Женщина тяжело вздохнула и принялась читать моё направление на практику. Видно было, что у неё не задалось это утро и вообще эта инкарнация. На ней были тёплая жилетка, строгий взгляд и усики молодого корнета. Женщина была единственным в школе учителем французского.
Воспользовавшись моментом, я осмотрел класс, в котором мы находились. На партах кверху ножками стояли деревянные синие стульчики, являя миру созвездия из засохших жвачек. Французскость кабинету придавал торчащий из-за шкафа плакат с девизом этой страны. Разглядеть можно было только слово “Братство”. Свободы и равенства видно не было. Ещё в кабинете было изображение Галльского Петуха над школьной доской. Район, в котором находилась школа, был рабоче-бандитский, поэтому ученики вряд ли охотно ходили в класс «с петухом».
— Тут написано, что тебя направляют вести уроки у восьмого класса, — вырвала меня из раздумий учительница (как я потом выяснил, её звали Ирина Алексеевна). Она наклонила голову вбок и посмотрела на меня как на больное животное, — ну какой тебе восьмой класс?
— Вот и я думаю, куда мне... — согласился я.
От старших товарищей я не раз слышал, как они приходили на практику, и им подписывали все нужные документы, прося больше не приходить. Я держался за эту мысль как за соломинку.
— Будешь вести у пятого, — оборвала меня Ирина Алексеевна, — детки, конечно, слабые, кто-то из неблагополучных семей, кто-то из многодетных...
Она открыла журнал и по очереди рассказала мне несколько историй неудавшихся с самого начала жизней. Почти каждая была так или иначе связана с алкоголем. Последним в списке шёл мальчик с именем Эгембек и непроизносимой фамилией.
— Он из северных народностей, сам понимаешь, — сказала Ирина Алексеевна, как бы прося для него снисхождения. Справедливости ради нужно сказать, что этот Эгембек из северных народностей оказался более адекватным, чем все остальные в школе, включая педагогический состав..
— Ладно, пойдём, покажу тебе школу, а то ты что-то загрустил, — сказала Ирина Алексеевна. Про «загрустил» она, конечно, приуменьшила.
Школа оказалась вполне стандартным пост-советским учреждением со следами заботы властей. Кто-то додумался подарить учебному заведению ЖК-телевизоры. Руководство не придумало ничего лучше, чем повесить их в коридорах и беспрерывно крутить советские мультфильмы. Старшеклассники выходили на перемену, задумчиво слушали песенку Маленького Енота и шли курить по туалетам.
Мы наткнулись на моих будущих детей. Урок только что закончился, и пятиклашки ломились из класса так, что чуть не вынесли на плечах дверную коробку. Ирина Алексеевна попыталась поймать кого-нибудь, чтобы представить им нового учителя (то есть, меня), но быстро сдалась. Дети с радостными воплями облепили какую-то молодую учительницу и поволокли её в сторону гардероба. Верхнюю одежду в этой школе выдавали только в присутствии кого-нибудь из «больших».
— Дайте куртки моим оболтусам, — сказала учительница женщине за гардеробной решёткой. Я, кстати, считаю очень удачной идею держать гардеробщиц в клетках. Когда поток схлынул, я тоже вошёл в клетку. На секунду мне показалось, что гардеробщица спросит: «А с тобой кто-нибудь взрослый есть?».
Но никто ничего не сказал, и я ушёл домой.
Перед моим дебютом в педагогике Ирина Алексеевна провела тщательный инструктаж. Урок разбивался на мелкие составляющие, которые не должны были меняться день ото дня. Я аккуратно записал в тетрадку план урока, получил на руки какие-то дебильные стихи про животных и текст старинной французской песни про деревянную обувь.
— Будешь петь с детками на уроке. Вы её наверняка в школе учили, — сказала Ирина Алексеевна.
Я кивнул. В школе мы такой песни не учили. Более того, учась на последнем курсе университета, я не понимал в ней половину слов. Собрав в кучу выданные мне бумажки, я ещё один урок посидел за последней партой и посмотрел, как уроки ведут профессионалы. На следующий день начиналась активная фаза моей практики.
Когда пришла пора выходить на арену, меня начало потряхивать. Я вдруг понял, что профессия учителя — это не моё, что французский язык стремительно теряет свою важность в качестве инструмента международного общения и вообще, мне нужно присесть. Я опёрся спиной о подоконник и смотрел, как пятиклашки стекаются к кабинету на мой первый сольный урок.
— Успокойся. В конце концов, ты физически сильнее, чем они, — сказал я себе. Стало полегче, и я пошёл.
Когда я закрыл за собой дверь, дети перестали орать, разбрелись по местам и встали, приветствуя учителя. Я не чувствовал себя человеком, которого можно так встречать, но дети, видимо, повелись. Стараясь скрыть дрожь в руках (и вообще везде), я прошёл к столу и открыл свой план урока.
Каждое занятие должно было начинаться с оргмомента. Это значило, что выбранный мной ребёнок должен был встать и по-французски обрисовать ситуацию в мире: какое сегодня число, какой день, какая погода за окном. Я наугад спросил пухлого растрёпанного мальчика. Тот встал, собрался с мыслями и, на всякий случай, сказал всё, что знает по этой теме:
— Сегодня хорошая погода. Идёт дождь. Светит солнце. Морозно. Тепло, — сказал страдающий ученик на плохом французском. И зачем-то добавил:
— Девять.
Впоследствии я ещё пару недель слушал такие ужасные отчёты, пока догадливый северный мальчик Эгембек не понял, что проще будет выучить только то, что имеет отношение к холоду, потому что на улице февраль. Позже вся группа, благодаря в том числе и моим намёкам, научилась этому приёму. Больше я нервов на это не тратил.
Потом следовало разучивать ту самую песенку про обувь. Петь я не умел, дети — тем более (эффективность уроков пения с годами не меняется). И мне, и ученикам было жутко стыдно перед самими собой и друг перед другом. Все вместе мы выли никому не понятные слова, глядя под ноги, в окно или в потолок.
Следующей остановкой была проверка домашнего задания. Потом следовало объяснять новую тему, но мы до этого почти никогда не доходили. Дети когда-то давно недопоняли суть работы, заданной на дом, и с тех пор это отставание росло как снежный ком. По графику пора было учить грамматику, мы же топтались на запоминании существительных.
Где-то на этом этапе звенел звонок, я диктовал новое домашнее задание и спрашивал:
— Всем всё понятно?
Дети врали, что всё поняли, чтобы побыстрее убежать, а я делал вид, что верил. Убежать мне хотелось ещё сильнее, чем им. Дни потянулись один за одним. Я проводил уроки на автомате, чёткий план позволял почти не подключать к работе мозг. Получалась своеобразная медитация. В глубине души я даже верил, что достигну просветления и уйду в нирвану прямо посреди оргмомента.
Однажды, правда, меня попросили подменить заболевшую учительницу, которая вела английский в восьмом классе. Позднее выяснилось, что она не заболела, а просто перестала ходить на работу. Позвонив директору, она демонически хохотала в трубку и говорила, что больше не придёт в школу, даже за трудовой книжкой.
Придя к восьмиклассникам, я понял мотивы этого истерического увольнения. Мальчики, которые сидели в хорошо отапливаемом кабинете, не снимая курток и шапок. Девочкам, судя по их мэйк-апу, из иностранных языков в будущем мог пригодиться максимум турецкий. Казалось, что настроены все были агрессивно (я уже говорил, что школа располагалась в не самом благополучном районе).
— Хэллоу, май нэйм из Денис Владимирович, — так я попытался завязать беседу.
Дети тактично промолчали. Было непонятно, то ли они не хотели со мной разговаривать, то ли не поняли фразы. Я сел за стол и задумался. Повертел в руках учебник «Хэппи инглиш» для восьмого класса.
— Давайте так. Я сейчас уйду, — начал я. Впервые с моего появления класс проявил заинтересованность, — а вы тихо посидите до конца урока.
Ребята в куртках с последних парт активно закивали головами. Я вышел из кабинета, аккуратно закрыв дверь. Больше мы с этими восьмиклассниками никогда не виделись, надеюсь, у них всё хорошо.
Всё то время, что я вёл уроки французского по нерушимым схемам Ирины Алексеевны, меня терзала простая мысль: с детьми нужно играть. Об этом было написано в древнем учебнике по педагогике. Всю осень и начало зимы мы его штудировали в университете, чтобы правильно отдать сердце детям. Её автор даже приезжал к нам в рамках Недели Французского Языка. Выглядел ещё хуже, чем книжка. Организаторы мероприятия с гордостью показывали его всем, как бы говоря: «Вот кто у нас до сих пор живой и ездит». На следующий день он должен был сказать нам какие-то важные слова, но мне как раз одолжили горный велосипед, и больше на Неделе Французского я не появлялся.
Наконец, однажды я решился. По какой-то причине (подозреваю, что мне больше нечем было заняться), накануне урока я сел за стол, сгрёб в сторону бумажки от сникерсов и взял чистый лист бумаги. На него я аккуратно выписал всю лексику, которую мы учили с детьми. Было решено разделить класс на две команды и заставлять их переводить слова. Кто больше угадает, тот и победит. За моей спиной возник дух автора той дряхлой книжки и заявил, что это худшая игра в истории педагогики. Но ничего лучше я придумать не смог.
В день, когда я решил сломать устоявшуюся схему урока, дети как обычно включали друг для друга песни про наркотики на своих телефонах. Когда я взял в руки мел, музыка и визги затихли. Вместо того, чтобы написать на доске дату, я провёл посередине вертикальную черту.
— Сейчас вы разделитесь на две команды, — начал я, — а потом проверим, кто учит слова лучше.
Дети молчали. Я ждал, что они меня раскроют. Увидят в моих глазах беспокойство и неуверенность. Поймут, что им достался худший учитель в истории. Не увидев в глазах пятиклашек ничего подобного, я приступил.
Я читал с бумажки французские слова, а дети переводили их на русский язык. Команде, ответившей первой, я ставил палочку на соответствующей половине доски. Как ни странно, ученики были в восторге. Северный мальчик Эгем крепко держал себя за голову и выкрикивал ответы, иногда правильные. Девочки с остатками усердия пытались что-то угадать. Все остальные просто смотрели по на своих сообразительных одноклассников и часто-часто дышали.
В конце концов победила команда Эгема, только потому что у них в команде был Эгем. Их противники, усердные девочки и двоечники, яростно требовали пересмотра результатов, хотя разрыв составлял очков семь или десять.
После урок, который в остальном прошёл как обычно, я задержался за учительским столом, делая вид, что заполняю классный журнал (настоящий журнал мне ни разу не дали в руки). Подняв голову, я увидел, что вся группа столпилась у выхода из кабинета.
— Забыли что-то? — спросил я, не понимая.
— А вы сходите с нами за ку-у-уртками? — проорали дети.
Тут нужно сказать, что Ирину Алексеевну они об этом никогда не просили. Я пошёл за подопечными, думая о том, как дешево мне досталась их любовь.
— Дайте куртки моим оболтусам, — сказал я женщине в клетке. Пока все остальные утеплялись и дрались пакетами, ко мне подошёл Эгем и спросил:
— А когда мы ещё играть будем?
— Э-э-э... На следующей неделе, если будете хорошо учиться.
Эгем кивнул и побежал куда-то по своим северным делам.
По законам художественного произведения тут нужно рассказать о том, как я изменился после того славного дня. Но ничего не вышло. Неделя прошла как обычно, ни дети, ни я особого рвения не проявили. Разве что Эгем каждый раз поглядывал на меня с надеждой.
В день, когда я планировал еще раз столкнуть лбами моих пятиклашек, мне позвонила подруга.
— Тут мне подарили бутылку абсента, — начала она издалека, — а мне нельзя, я же кормлю.
У подруги действительно была маленькая дочка, которую она кормила сами-понимаете-как. Алкоголь, равно как и другие подобные радости жизни были для нее недоступны, вот она и срывалась на других.
Я собрал остатки совести и сознательности и спрятал их подальше.
— Только у меня уроки во вторую смену, - сказал я и сразу понял, что соврал сам себе.
К тому моменту, как дети собрались у закрытого кабинета, я уже забыл французский язык, а также большую часть родного.
Собственно, в таком ключе и прошел остаток моей практики. Придумать что-то новое мне мешали друзья, фильмы, апатия. С детьми я больше не играл, а обычные уроки вел по железной схеме Ирины Алексеевны. При этом я страдал от похмелья, недосыпа или просто так.
Естественно, это сказалось на результатах практики. Моя наставница отказалась подписывать документы о том, что я всё успешно прошёл. Ирина Алексеевна как тигр ходила по учительской и отметала все мои унылые доводы.
— Всё, иди откуда пришёл, — сказала она, — мне нужно таблицы печатать.
Как и положено в таких ситуациях, я не двинулся с места. Ирина Алексеевна села за компьютер и стала что-то с ним делать. Лицо её стало ещё более мрачным, чем при первой нашей встрече. Что-то не получалось.
— Ты в принтерах разбираешься?
— Да, — сказал я. На моём секретном наречии это означало «нет».
— Можешь посмотреть? — попросила Ирина Алексеевна чуть менее жёстким тоном.
Я согнал учительницу с места, уселся и ознакомился с положением дел. Кабель от принтера не был подключён к компьютеру. Действительно, печатать таблицы в такой ситуации трудно.
— Будем разбираться, — я наигранно вздохнул и принялся стучать по клавишам как хакеры в голливудских фильмах. Краем глаза я заметил, что Ирина Алексеевна взяла мои документы и пошла ставить подписи с печатями. Я воткнул кабель.
Парой месяцев позже, когда снег уже сошёл, я снова оказался в том районе. Доделав какие-то свои дела, я спешил поскорее сесть в маршрутку и поскорей отсюда убраться. Вдруг я увидел у магазина Эгембека из своего пятого класса.
— Эгем, привет! — я сам удивился тому, насколько был рад его встретить. Мне хотелось по-взрослому поздороваться с ним за руку, расспросить о том, как продвигается изучение французского и тому подобное.
Я пробрался сквозь людской поток и уже хотел сказать дежурное «Как дела?». Эгем увидел меня и молча отвернулся. Из магазина вышла его невысокая северная мама (а может и папа, я не уверен). Эгем взял её за руку, и они куда-то пошли.
Я выдохнул зря набранный в лёгкие воздух и пошёл к остановке.