Дождь висел мглистой завесой над противоположным берегом реки – спокойное дыхание ветра доносило лишь мокрые брызги его, да и те растворены были в воздушных волнах, рассыпаны по редким солнечным лучам, которые всё ещё упрямо тянулись сквозь прорехи в тяжёлой, тёмной вате облаков. Перелетая через реку, капли дождя становились невидимой свежей пылью, и не было ясно, дождь ли властвует уже на обоих берегах, или это лишь предтеча грядущего ливня над одним из них.
Когда же это было?.. Когда случился тот «решительный разговор» с Хельмутом? Беата постаралась припомнить, но вышло у неё это худо – память всё чаще походила на потерянную фотографию, что с течением времени становилась воплощением малосильности, беспомощности старческой памяти, проблемы которой лишь усугубляются, – нет возможности ни вспомнить, где находится фото, ни как выглядит тот, кто на ней запечатлён, ни кто, собственно, был когда-то сфотографирован.
Когда-то, несколько лет назад... Только так и оставалось искать события на полках памяти - Беату это угнетало и расстраивало, она старалась совладать с собственным раздражением, но сделать это было тяжело – с детства неудачи её лишь раззадоривали, она старалась преодолеть любое препятствие, превозмочь всякую трудность.
...Именно в детстве и зародились причины для того разговора, который случился только спустя пятьдесят... или шестьдесят лет, в детском 1945-м году...
Беату и Хельмута, брата и сестру, тогда ещё совсем маленьких – чуть испуганных, очень глупеньких и пока ещё весёлых – папа и мама успели всё же посадить на один из последних кораблей, отправляющихся из порта Данцига, всё же смогли передать на попечение тёти Марты, чей муж был коком на судне. Самим же родителям пришлось остаться на берегу – навсегда.
...И хоть бы какое-нибудь известие было об их судьбе... Мамины руки... Мамины пальчики запомнились тоненькими, тёплыми, нежными... У папы же руки были сильные, крепкие, но осторожные...
Подходили вражеские войска, и всё оставшееся немецкое население города было вынуждено искать спасение на тщедушных пароходиках, которые рисковали не только не достичь конечной цели, но и вовсе не успеть отшвартоваться. Несмотря на то, что Германских войск в городе давно уже не было, бомбардировки не прекращались, и, как казалось, становились только злее, только опаснее.
...Дедушка Бог всё же услышал молитвы пассажиров - женщин, детей и стариков – не дал воющим бомбам упасть на корабль – уберёг, сохранил...
Тётя Марта со своим мужем, с дядей Эрихом, как могла, как умела, как позволяло её безденежье, воспитывала, растила и окружала заботой сирот в стареньком, но уютном домике - таком же крошечном, как и сам городок в Нижней Саксонии, на окраине которого он находился.
...Запах корицы и ванили, запах бензина и смолы... Тётя Марта и дядя Эрих, ваши лица уже стёрлись из памяти, от вас остались только запах да… сожаление, что так мало вам было сказано слов благодарности и любви...
Когда же это было?.. Память порой жаждет выпячивать – словно издеваясь, словно юродствуя – картины прошлого ничтожные, не достойные даже внимания, а события важные, ключевые, норовит затушевать, заштриховать какими-то пустяками, какой-то назойливо звенящей в кармане мелочью, не дававшей покоя всю ту встречу, всю ту прогулку, во время которой и состоялся «решительный» разговор Беаты с братом.
- Хельмут!.. Я так рада тебя видеть!.. Какие у тебя новости? Как твои поживают? Как жена, как Карл?..
- Да что они… Уже… Лет десять живут сами по себе. Я их и не вижу почти. Так, иногда встречаемся – они передают мне на время их кошку... Молча. Раз, два. Взял – принял. Подержал, покормил, понюхал запахи – отдал.
- А моему Густаву уже... Семнадцать лет... Как он умер. А, кажется, совсем недавно ты приезжал к нам на свадьбу...
- Вот что я давно хотел сказать тебе. Мы с тобой люди старые. Не дай Бог, кто-то из нас отправится... В мир иной. И мы тогда не сможем...
- Что-то ты рано стал себя считать старым...
- Не перебивай. Нам надо вернуться. В Данциг. Я вряд ли толком смогу объяснить, зачем нам это надо сделать. Наверное, я хочу, чтоб мы поехали туда, где остались папа с мамой...
- Но ведь неизвестно, где они похоронены... И, вообще, что с ними стало...
- Да, я знаю... Но... Я хочу вернуться туда. В город, с которым связана вся их жизнь. И очень важная часть нашей жизни. Я понимаю, я... чувствую, что мы должны это сделать. Нам с тобой надо переехать туда жить.
- Так... Вот не ожидала... Это же Польша. Хотя... Какая разница.
- Ты... согласна?..
- Согласна... Согласна.
- Что-то очень легко ты согласилась. Нет, ты мне должна пообещать. Что ты улыбаешься? Дело, конечно, серьёзное, но... Рано или поздно... Лучше, конечно, рано... Мы должные вместе с тобой переехать в Данциг. Поклянись, что мы сделаем это...
Вряд ли прошло с тех пор более трёх лет... Или миновало больше? Пять? Шесть?
Беата проснулась посреди ночи – с какой-то тягостной, болезненной, режущей тревогой в сердце. Загремел телефонный звонок.
- Алло! Кто там? Говорите! Что?.. Хельмут?.. Инсульт?! В какой больнице?! Говорите! Говорите адрес!
Хельмут и прежде не славился разговорчивостью, после же перенесённого инсульта – хвори непредсказуемой, коварной – в лексиконе Хельмута и вовсе остались лишь два слова. «Ты» и «поклялась».
- Ты поклялась, - твердил Хельмут Беате, когда пришла пора забирать его из больницы, - ты поклялась... - бормотал он, когда некоторое время жил у Беаты дома, - ты поклялась! – кричал он, когда ехал с сестрой в поезде, направляющимся в Данциг, или, как его теперь называли, Гданьск.
«Когда же это кончится?..» – почти что срывалось с губ Беаты…
«Это» кончилось, как только Беата, держа под руку брата, переступила скромного, но красивого дома, что прижимался боком к каменному многоэтажному родственнику неподалёку от центра Гданьска. Хельмут замолчал. Совсем.
...Двух немцев, поселившихся в бывшем доме Славиньских, соседи-поляки приняли поначалу настороженно – то ли ожидая неприятного подвоха от иностранцев, что вынуждены были когда-то покинуть родной город, то ли просто недоумевая – почему это немцы решили переселиться в Польшу, когда повсеместно людской поток устремлялся в обратном направлении, и поляки – многие и многие - покидали родину, уезжая в Германию?
Спустя некоторое время к немке и её чудному, молчаливому брату привыкли – в ответ на смешно звучащие польские слова, которые иногда произносила пани Беата, пытались отвечать на немецком; улыбались, завидев робкую улыбку на её устах; иногда просто помогали поднести ей сумки от супермаркета, что недавно, порушив несколько старых домов, захватил целый квартал.
К брату же пани Беаты относились с сочувствием. Жалели, конечно, иногда и её, но... Разве можно было без печали, без сострадания смотреть на старика – убелённого сединами, сгорбленного, играющего в песочнице с машинками и паровозиками, - на старика, впавшего... нет, вернувшегося в детство?..