимировна Чивилихина — жена покойного писателя два года назад с горечью призналась: «Порой опускаются руки: кажется, что Чивилихин сейчас не нужен. Ни с кем не общаюсь — боюсь навязывать людям прошлое, которым живу».
Полноте, Елена Владимировна!
Это прошлое не надо никому навязывать, оно сидит в нас, и никуда ему оттуда не деться. А залогом тому — «Память» Вашего мужа, потрясающая энциклопедия событий, характеров, судеб.
По одной этой книге можно узнать о России практически всё. Узнать и — не забыть.
Вот крохотный «проходной» эпизод из записок Владимира Алексеевича о восстановлении разрушенного войной Чернигова.
«Вспоминаю своего тщедушного бригадира — чернявого, с усиками, в армейских галифе и видавших виды сапогах, в добела выцветшей гимнастерке, на которой темными пятнами проступали! следы от погон и медалей. Мы не знали его фамилии, звали за глаза странным именем-кличкой Стройся.
Как-то вернулся он, помню, с обеда совсем пьяный, хлебнув, очевидно, тройного одеколону или какого другого заменителя. Это было страшно. Стоял, пошатываясь, у разрушенной стены, бледный, с полуопущенными дрожащими веками. Потом вдруг выпрямился, открыл мутные, невидящие глаза и оглушительно, протяжно закричал:
— Ди-ви-зи-я-а-а-а!
Я с ужасом смотрел на него.
— Стройся!
Он выдержал паузу, поводил головой туда-сюда! и скомандовал:
— Ррравняйсь!.. Смирно!
Снова обвел полубезумным взглядом воображаемый строй, тихо, обыкновенным усталым голосом произнес «вольно» и сразу обмяк, сник, опустился на камни. Кто-то из приятелей помог ему подняться и увел домой. Такое повторялось не раз и не два, но я все никак не мог привыкнуть и начал убегать от его команд за руины: Иногда во время работы он бледнел, оседал на кирпич и, морщась и скрипя зубами, сжимал руками голову. Когда отпускало, Стройся сворачивал цигарку из крепчайшего самосада-зеленухи, сквозь дым рассматривал бесконечные руины и говорил больше, помню, удивленно, чем злобно:
— Что понаделали! А? Подчистую! А? Всю Германию прошел до самого ихнего Берлина. Ему, проклятому, тоже, конешно, досталось от боев, только такого там нигде нету, чтоб все подряд… Стройся!»