Эта история очень старая. Настолько старая, что, рассказывая её полушепотом в те далёкие времена, я всё время менял имена её участников. И не то, чтобы в этом была какая-то острая политическая необходимость, но просто это времена были такие, что не стоило совсем уж дословно упоминать конкретных людей, а тем более какие-либо высокопоставленные имена применять рядом с нашими, смертными, да ещё в каком-либо комическом смысле.
Я почему об этом так долго говорю — это, чтобы была понятна общая тональность ситуации. То есть, табу не было, официальных запретов, там, или ещё чего-нибудь в этом роде — просто «не стоило» и всё.
Но то, что повсеместно было принято, как простое «не стоило и всё», в нашей семье находилось в зоне строжайшего «табу». И тут, опять-таки, не то, чтобы семья была какая-нибудь патологически трусливая, а, скорее, рассуждалось так: «Если можно, но не рекомендуется — это значит, что лучше категорически нельзя». Ну, «Волга впадает в Каспийское море» — и ладно. А мы дверь закроем, свет выключим, «как бы чего не вышло», и пусть себе «впадает» на здоровье.
Это от моих дедов так пошло. Как советская власть наступила — они её с сочувствием приняли, свои, веками нажитые, виноградники новой власти передали, завод винный, подвалы, всё оборудование нехитрое, новой этой власти улыбнулись, вполне искренно и без затаённой злобы, в дом зашли, дверь закрыли, свет приглушили — и всё. «Впадает — и впадает», что уж теперь. Так очень аккуратные были, законопослушные. Два раза в году мужчины дружно не брились — 7 ноября (это по старому стилю 25 октября, значит) и 1 мая. Вроде, как в знак траура. Но внешне — просто не брились. Не бриться — это же не запрещено?! Это даже не «не рекомендовано», правда? А всё остальное — это со всем советским народом. Единодушно и в общем порыве.
Один из дедов стал крупным советским учёным. Академиком, профессором. Даже Сталинскую премию получил. Но в Коммунистическую Партию не вступал. Хотя, это, как раз, ему было рекомендовано, но он … как бы это сказать … воздержался, что ли. Уж и не знаю, как за такое воздержание ему не досталось, но пронесло как-то. Видимо, за достижения в науке пощадили, «не заметили».
Другой из дедов ничем таким особенным перед Отчизной не отличился, но его, зато, заметили и посадили. Не в том смысле, что «за то» и посадили, а в том, что посадили ни за что. Тут тоже — ничего не поделаешь. Я же говорю, время было такое, отчего же не посадить.
Ещё двух других братьев в Сибирь сослали. С семьями. Жена, ребёнок — всех до кучи. Они все вместе в оккупации были, «под немцами», значит, жили. Полгода. Потом перебрались в Крым, но и там снова в оккупации. В Крыму даже сотрудничали с подпольем, но подполье — на то и подполье, что организация тайная, а значит они ни в каких списках не значились. Когда Красная армия Крым освободила их, на всякий случай, в Сибирь и сослали. В чём их вина — понять сложно. Но, видимо, какая-то логика на эту тему у властей существовала — их же не одних так сослали, а с большим количеством остального народа. С другой стороны — не рекомендовано ведь, в оккупации жить, а, что не рекомендовано, то, сами понимаете... Так что — не обессудьте, пройдите... Прошли. Только в 50-ых вернулись, после реабилитации.
Но я это всё рассказываю, любезный мой собеседник, не чтобы как-то чем-нибудь особенным семью выделить, а напротив, чтобы понятно было, что и мы, как все — единодушно и в общем порыве.
А тот случай, про который я вспоминаю, он много позже произошёл. Уже после всех репрессий, посадок и реабилитаций. Уже, раз в пять-десять лет, ушли из жизни один за другим братья и остался из них только один — дядя Гаспар. Я его в детстве ещё «Гаспар из тьмы» называл. Без всяких аналогий — я тогда ещё не очень читал, а различных литературных героев и вовсе не знал. Просто в моём детском сознании почему-то такое словосочетание утвердилось, слышал, наверное, где-то случайно, а к дяде Гаспару подходило: он часто вдруг из какой-нибудь тёмной комнаты выходил длинным носом вперёд, указательным пальцем нравоучительно покачивал, что-то предостерегающее произносил и туда же, в тёмную комнату возвращался. Вот поэтому, видимо, «Гаспар из тьмы» и запечатлелся.
Я так говорю всё время — «случай», «произошёл», такую длинную преамбулу насобирал — на самом деле ничего такого достопримечательного, так, забавно скорее, и всё. Но, просто это всё немного подробнее нужно объяснить, чтобы было понятно, что и к чему.
Так вот, в тот год мы отдыхали в посёлке Абрау-Дюрсо. На самом деле, такого посёлка не существует, потому что есть посёлок Абрау и есть Дюрсо. Но между ними в незапамятные времена было основано большое производство шампанских вин и один из моих дедов, который профессор и академик, лауреат, ну и так далее, был во времена советского шампанского на том заводе главный шампанист. А при заводе был не очень большой особняк, используемый в качестве, что-то типа пансионата или просто Дома отдыха. Деда моего, основателя, уже не было, но в этом Доме отдыха нам, представителям фамилии, ещё удавалось отдыхать. Вот мы и отдыхали, занимая несколько обособленных комнат на первом этаже, которые соединялись между собой, как коридором внутри здания так и террасой по всей внешней стороне фасада.
Жили мы в несколько семей — я с мамой в одной комнате, мои сестра и брат со своей мамой в другой, дядя Гаспар со своей женой Ниной в третьей. Там же, в нашем отсеке, жил очень симпатичный грек, фамилию которого я во время всех предыдущих рассказов столько раз изменял — в целях конспирации, конечно, «как бы чего не вышло» — что сейчас натуральное её произношение восстановить и не смогу. Но, в общем, это не очень существенно. Грек этот в своё время был аспирантом по шампанским делам у моего деда, но он так беззаветно любил своего шефа, причём обоюдно, что долгие годы был не просто аспирантом, а очень родным семье человеком. Он был — дай Бог ему здоровья, может ещё и есть, просто жизненные пути наши разошлись и я упоминаю о нём в прошедшем времени, ибо рассказываю по памяти тех лет — он был совершенно не типичным, как мне кажется, греком: маленького роста, тщедушного телосложения, лысоват, несмотря на свой вполне молодой ещё возраст, и картав. Картавость его была всеобъемлющей — и на -р-, и на -д-, и, такое ощущение, что на все остальные согласные буквы — она была общей и усугублялась ещё сюсюканьем. Это сюсюканье, как нельзя более, дополняло его остальной внешний облик и вполне гармонично соответствовало образу этого милого человечка с его неуёмной вежливостью, чрезмерной предупредительностью и навязчивым желанием не доставлять никому никаких беспокойств. Это очень важные человеческие качества сами по себе, не говоря уже о том, что к нашей истории они имеют непосредственное отношение.
Быт в Абрау-Дюрсо был отлажен — это вполне прогрессивный Дом отдыха, я бы даже сказал правительственного уровня — здесь было всё: и качественное питание, и великолепный вид на горное озеро с возможностью рыбалки, и мощный, по моим детским воспоминаниям, зелёный массив.
Утра наши начинались не рано, потягиваясь мы вылезали из своих номеров на общую террасу и с нетерпением ждали, когда проснутся соседние комнаты, чтобы, позавтракав, совместно двинуться к морю, которое было здесь недалеко, километрах в семи, за кромкой горного хребта. Поскольку просыпались все в разное время, то кто-то мог пропустить общий столовский завтрак и тогда выручала запасливость дяди Гаспара и тёти Нины — у них была с собой и электрическая плитка и кастрюлька, в которых можно было наскоро сварить утреннюю кашку и накормить заспавшихся домочадцев. Ни индивидуальное кашеварение, ни, тем более, электрическая плитка в номере, конечно, категорически не допускались правилами внутреннего распорядка, но бывалые «старые подпольщики» обходили эти правила вполне профессионально. И даже, как я теперь понимаю, не столько благодаря опыту жизни при фашистской оккупации, сколько имея безграничный опыт проживания в советских оздоровительных заведениях: дядя Гаспар и тётя Нина часто отдыхали в разных санаториях, где общепит, вопреки своему медицинскому назначению, не соответствовал диетическим запросам обитателей и приходилось обходить эту проблему таким не вполне законным образом.
В общем, как уже понятно, всё текло равномерно, слажено и имело внешне всю атрибутику полного благолепия. Как вдруг...
Да нет, ничего конкретного «вдруг» не было. Ничего страшного, ужасающего, ничего того, что могло бы предвещать какие-либо резкие изменения. Просто одним ранним утром к нашему Дому отдыха подъехало несколько серьёзных «Волг». Вот что мне нравилось при советской власти, так это то, что в «Волгах» могли ездить все — и мы, простые обыватели, могли сесть в жёлтую «Волгу» с шашечками, 20 копеек за посадку и далее по километражу, и разные другие персоны, хоть и имели свой индивидуальный транспорт, но это тоже была «Волга».
Вот, к примеру, если подъехала машина чёрного цвета и из неё поспешно выскочил водитель, обежал вокруг и распахнул заднюю дверь, из которой вылез человек — это персональная «Волга» какого-нибудь туза. Ну, может, не совсем туза, а так — тузика, сравнительно небольшого.
Потому что у большого туза — там не водитель открывает, а специальный мордоворот крепкого телосложения, хмурый, с низким лбом и сросшимися бровями. Он в той же машине ездит на переднем сидении рядом с водителем. И он, прежде чем заднюю дверь открыть, выходит быстро, полу пиджака рукой к бедру прижимает, зорко осматривает вокруг, «простреливает» глазами округу, а только потом уже вожделенную дверцу распахивает. То есть, становится сразу понятно, что подъехал не просто кто-нибудь несущественный из «хозяев страны», а Он — сам «слуга народа».
А если «Волга» подъехала быстро, затормозила резко, все двери у неё разом раскрылись и из всех одновременно, чуть ли не на ходу, выскочили четыре совсем одинаковых, хорошо накаченных мужика и у всех почти одинаковые пиджаки и все оттопырены под левой мышкой — значит, что или за кем-то приехали, или кого-то скоро привезут.
Но я это к чему — все ездили на одинаковых «Волгах», вот что мне нравилось! Этакая имитация равноправия.
Так вот, в то утро к нашему Дому отдыха подъехало несколько машин по последнему, из мною описанных, сценарию. Люди были одеты практически одинаково, в глубоком молчании они, по одному им известному плану, разошлись по территории и растворились полностью так, будто их и не было вовсе. И мы бы подумали, что всё это нам спросонья показалось, если бы не то обстоятельство, что они, эти молчаливые люди, всё время вдруг где-то оказывались. Идёшь по коридору, который всегда был пуст, а там вдруг перед тобой выплывает этот «лоб» и, даже, как-будто, не видит тебя, но ты понимаешь, что ты не один. И на твоё растерянное и немного испуганное от неожиданности «Здрасьте» он никак не реагирует, совершенно молча смотря поверх или сквозь тебя. Или под окнами, в зарослях, вдруг пронеслось несколько теней, как бы невзначай скользнули взглядом по террасе и вновь исчезли. Ну, и так далее.
Короче говоря, дело ясное, что дело тёмное. Мы с братом и сестрой были в восторге! Раньше играясь мы слежку устраивали только за взрослыми, а там какая слежка — нудьга сплошная: эти взрослые в столовую и обратно, ну, максимум, к озеру спустятся и сидят часами, любуются. Чего там любоваться — тоска! А тут такое раздолье! Мы уже вообразили, что будем участвовать в тайной операции по поимке опасного преступника и что именно мы, непременно мы, а кто же ещё, его обнаружим и сдадим этим приехавшим. Мы же здесь все закоулки знаем! Но бдительный дядя Гаспар это дело пресёк. Он внезапно появился по своему обыкновению из тёмной комнаты, ловко схватил нас и затащил вовнутрь.
- Вы больше никуда из своих комнат не выйдите, пока я вам не разрешу.
Длинный указательный палец замотался перед нашими носами.
- Понятно? - не спросил, а сказал совершенно безапелляционно он.
И мы только хотели возразить ему, только набрали воздух в лёгкие, чтобы заканючить: «Ну пожалуйста, ну полчасика», как в дверь раздался вкрадчивый, но вполне определённый стук.
Дядя напрягся. Сейчас, с высоты приобретённых за жизнь знаний, я понимаю, что его «напряг» был почти такой же, как за полвека до этого, когда пришли за их семейными виноградниками. Но даже и тогда, ещё ничего не понимая, мы по-детски почувствовали это напряжение и оно передалось нам. Дядя бросил взгляд на тётю, которая стояла посреди комнаты, развернулся и открыл дверь. За нею, практически вплотную, стоял один из «молчаливых». Когда он заговорил, мы даже вздрогнули, настолько это было неожиданно, что он умеет говорить:
- Здравствуйте, извините за беспокойство. У вас всё в порядке? - он говорил тихо, чётко, широко улыбался, но только оскалом зубов, а никак не глазами, которыми смотрел не на нас, не на дядю Гаспара, а в комнату, в которой, впрочем, кроме тёти Нины больше никого и не было.
- Да, спасибо, - пересохшим шёпотом ответил дядя.
- У нас к вам убедительная просьба. Мы нисколько не хотим стеснять вас в передвижениях, но, если это возможно, без особой необходимости не гуляйте по коридорам.
Не дожидаясь ответа он взялся за дверную ручку с внешней стороны и, почти выдернув дверь из рук Гаспара, плотно закрыл за собой. Шагов мы не услышали.
Если бы я был художником и захотел бы изобразить конец света, я бы зарисовал эту картину: дверь, трое детей, высокий худой пожилой мужчина с длинным армянским носом и потухшим взглядом, растерянная, взлохмоченная женщина посреди комнаты. За нею открытая дверь на террасу, за террасой зелень, гладь озера, горный хребет, за которым море — но это фон. Фон солнечный, яркий, с насыщенными красками. А женщина в домашнем халате посреди комнаты, в которую весь этот фон со своим солнцем не вписывается. Она стоит в тени, в контрсвете и ликование мира за окном со всем этим уже не вяжется, а наоборот, только подчёркивает безысходность, тяжёлую предопределённость нынешней ситуации.
Тётя первая взяла себя в руки. Точнее — в руки пузырёк с валокордином. Она отсчитала 25 капель, добавила воды из графина и дала снадобье своему мужу. Он выпил, шумно сглотнул, проталкивая выпятившимся кадыком лекарство вовнутрь и так же шёпотом, как до этого, отправил нас по своим комнатам.
- Сегодня никакого моря, никаких столовых, никто никуда не выходит, детей от себя не отпускать, все сидят по своим комнатам! - такой вердикт был вынесен им минут через пять.
Сидеть в закрытой комнате не представлялось возможным, но наши мамы пошли только на одну уступку — они разрешили держать открытыми двери на террасу, но к этим открытым дверям близко не подходить. Наши мамы — не «старые подпольщики», но ослушаться дядю не смели.
Так «под домашним арестом» мы просидели полдня. Сначала это показалось очень грустно, но потом — дети, на то и дети, чтобы не унывать — мы нашли и в таком положении свои лазейки и преимущества. Мы немного поперестукивались через стенку, как заправские арестанты, но, поскольку предварительно нами не был выработан какой-либо шифр, а азбуку Морзе, кроме сигнала SOS — три коротких, три длинных, три коротких — мы не знали, то после каждого перестукивания нам приходилось подкрадываться к террасной двери и, не отодвигая занавеску, громким шёпотом передавать друг другу информацию.
В какой-то момент тем же путём, через террасу, к нам в комнату поочерёдно была доставлена еда. Это сделала отважная тётя Нина — она, разве что не ползком, но сильно пригибаясь, чтобы не было видно снаружи через балюстраду перил, пробралась из своей комнаты в наши и раздала нам варёные яйца и сосиски. Наши мамы попробовали было поднять мятеж и сказали, что это произвол:
- Почему мы не можем идти в столовую?
Но ответ тёти был в лучших традициях семьи:
- «Они» сказали, что не рекомендуется выходить в коридор. Это означает, что такого делать категорически нельзя!
Сказав это «лазутчица» исчезла в свой штаб-номер, видимо, готовить обед.
К полудню появился грек. Он появился неожиданно, в то же время очень желанно и для нас, детей, ужасно потешно — он появился со стороны террасы. Скорее всего до этого он стучал в дверь к дяде Гаспару, но безрезультатно — ему никто не открыл. А что ж, конспирация — так конспирация! И тогда он вышел на улицу и увидел, что все наши двери открыты и стал заглядывать сквозь перила, пытаясь понять почему мы себя так странно ведём. Но, поскольку роста он был невысокого, то, для того, чтобы заглянуть на террасу ему приходилось подпрыгивать. И, первое, что мы увидели, это была его лысина, периодически появляющаяся сквозь просветы перил. Она забавно сверкала на солнце, зависая на мгновенье и тут же снова исчезая вниз. Видимо, такое странное со стороны поведение маленького человечка иностранного происхождения могло «кому-то» не понравиться (я имею ввиду, что именно так должен был подумать дядя Гаспар), потому что он вдруг вышел из своей тьмы и нарочито громко спросил, обращаясь к греку, как к незнакомцу:
- В чём дело? Что Вас здесь интересует, молодой человек?
При этих словах дядя окинул взглядом кругом по всем кустам и близлежащим зарослям, давая понять «молчаливым», которые «непременно должны были быть там в засаде», что ни к «творящемуся безобразию», ни к этому «подозрительному субъекту» ни он, ни члены его семьи не имеют никакого отношения.
«Молодой человек» перестал скакать и мы потеряли его из виду. Но почти сразу же мы услышали его сюсюканье:
- Доблое утло, Гасьпаль Геласьимович, доблый день. Я плисёль сказать вам, что...
- Добрый день, - ещё более нарочито отчуждённо перебил его дядя, какими-то невероятными ужимками и мимикой давая понять греку, чтобы он проваливался прочь, как можно скорее.
Но грек не унимался. Избыток чрезмерной деликатности вытеснил из его бедной головы всякую осторожность и предусмотрительность. Ни с того ни с сего он вдруг снова стал прыгать и в промежутках между подскоками скоропостижно сообщил, что на завод приехал Подгорный (Косыгин, Громыко — я потом так часто в рассказах менял эту фамилию, что теперь уже точно не представляется возможным вспомнить дословно, кого же из членов советской партии и правительства назвал грек), и что по этому поводу их сегодня раньше отпустили и поэтому он поедет, то ли в Дюрсо, то ли в Абрау, потому что туда завезли свежих раков (крабов, омаров, чёрную икру и прочую деликатесную снедь)...
Это всё уже не имело значения, потому что после произнесения греком высокопоставленного имени вслух, да ещё в сопровождении этих идиотских подскоков, у дяди что-то случилось с лицом и он медленно завалился в комнату. Тётя Нина сначала схватилась за пузырёк с валокордином, но, не досчитав до половины, бросила это бесперспективное занятие и стала метаться по комнате, судорожно соображая, сколько пар носков и белья нужно подготовить Гаспару на первое время в тюрьме. Затем она всё же взяла себя в руки — старая гвардия так просто не сдаётся! — вышла на террасу, подошла вплотную к перилам и, немного наклонившись вперёд, обратилась к греку по имени-отчеству, сказала, что очень рада за него, за то, что у него сегодня выдался свободный день (при слове «свободный», мне показалось, что она немного запнулась) и что она желает ему, греку, провести его в своё удовольствие (в чём, видимо, она лично немного сомневалась).
Грек, слава Богу, перестал прыгать и, обрадованный внешне благополучному общению, сообщил:
- Спасибо, Нина Сельгеевна, спасибо больфое. Я неплеменно пливезу вам сто-нибудь оттуда, неплеменно пливезу...
- Ступайте, голубчик, - прервала его тётя. - Не беспокойтесь, право, нам ничего не нужно (по-моему тётя добавила «уже», но за это я ручаться не могу).
Ещё несколько раз попрощавшись грек исчез.
Тётя победоносно оглядела вероятные засады «молчаливых», независимо подняла голову вверх, степенно развернулась и медленно прошла в комнату, показывая всем свою потрясающую ровную гордую осанку. Высокомерность и человеческое достоинство, с которыми тётя провела эту сцену, описанию не поддаются.
Я помню мамин рассказ о том, как во время оккупации она, тётя Нина и моя бабушка попали в немецкую облаву, как их потащили к забору, возле которого должны были расстрелять, поскольку они — армянки — очень были похожи на евреек. И как, в последний момент, нашей другой тёте с безупречным немецким языком, полученным ею ещё до революции в Институте благородных девиц, удалось убедить немецкого офицера, что те не еврейки и их отпустили.
Люди, прошедшее такое, так просто не сдаются. И если бы «молчаливые» это понимали, они должны были бы сменить профессию и убраться к чёртовой бабушке. Судя по всему, им это в голову не приходит до сих пор...
Следующее появление тёти Нины было ближе к вечеру. Она принесла, опять так же, через террасу, кастрюлю супа и пюре с курицей. Выдала нам нашу порцию, предупредила, чтобы мы не реагировали на стук в дверь и не включали свет в комнате. Она сказала, что так распорядился Гаспар и мы приняли это, как приказ главнокомандующего по осадному положению.
Приказы не обсуждаются. Роптать разрешается, но при условии полного и безоговорочного их выполнения. Короче говоря, что «не рекомендовано, то категорически нельзя»!
Вскоре стемнело. Снова появилась тётя и сказала, чтобы мы все перешли в их номер. Осаду лучше локализовать. Мы тихо перешли по террасе, в полной темноте расселись по кроватям — половина на тётиной кровати, половина на дядиной, дети разведены по разным углам, чтобы не галдели — и продолжали сидеть тихо не передвигаться и прислушиваться ко всяким внешним шорохам.
Шорохи были и были хорошо слышны через просвет между полом и дверью — то кто-то проходил по коридору, промелькивая тенью в узкой полоске света, то что-то открывалось и закрывалось, то проносилось по кустам за окном — то ли кошка, то ли запоздалая птица, а может и «молчаливый» штатский. В какой-то момент нам показалось, что кто-то скребётся в соседскую дверь, потом раздался явный, очень тихий, но конкретный стук в нашу. Поскольку была выбрана осадная тактика дяди «никому не открывать», мы никому не открыли и на стук «никак не прореагировали».
Через какое-то время в дверь снова постучали. Так же тихо. Нервы были на взводе.
- Я открою, - прошептала тётя, встала с кровати и пошла к двери.
В приоткрытый проём хлынул узкий коридорный свет, он резанул глаза, привыкшие к темноте и, прежде чем мы смогли кого-либо увидеть, мы услышали его голос:
- Здластуте, доблый вечел!
- Ну что опять, - выдохнула тётя Нина.
Грек, стоящий на пороге, даже не силился взглянуть в комнату — ему из ярко освящённого коридора ничего не было видно внутри, да и тётя стояла «насмерть», нарочито широко расправив плечи, заслоняя собой полуоткрытый дверной проём и всё семейство за ним.
- Вы осень исвините меня, посалуйста, но мне нисево не уталось купись и...
- Ничего-ничего, нам ничего не нужно было, я же Вам говорила — нам ничего не нужно, - прервала его тётя.
- Да, но мне... - грек, как нам показалось, даже немного всхлипнул. - Но у меня нисево нет, столофая заклыта, нихте нисево нет поесть. Осень хосется кусать...
Последнее «кусать» означало, конечно же, кушать. И нам стало ужасно жаль добрейшего человечка, и к нашей общей радости у тёти ещё оставалось немного супа в кастрюле, и она взяла кастрюлю с тумбочки у двери, нащупала в темноте пару кусков хлеба, ложку и со словами:
- Вот, возьмите супу немного, он ещё тёплый, - вытолкала грека и закрыла дверь.
Ещё с минуту грек причитал за дверью, источая благодарности, выражая восхищения и уважения, но, к счастью, он всё же был голоден, поэтому его славословие было не столь безграничным — вскоре мы услышали его семенящие уходящие шажки вдаль по коридору.
Некоторое время спустя в дверь снова постучали. Стук был тихим, но настойчивым и не терпящим отлагательств. Видимо, правильно поняв природу стука, встал дядя Гаспар, резко подошёл к двери, распахнул её полностью и лицом к лицу встретился с «молчаливым».
- Добрый вечер, - сказал «молчаливый».
- Чем обязан?! - с неподражаемым вызовом в голосе взвизгнул дядя.
Было понятно, что он боится, но настроен решительно и бескомпромиссно: он приосанился и его, и без того немалый рост стал ещё выше, он выпятил вперёд грудь, что было не очень выразительно, поскольку грудь у него была впалой, и вскинул вверх свой орлиный армянский нос, что выглядело весьма устрашающе.
Извините за беспокойство, - начал было «молчаливый», точь в точь, как днём, широко улыбаясь оскалом, а не глазами, но дядя очередным взвизгом его перебил:
Что вам угодно, милостивый … - перед напрашивающимся словом «государь» дядя немного замешкался, наверное подбирая другое, более соответствующее визитёру определение и тот воспользовался секундной паузой и взял, всё же, инициативу в свои руки:
- Извините за беспокойство, у вас всё в порядке? - он говорил тихо и смотрел по обыкновению не на дядю Гаспара, а через его плечо в комнату, в тёмную комнату, в которой по обе стены на кроватях, подобрав ноги под себя, рядком чинно сидели мы — три ребёнка, две молодых женщины и бледная тётя Нина.
- У нас всё в порядке, - отрезал дядя и попытался было закрыть дверь, но гость вставил в проём ногу и, вернув дверь в прежнее распахнутое состояние, продолжил разговор:
- Почему же у вас не горит свет? Почему вы сидите в тёмной комнате?
- Мы сидим в тёмной комнате, потому что мы выключили свет, поэтому мы сидим в тёмной комнате!
Такая многосложная тирада ввела «молчаливого» в ступор, отчего он неожиданно ослабил свою позицию и дядя Гаспар мгновенно с силой захлопнул дверь.
Это был конец. Не в смысле, конец разговора, а в смысле, конец всему. Мы поняли это по побелевшим лицам старших и полной растерянности в их глазах. В воздухе запахло валокордином — это тётя спустилась с кровати, отсчитала 25 капель, добавила воды из графина и протянула дяде. Он раздражённо отставил стакан в сторону, отчего вода расплескалась и валокордином запахло ещё сильнее. Дядя отвернулся лицом к окну и, заложив руки за спину, стал покачиваться с носок на пятки. Тётя достала из под кровати чемодан, открыла его и начала доставать из него комплекты дядиного белья на первые несколько месяцев. В комнате царила тишина, темнота и нервное напряжение.
Через какое-то время раздался стук в дверь. Дядя не шелохнулся, продолжая мерно покачиваться на ногах и принципиально стоя к двери спиной, тётя встала от чемодана, неторопливо задвинула его под кровать, оправила халат и, выдерживая свою, потрясающе гордую осанку, подошла к двери. Мы — две молодых женщины и трое детей — молча наблюдали за ними, за старыми, опытными, многое повидавшими на своём советском веку людьми, нашими пожилыми родными людьми, раньше, казалось, старчески немощными, но теперь так непривычно сильными и несгибаемыми...
Тётя открыла дверь. В коридорном свете стоял грек с пустой, начисто вылизанной и потом тщательно вымытой до блеска кастрюлей и ложкой:
- Спасибо, Нина Сельгеевна, было осень вкусно, больфое спасибо!
Тётя молча закрыла дверь, так и не взяв у недоуменного грека посуду.
Утром, когда солнце уже дошло до середины наших комнат и мы, разбуженные его ласковыми лучами, потягивались в своих кроватях, в Доме отдыха царила обычная суета. В столовой гремели посудой, вкусно пахло едой. Мы выскочили на утреннюю террасу почти одновременно и щурясь на восходящее солнце с удовольствием предвкушали предстоящую поездку на море.