До революции обучение в гимназиях было раздельным по полому признаку. До войны мы, мальчики, учились вместе с девочками. Что-то произошло в руководящей сфере, раз решено было вернуться к раздельнополой системе образования. Программы были одинаковы, требования тоже, но вот решено – мальчикам быть отдельно от девочек, и баста! При царе-батюшке в мужских гимназиях были преимущественно мужчины, а школьные надзиратели, все до единого, были мужчинами. Но теперь, когда шла война, где их взять-то, мужчин? Те, кто крепок и здоров, на фронт отправлен. С фронта возвращались калеки, слабые, хилые да с норовом мужским. В женском коллективе им приходилось не сладко. Такие женщинам на голову себе залезть не дадут. Покрутятся месяц-другой на ниве посвящения, да и дадут тягу, видя, что справиться с обществом в юбках не удается. Что и говорить, в фаворе мужики были, да только не в трудовом вопросе. В деревнях – один, два инвалида мужика – только для духу мужского. В школе – не больше того. В нашей, мужской школе № 11, получившей вскоре № 13 (нынешняя школа № 1 им. Володи Дубинина), было типичное царство матриархата.
Пришел как-то во второй четверти к нам в класс преподаватель физики, по фамилии Еронтьев, живший в соседнем с нами дворе. Я буквально заплясал от предвкушения казуса какого-нибудь. Дело в том, что когда в его квартире перегорал предохранитель, именуемый в быту пробкой, и когда семейству Еронтьевых надоедало сидеть в темноте, они приглашали меня. Я соединял две клеммы пробки кусочком проволоки, делал так называемый «жучок», вставлял в гнездо электросчетчика и – да будет свет! Жена Еронтьева, указывая мужу на меня, говорила: «Ты бы хоть поучился у пацана!» И вот этот человек, не умевший примитивно наладить электросвет, пришел вести у нас физику. Читал он физику, не отрываясь от текста учебника. Мы ему не мешали. У него почему-то всегда в избытке учебное время оставалось. В таких случаях Еронтьев пускался в спорные исторические изыскания, касающиеся торговли изобретениями. Скажем, к примеру, Эдисон просил за свое изобретение 10 тыс. долларов, а ему давали только двести. И начинался торг, в котором роль обеих сторон выполнял сам Еронтьев. Он так увлекался, набавляя и снижая цену, что не замечал, что мы откровенно смеялись над ним. Естественно, Еронтьев не смог противопоставить себя активной силе женского преподавательского коллектива. Он ушел, даже не хлопнув дверью, а осторожно прикрыв ее за собой, радуясь, что основанием для приказа об увольнении послужило поданное им заявление, а не в связи со служебным несоответствием. Вместо него пришел прекрасной души человек – Буслер. Этот знал физику, при нем даже стал функционировать в школе кружок бытовой электротехники. Но заявить о себе в полный голос Валентин Николаевич не мог. Дома он находился под каблуком энергичной и чересчур волевой жены, «математички» нашей школы, Пироговой. В школе, не имея диплома об учительском образовании, он вынужден был помалкивать, голос его был «подрезан». Буслера любили, к нему буквально липли учащиеся. Он мог ответить на многие вопросы, не входившие в круг его компетенции. А я мог еще раз убедиться в колоссальном объеме знаний, которые давала царская классическая гимназия. Преподаватель химии и биологии, Антипов Иван Ефимович, по кличке «Фим-Иван», несмотря на простоватый вид, был сложной личностью. Одевался он в простой рабочий костюм, рубашка без галстука, застегнутая на все пуговицы. Светлые редкие волосы расчесаны на пробор. Лицо аскета, с впавшими щеками, шея тонкая, чувствующая себя не уютно в широком проеме воротника рубашки, такую шею принято называть цыплячьей. Бороду брил он до синевы, хотя заметно, что она очень редкая и кустистая. Голос тонкий, чуть схожий с женским. В вопросах биологии, если исключить из нее вопросы наследственности и изменчивости, чувствовал он себя уверенно. Практических занятий у нас не велось, проверить «истину» невозможно. Приходилось верить на слово. В вопросах химии чувствовалась неподготовленность. Особенно в вопросах валентности, построения структурных формул химических веществ. Но, что делать? Откуда взять других преподавателей? Уважением среди учителей химик наш не пользовался, подводило желание бросать комочки грязи в адрес коллег. Комочки маленькие, едва заметные, но в них чувствовались плохо скрытые сомнения по поводу нравственности коллег-женщин. Из него бы вышел прекрасный надзиратель. И вроде не смотрит, а все видит. Самое плохое, на мой взгляд, то, что своими сомнениями он делился с учащимися. Цель, в этом случае, какая, спрашивается? Может, забота о сексуальной культуре парней, поскольку по физическим данным некоторые из наших учащихся, глядя со спины, от взрослых мужчин не отличаются? Может, выведать что-то хочет? Объектом его пристального внимания стала коллега, молодая стройная, волевая учительница. Лицо у нее некрасивое, со следами удаленных угрей, которые она пытается прятать под слоем всяких притираний. Очень красивые, стройные ножки в шелковых чулках. Носит учительница высокие туфельки с гранеными каблучками. Они подчеркивают изящество ее ног. Вокруг этой учительницы всегда несколько парней. Складывается впечатление, что она присматривается, фильтрует их. Не знаю, почему я попал в число их? Меня удивляло, что я, хоть на лицо смазливый, был слишком малого роста, чтобы заинтересовать женщину. А в том, что учительницу интересуют мальчики, я был твердо уверен. Нельзя было недооценивать моих знаний в вопросах, которые взрослые определили как запретные. Я прочитал немало книг, посвященных половому вопросу, в том числе и книгу Фореля. Я тогда подумал: «Зачем учительница приглашает на дополнительные занятия не тех, кто в них нуждается? Почему она приглашает их к себе домой? Почему приглашения носят строго индивидуальный характер, приходящие учащиеся не сталкивались друг с другом?» Я освободился от нее, высказав ей все прямо в лицо, что думал. Она оставила меня в покое. Я не собирался осуждать ее. Кажется, кто-то вложил в меня два качества, которые я сохранил на всю жизнь: отсутствие любопытства и привычки осуждать поступки людей, если они носят личностный характер. Поэтому я ни с кем не делился своими наблюдениями и никого не расспрашивал. Хотя догадывался о том, кто попал к этой учительнице на крючок. Да, война сделала нас, детей, раньше времени взрослыми, о чем взрослые почему-то не догадывались . Похоже, об «интересах» своей коллеги догадывался и Антипов.
Кто знает, возможно, преподаватели как раз и были такими, какими и должны быть, потеряв педагогическую форму за годы оккупации. Резко изменились учащиеся, они прошли тяжкую школу, видели все формы насилия, повзрослев сразу не на один год. Некоторые из нас сами зарабатывали себе на жизнь и учебу. Может быть, преподаватели об этом знали. А может быть, и нет, поскольку некоторые из них не видели ничего иного в нас, кроме объекта обучения и воспитания. Как же они ошибались! Их предвзятое отношение и становилось причиной того, что они сами становились объектом изучения.
Оплата низкая труда, и уваженье – под сомненьем, приводят женщину сюда, и это- общее явленье. Кто будет мужеству учить? Про воспитание забыли?.. Жизнь повседневная кричит, что мало мужества и силы!
О последнем представителе мужской части педколлектива скажу позже. Видимо, принимая постановление о реформе просвещения, Советская власть полагала взрастить крепкую физически, закаленную основу общества, способную к восстановлению пострадавшего от оккупации народного хозяйства. Не учитывались особенности женского воздействия на психику будущего мужчины. Основная роль формирования мужчины легла не плечи матери. Мальчик, как правило, подражает отцу. Что делать, если отца нет и он никогда не вернется в семью? Мать формирует характер сына по своему усмотрению. Какие дети нравятся больше всего матери? Вот именно, тихие, покладистые, послушные. Какие ученики нравятся учителям, особенно женщинам? Исполнительные, дисциплинированные, чистенькие, прилизанные, влюбленным взглядом следящие за каждым движением учительницы. Такой учащийся сидит за партой, не развалившись на ней, а строго и прямо, с лицом, обращенным к доске и учительнице, все необходимое для урока аккуратно сложено на парте, руки тоже на парте, а не под ней. Тишина в классе царит такая, что, кроме голоса учительницы, можно услышать только звук случайно залетевшего насекомого. Но таких прилизанных, чистеньких, добреньких мальчиков и среди ангелов не найти. Девочки по сравнению с такими мальчиками выглядят хулиганками. Из таких мальчиков защитников Родины не вырастишь. Наверное, поэтому эксперимент с раздельным обучением через несколько лет предадут забвению. Но это произойдет позднее, а пока в школе моей царил матриархат. Директором уколы была Дора Моисеевна Пеккер, темноволосая женщина излишней полноты и рыхлости. Ее внешний вид, с внимательно-участливым, чуть ли не плачущим выражением лица, никак не мог олицетворять необходимую, но разумную строгость. Действительно, «распекать» учащегося она не могла. Несколько неудачных попыток, и эта обязанность была переложена на плечи завуча. Дора же Моисеевна оставила за собой решение не менее важных материальных вопросов, а также взвалила на себя роль этакой заботливой мамаши, обремененной заботами огромной и хлопотливой семьи. Наделенным властных функций ментором стала Анна Николаевна Наумова, которую все учащиеся звали «Асей». Это была некрасивая, невысокого роста старая дева, влюбленная в русскую литературу, преподавателем которой была. Она строго, как ей казалось, но безвкусно одевалась. Одежда не подчеркивала форм тела, она свисала с нее, как с вешалки. А может быть, она вообще изяществом манер не отличалась? Темные волосы, гладко причесанные, собранные в плотный узел на затылке, делали ее головку небольшой, с торчащими довольно крупными ушами. Измени она прическу, и лицо ее бы стало живее, красивее. Я однажды видел, как она улыбалась. На левой щеке ее появилась очаровательная ямочка, глаза лучились приятным внутренним светом, очертания губ стали мягкими и добрыми. Она стала просто обаятельной. Но, по-видимому, должность мешала ей улыбаться, строго сжатые губы и небольшой вздернутый кверху нос делали лицо ее надменным и даже неприятным. А ведь у себя дома или в виноградной беседке близ него, за высокой стеной изолированного двора она выглядела обычной «женщиной приятной во всех отношениях», как выразился бы Гоголь.
У нас в школьной программе тогда не было даже упоминания о Достоевском, Есенине, не говоря уже о других, менее известных писателях и поэтах. Критический разбор художественных произведений, а не самостоятельное обсуждение особенностей их, приводили к тому, что выпячивалась роль не авторов произведений, а критиков. Значительно важнее было знать, что сказали по этому поводу Белинский и Добролюбов, а позднее к плеяде критиков был причислен нарком просвещения раннего периода Советской власти – Луначарский. Слава Богу, современные учащиеся не изучают труды «великих педагогов» – Макаренко и Крупской. Такое изучение великой русской литературы не могло стать основой нравственного и эстетического воспитания. Оставалось одно: самому, на ощупь, искать то, что тревожило душу и сердце юного человека. А что могло более всего тревожить юношу, испытавшего сладость ночных поллюций? Образ женщины занял главное место в снах и мечтах. Но предмета устремлений в школе не находилось. Девушка становилась чем-то эфемерным, нереальным. Гормональные взрывы выливались в двигательные, силовые реакции. Погасить их не могла и «Ася». Они выливались в школьные бунты. Вот тут бы и нужен был мужчина-педагог, могущий направить эти бунты в нужное русло. Основную группу мужчин, подвизавшихся у нас на ниве просвещения, я назвал. Оставался еще только один, самый жалкий, нуждающийся сам в опеке, которую наш класс и взял над ним. Знать, не все доброе ушло с приходом чисто юношеских проблем? Иван Панкратьевич, прозванный почему-то «Самоваром», щуплый, маленький человечек неопределенного возраста, безответный и слабый мужчина, каким только может стать особь, относящаяся к этому в целом сильному полу. Не мы придумали ему кличку, она пришла к нам по наследству из довоенного времени. Мы даже не знали легенду ее создания. Реакция на нее слабого физически и голосом человечка была уникальной. Стоило одному из нас нарисовать на доске обычный эскиз самовара мелом, как вошедший в класс преподаватель начинал кричать не своим голосом: «Немедленно сотрите эту мерзость!» Естественно, «мерзость» была тут же стираема тряпкой. Сквозь призму лет я пытаюсь проникнуть в смысл самого существования Ивана Панкратьевича, но мне это, признаюсь, почему-то не удается. Молодость не страдает чувством жалости к слабым. Удивительно, но это качество было не присуще всему классу без исключения по отношению к учителю черчения и рисования. Я не знаю, была ли у Ивана Панкратьевича семья до войны. Но в 1944 году ее уже не было. Рассмотрев его внешность, становилось понятно, что нет у преподавателя человека, ради которого следует хоть немного следить за собой. Волосы не причесаны, борода не брита. Его одежды давно или никогда не касалась женская рука. Его коричневое в мелкую клеточку драповое пальто имело столько дыр, что сохранять тепло оно практически не могло. Брюки были целы, но определить характер и цвет ткани, из которой они были сшиты, не представлялось возможным.
Дело было зимой. Мы сидели в классе в пальто и шапках, уши мерзли, да и нос примораживало. И это несмотря на то, что в классе пылала чугунная печка-буржуйка. Особенно доставалось рукам. Пальцы мои, обмороженные, распухшие, формой и цветом напоминающие небольшие сосиски, ни за что не хотели прикасаться к холодной, обжигающей кожу бумаге. Хотелось поместить их в рот, чтобы успокоить ноющую боль, зуд, согреть их теплотою рта. Если мне, относительно тепло одетому, было холодно, что тогда говорить об Иване Панкратьевиче, на котором, кроме вышеописанной одежды, был головной убор, напоминающий немецкую пилотку с наушниками. Рассказывали, что до революции чиновники такие наушники надевали в сильные морозы, прикрепляя их к фуражкам. Рваные ботинки в галошах едва ли согревали ноги нашего жалкого преподавателя. Да, ему дан был от Бога дар изображать виденное, представлять все виденное в чертежах. Может, талантом он до Тициана не дотянулся, но, будь иное время, он рисунками и чертежами своими мог бы прокормить не только себя, но и семью, немалую числом. Сейчас же перед нами стоял настолько жалкий и обиженный жизнью человек, что у самых грубых школьных отморозков язык не поворачивался, чтобы обидеть его словом.
В октябре 1946 года матриархат школы нашей чуть не дал трещину: к нам пришел настоящий преподаватель физкультуры! До него этот предмет только числился в расписании уроков. Его постоянно занимали те, у кого возникали проблемы с выполнением учебной программы. Он появился как-то внезапно, словно чертик выпрыгнул из табакерки. Урок физкультуры. Вдруг заходит молодой мужчина, не старше 24 лет, роста среднего, плотный, в легком спортивном костюме. Мы узнаем, что его зовут Семен Михайлович Тайч. Волосы черные, как смоль, с коротким чубчиком. Глаза карие, живые, часто смеющиеся под темными широкими сросшимися на переносице бровями. Нос крючком, огромных размеров. Из-под воротника выглядывает наружу клок кудрявых черных волос. Достаточно беглого осмотра, чтобы он получил кличку – «Сеня Нос». У нас не было спортивного зала, у нас не было спортивных снарядов. У нас была во дворе школы примитивная перекладина, сделанная из прочной водопроводной трубы. Центральная часть этой трубы была отполирована до блеска ладонями учащихся, умеющих подтягивать на ней свое тело. Тайч подошел к этому примитивному снаряду, выполнил несколько гимнастических упражнений, и вдруг его тело стало вращаться вокруг перекладины, металл поскрипывал, преподаватель перехватывал руками металлическую трубу, меняя положение тела. Мы оторопели, никогда нам не приходилось видеть подобного. Теперь «Нос» ходил всегда в сопровождении группы ребят, как ходил древнеримский консул в сопровождении своих ликторов. Я в эту группу по своим физическим данным входить не мог. Уроки физкультуры для меня превратились в обычные перерывы между предметами, правда, с правом любоваться, как «ликторы» трудятся на перекладине. Потом у нас появится настоящий спортивный зал, а в нем будут установлены два баскетбольных щита кустарного изготовления. Появятся и спортивные снаряды, красивые, самые настоящие, заводские. Но не дано мне было прикоснуться к ним, потому что наступило мое время прощаться со школой. Семену Михайловичу, кстати, не удалось разрушить сплоченное женское единство коллектива, оно просто ассимилировало его, делегировав ему в жены молоденькую школьную секретаршу с редким именем Зорька!