Университетская литстудия
В декабре 1963 года я был демобилизован из армии и возвратился в Москву через Козельск и Сухиничи, по Киевской дороге. Когда я вернулся из армии, у меня было такое впечатление, что я попал в другое время и в другую жизнь, которая далеко ушла вперед. Я, будто, вышел из леса и снова попал в цивилизацию. Надо сказать, что, по моему мнению, для ребят призванных из далеких глухих деревень и поселков, особенно некоторых автономных территорий (Мордовии, Чувашии и др.), которые в те времена, нередко до призыва никогда не слышали даже гудка паровоза, армия была тогда, несомненно, полезной; для меня же, москвича, она вряд ли дала много для моего культурного развития, хотя, конечно же, укрепила меня физически. Многие мои сверстники уже заканчивали или окончили институты, переженились, завели семьи, у многих были дети. Мне же нужно было начинать все с начала. Я потерял примерно пять лет жизни. Но самое главное, я чувствовал, что и в самом содержании окружающей жизни, в культуре, в искусстве, в поэзии много изменилось, стало сложнее, изощреннее, перестало быть таким простым и безыскусным, как прежде. В поэзии появились новые имена: Булат Окуджава, Владимир Высоцкий, Новелла Матвеева, набирала обороты авторская песня. Изменились люди, изменился и я сам. Москва моего детства и юности осталась в прошлом.
Я такой же, как все.
Я тороплюсь по знакомым улицам,
К знакомым вещам
И просто к знакомым.
В бесконечных тоннелях метро
Голубые гончие экспрессов
Все так же мчат по вечному кругу.
И люди, пойманные
В яркой мышеловке вагонов,
По-прежнему не смеют взглянуть
В глаза друг другу.
Как все знакомо…
Слушай Москва, смешные люди
Из далеких, неведомых стран
Называют тебя великой столицей.
Для меня же, Ты – город моего детства,
Тише улочек Белой Церкви.
Но три года разлуки
Убили мой город детства.
И я ношу в себе,
Ставшую тоже знакомой тревогу,
Которую никто не замечает,
Об убитом разлукой с тобою, детстве.
После возвращения из армии я почувствовал себя чрезвычайно одиноким и оторванным от жизни. С А-сой после возвращения отношения не сложились. Она мне уже давно не писала в армию. Была она уже другим, повзрослевшим человеком со своими заботами и планами. Да и вышла одна очень глупая история, после которой мне стыдно было показаться ей на глаза. Дворовая компания рассыпалась. Все разбежались – кто куда. Все жили по новым адресам, как и я тоже. Я уходил в армию со Столешникова переулка, из самого центра столицы, а вернулся из армии уже на окраину Москвы – в Новые Черемушки, где мать с отцом получили, в том числе и на меня, двухкомнатную квартиру в «хрущевке». Всюду строительство, стандартные пятиэтажки, грязь, слякотность, скудость и серость архитектуры, точнее ее полное отсутствие. Хотя нужно признать, что массовое переселение москвичей из коммуналок в отдельные квартиры за счет государства было в то время для них огромной радостью, давало им надежду на достойную личную и семейную жизнь, и было несомненным достижением прежнего строя. Думаю, что такое больше никогда не повторится. В литстудию Дворца пионеров являться после армии было глупо – я уже был не в том возрасте. Наташа Бел-ская и Галя Мес-на – знакомые по литстудии, были уже взрослые дамы, заканчивали или закончили институты. Я чувствовал, что вокруг образуется какая-то пустота, вакуум. Это отражалось и в стихах: я стал сочинять какие-то искусственные, космические утопии, полусны, полу фантазии, или стихи с привкусом цыганщины и надрыва.
Пастораль
…Из космической мглы выплывала
В голубом ореоле Земля.
И я видел: звучащие дали
Открывались в негаснущем дне,
По цветам шли веселые люди
В незнакомой, счастливой стране.
Полыхала лазоревым цветом –
Цветом солнца и моря река.
С голубыми глазами поэты
Говорили на всех языках.
И влюбленные женщины рядом
Им внимали с восторгом в глазах.
Называли там каждого братом,
Им с рожденья неведом был страх.
И не знали ни мора, ни горя
В той стране, где не ведают зла…
По ночам в красках древнего моря
Говорила со мною земля.
Особенно я любил ездить и бродить по станциям метро. Мне казалось, что это какая-то отдельная страна и даже отдельный мир, со своими законами, народами и племенами.
Я путешествую в стране метро,
Где станции – подземные вокзалы
И поезда нетерпеливо залегли
По обе стороны ночных перронов.
Еще мгновенье и они уходят
В безмолвный круглый мрак тоннелей,
К другим вокзалам,
Как к другим народам.
А там иная речь, свои законы
И встречи новые, и новые разлуки.
Было стихотворение и о моей родной станции «Черемушки», которая только недавно открылась около квартала, где я жил, и была в моих глазах олицетворением той обыденной стандартизированной жизни, все более вторгавшейся в мою жизнь, которой я внутренне, по–своему, пытался как-то сопротивляться и противостоять.
Размышления ночью в метро
В будничном черемуховом цвете
Мраморная станция метро.
Потолок сиреневым рассветом
И блестит начищенный перрон.
Залегли подземные составы
По краям пустующих платформ.
Мир оцепенел в стальной оправе…
Где же взрыв страстей, движенье форм?
Где же та трагическая сила,
Что подняла судьбы до высот
И высоким чувством осветила
Каждое движенье и лицо?
Где же те стремительные храмы,
Все средневековье, как пролог?
Жизнь на карту ставили, как в драме,
А сегодня ставят на поток.
Был и другой вариант концовки:
(Жизнь была шекспировскою драмой,
А сегодня скучный монолог).
Нужно было избавляться от этой пустоты, нужно было жить. И начинать нужно было с поступления в университет и выбора работы. О том, куда поступать у меня никаких сомнений не было: только на исторический факультет МГУ. Меня всегда влекла история, мировая и отечественная, прошлое человечества. Даже, когда я поступал на искусствоведческое отделение, я не думал замыкаться только в сфере искусства. Кроме того, я втайне мечтал, что изучение истории даст мне обширный дополнительный материал и для поэзии, для моих стихов. Помня мои прошлые неудачи с поступлением, я решил не подавать документы на дневное отделение, а сразу поступать на вечернее, где прошедшим службу в армии, полагались некоторые льготы, при поступлении. Но для этого нужно было поступить на работу, и я временно опять устроился на почту, в Свердловский узел связи, откуда меня откомандировали в почтовую экспедицию Моссовета на Советской площади. Так, я вынужден был уже в то время совмещать свою натуру «лирика» (не «физика») с работой документалиста. Впрочем, это было полезно и для историка, всегда имеющего дело с документами, но только с архивными. Но ведь и они возникали вначале именно в делопроизводстве того или иного учреждения, прежде чем осесть в архиве.
Новый импульс моим стихам, несомненно, придала литературная студия «Луч» Московского университета, на вечернее отделение исторического факультета которого, я вскоре поступил (в 1964 г.). Исторический факультет занимал в то время помещения в двух зданиях по ул. Герцена. Одно, со скрипучими деревянными лестницами, по левой стороне улицы (Герцена,5), если идти вверх по ней, от Моховой (Манежной пл.), другое – через дорогу, по правой ее стороне (во двор под аркой и направо), в помещении уже с каменными лестницами на этажи. А занятия литстудии проводились, совсем рядом, обычно, в помещении ДК МГУ, на углу Моховой и ул. Герцена. Кстати в том же ДК, в большой полукруглой зале, где сейчас находится храм Св. Татианы, проводились репетиции университетского духового оркестра под рук. проф. Московской консерватории Щербинина, которые я посещал некоторое время участвуя, в качестве флейтиста, в концертах и на праздничных демонстрациях в колонне от университета. Позднее руководить оркестром стал Анатолий Кремер, но я к этому времени уже перестал посещать занятия. Времени на все не хватало.
Литстудией руководил московский поэт Игорь Вол-ин – красивый, энергичный, напористый молодой человек, который вел занятия талантливо, живо и интересно. Обычно или стихи читались по кругу, или кто-то выступал со своей большой подборкой, после чего шел разбор и критика стихотворений присутствующими, зачастую резкая, безапелляционная и беспощадная, и заключительный анализ самого Игоря Вол-ина. Когда я появился в литстудии, она видимо только что организовалась, и занятия часто проходили в небольших учебных классах факультетов на Моховой и улице Герцена. Помню небольшую комнату, где нас было за столами всего несколько человек, длинноного расхаживающего по комнате крупными шагами громогласного, самоуверенного, безапелляционно юного Евгения Вит-ского, читающего наизусть вполне лирическое, с личной интонацией стихотворение о Ленине в Горках.
Закрыта дверь. На луже хрустнул лед.
И Ленин вышел в пожелтевший сад.
Он по аллее медленно идет
И слушает осенний листопад.
Писал он легко, профессионально и на разные темы. Но более всего меня приводило в восторг одно его стихотворение, с парафразой известного стихотворения в прозе «Как хороши, как свежи были розы…», которое обнаруживало в нем тонкого мастера литературной стилизации.
Двадцатый век. Июль. Библиотека.
Уныло муха кружит между глаз…
Сижу во Пскове, отстаю от века
И Мятлева читаю третий час.
Провинциальный стиль не терпит прозы.
Возьми размер, пиши и говори:
Как хороши, как свежи были розы
Сто двадцать лет тому назад в Твери.
……………………………………….
Как долог путь прекрасного искусства
Сквозь двести лет и стихотворный штамп.
Как хороши, как свежи были чувства,
Стихи, цветы и пятистопный ямб.
Наверное, он уже тогда начал заниматься поэтическими переводами, потому что внушал мне: займись переводами – у тебя получится. Я точно знаю, у кого есть на это талант. Но мне, признаться, было трудно заставить себя перекраивать с подстрочника чужие стихи. Хотя меня всегда поражал высочайший уровень мастерства нашей отечественной школы перевода, особенно таких ее корифеев, как Б.Пастернак, Ю.Лозовский, В.Левик… . За переводы тогда неплохо платили, но это был тяжелейший хлеб. Я предпринял только одну попытку, пожалуй, не слишком удачную, перевода стихотворений одного канадского поэта, имени которого сейчас даже не помню, не рифмованным, белым стихом.
Перевод с англ.
Я умру, я умру сейчас же,
Но давай заключим договор,
Смерть моя. Ты согласна на это,
Чтобы был заключен договор?
Я готов тебе в плен отдаться,
Но, всю храбрость свою призови,
Ты со мною должна погибнуть,
Смерть, всю храбрость свою призови.
Ты способна ли, смерть, на такое:
Добровольно исчезнуть навек.
Люди с песнями нас похоронят
И со мной ты исчезнешь навек.
Позднее Вит-ский занялся переводами очень настойчиво и профессионально, и вырос в крупного переводчика. Между тем, в литстудию, в дальнейшем, народу стало приходить все больше, в том числе и случайного, но прослеживалось и более-менее стабильное, основное ее ядро – Е.Вит-ский, Г. Красников, Г.Медведовский, В.Краснопольский (староста литстудии), Ю.Цветков, Г.Бубнов, И.Клемент, М.Чемерисская и др. Среди активных, постоянно посещавших занятия, членов студии в то время был и я. Иногда Игорь Вол-ин приглашал студийцев к себе домой, на Профсоюзную, недалеко от метро Академическая, в довольно просторную квартиру, в которой, кажется, даже стоял рояль. Одна вечеринка, видимо, незадолго до Нового года, запомнилась: читали стихи, пили шампанское, кто-то, кажется, пытался танцевать. Хотя в точности не помню. Возможно, воспоминание наложилось на картинку других моих вечеринок. Наверное, по этому поводу у меня сложилось не слишком удачное, но характерное для того восторженно туманного, упоительного состояния, далекого от реальной действительности, в котором я тогда пребывал, стихотворение.
Тот мир волшебный и бесхитростный, Там юноши с глазами вешними
Приходит из небытия… . Читали гордые стихи
Кампания друзей порывистых: И танцевали девчонки грешные,
И каждый – пылкий вития. Тревожные и в забытьи.
Тот позолоченный и пряничный
Мир – пантомима и балет,
Где свет от люстр и воздух праздничный.
Шампанское. Всем двадцать лет.
Особенный интерес вызывали занятия, когда приглашались популярные в то время поэты и литераторы. Тогда набивалось очень много народу. Это происходило довольно часто. Звезды тогдашней литературы в университет шли охотно. Я помню выступления Юнны Мориц, Инны Кашежевой, Наума Коржавина и др. Юнна Мориц – рослая, с крупными, жесткими чертами лица и темными, коротко обрезанными волосами девушка, державшаяся несколько необычно и говорившая в такой же необычной, грубоватой, эксцентричной манере. Также резко, вызывающе читала она и свои стихи, крепко сделанные и под стать ее характеру. Инна Кашежева, кажется, входившая в состав ЦК Комсомола, или считавшаяся популярным комсомольским поэтом, чем-то вроде А. Безыменского, или М. Светлова в прошлом, поразила меня одним своим высказыванием. Не помню ее ответ в точности, но суть его сводилась к тому, что когда ее спрашивают: к какому направлению она себя относит в разворачивающейся в то время полемике среди «шестидесятников», она готова повесить на себя дощечку с надписью: «не подходите, я ничья (или я нейтральна)». Очень необычным, несмотря на свою обыденную внешность, показался мне Наум Коржавин, тогда еще не высланный (или не уехавший) из страны. Это был внешне невзрачный, с брюшком, небольшого роста, лысоватый человек, производивший впечатление бухгалтера или делопроизводителя, а не поэта. Говорил он негромко и стеснительно. Но в каждом слове чувствовались честность и искренность. Ни одного слова фальши. Из прочитанных в тот вечер стихотворений литстудийцев он выделил всего два-три, в том числе, к моей радости, и мое. Оно всего то в две строфы и я до сих пор удивляюсь, как он сумел в них уловить, что-то ценное, интересное для себя (хотелось бы знать, что именно) и выделить из множества других, которые читались в этот вечер.
Московское утро
Свежесть затуманила глаза,
Утренняя, матовая свежесть.
Города сверкает белизна
И на лицах синей дымкой нежность.
Над Москвой пылает голубым
Юное евангельское небо
И в девчонках всходят, словно дым,
Голые и голубые Евы.
В литературной студии я участвовал вплоть до окончания университета в 1970 году. Мои стихи вошли в первый вариант сборника поэтов МГУ, который по каким-то причинам не состоялся, или не был принят к печати. Но одно мое стихотворение, пейзажное, правда, обрезанное на одну строфу, вышло в подборке поэтов литстудии в альманахе «Студенческий меридиан», вып.9 за 1973 г. Вот его полный вариант. Не вошедшие четыре строчки даю жирным шрифтом.
Грибной дождь
Тучи синие, как сливы,
Потемневшие внизу,
Тяжело, неторопливо
Над окраиной ползут.
Вот на дальний лес сквозь тучи
Хлынул солнца луч косой.
В стороне грибной, летучий
Дождь проходит полосой.
Следом молнии гурьбою,
Словно лезвия острот.
Между небом и землею
Золотой круговорот.
И над всей лесной страною,
Через реки и луга,
Семицветною зарею
Встала радуги дуга.
Вместе со мной опубликовались Геннадий Красников, Григорий Медведовский и Юрий Хренов (факультет журналистики), Владимир Гапоненко (филологический факультет), Мария Чемерисская (исторический факультет). Правда, о публикации, я узнал уже значительно позже, когда мне пришло извещение из издательства «Молодая гвардия» о том, что мне нужно получить гонорар. Это был мой первый литературный гонорар за стихи – 12 рублей, видимо, примерно по рублю за строчку.
После окончания университета, я, как-то уже стеснялся ходить в литстудию МГУ, считая себя уже переростком, о чем до сих пор жалею. Многие, из студийцев, ставшие ныне признанными поэтами, сформировались в этой студии и не порывали с нею и после окончания МГУ. Возможно, то, что я ушел, сказалось и в том, что мои стихи не вошли в изданный гораздо позднее, в 1977 г., сборник поэтов МГУ «Ленинские горы», в котором значатся имена многих известных сегодня поэтов: Евгения Бунимовича, Сергея Гандлевского, Бахыта Кенжеева, Инны Клемент и др. Правда, почти все они относятся уже к более позднему поколению. В то время, когда я был в литстудии, их, кажется, еще не было, за исключением, пожалуй, Инны Клемент.
1960-е гг. были временем расцвета поэзии, но надо особо отметить, что поэтическое движение тех лет отнюдь не было связано только с именами нескольких знаковых поэтов, выступавших в Политехническом, и в огромных залах перед тысячами слушателей – Евг. Евтушенко, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского, Беллы Ахмадулиной. По всей стране, и, прежде всего, в Москве и Ленинграде существовали и ежегодно множились десятки, если не сотни литературных студий и кружков, где было очень много талантливых поэтов. Очень много выступало поэтов в различных студенческих и литературных кафе, клубах, ДК Культуры. Это было очень массовое движение в те годы и его совершенно невозможно связывать с именами только трех-четырех поэтов, пусть и очень талантливых, но, прежде всего, подававших себя как поэты-публицисты, за исключением, быть может, Андрея Вознесенского и Беллы Ахмадулиной. Потом появились Булат Окуджава и Владимир Высоцкий – зачинатели авторской песни, но это было уже позднее. А ведь было очень много тонких лирических поэтов, работавших в жанре камерной, пейзажной лирики, но, зачастую, не имевших такого широкого отклика просто потому, что или их аудитория была невелика, или их не печатали. Стихи, не относящиеся к жанру гражданской поэзии, не были в почете у издателей в советское время. Я помню, как мне однажды сказали в издательстве «Молодая Гвардия»: мы бы вас напечатали, если бы у вас были стихи о труде, о человеке труда. Я же был увлечен лирикой, пейзажем и в одном из отзывов мне так и написали: чувствуется, что вы человек способный, но ваши стихи очень камерные и мы ничего не смогли подобрать для нашего журнала.