И ТАК БЫВАЕТ
Когда говорят о футуризме, то непременно вспоминают Красную Поляну – небольшое село под Харьковом, где и сегодня стоит старенький домик, принадлежавший купцу Синякову, вырастившему пять дочерей – пять сестер Синяковых. С 1910 по 1920 гг. сюда приезжал в гости практически весь цвет русско-украинского футуризма, кубизма и неопримитивизма: Маяковский и Хлебников, Пастернак и Асеев, Братья Бурлюки (Давид, Владимир и Николай), Ермилов и Косарев, Бобрицкий и Моне-Кац, и многие другие.
Синяковы вошли в историю культуры как «музы футуризма». В их доме всегда царила атмосфера творчества – стихи и картины писались легко и вдохновенно. Причиной этому была не только красота, но и образованность сестер.
Уже в 50-е гг. Асеев написал: «Мне пять сестёр знакомы были издавна / ни с чьим ни взгляд, ни вкус не схожи в них; / их жизнь передо мною перелистана, / как гордости и верности дневник. / Они прошли, безвкусью не покорствуя, / босыми меж провалов и меж ям, /не упрекая жизнь за корку черствую,/ верны своим погибнувшим друзьям.// …Года прошли, - они остались прежними,/ прекрасно непохожими на всех.//
А Лиля Брик говорила: «В их доме родился футуризм…» Марина Цветаева перед тем, как покинуть этот мир, обратилась к сёстрам с просьбой: «Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура (сына – автор) к себе в Чистополь – просто взять его в сыновья – и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. <…> Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына – он заслуживает. А меня – простите. Не вынесла. МЦ. Не оставляйте его никогда, Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете – увезите с собой. Не бросайте!»
Как случилось, что дочери харьковского купца привлекали внимание знаменитостей? Почему в их дом стремились попасть художники, музыканты, поэты, причём передового направления? Ответ на это стоит искать в судьбах самих сестёр, ведь все они были женщинами неординарными – мыслящими, творческими. Среди них особенно выделялась Надежда, окончившая Харьковское музыкальное училище и Московскую консерваторию по классу фортепиано.
Внешне она была непохожа на сестёр: очень смуглая, какая-то южная, всегда необыкновенно красиво и оригинально одетая. Она пугала обывателей своими белыми хитонами и экстравагантным поведением.
Асеев, как старый друг сестер, познакомил их с Борисом Пастернаком, который стал часто бывать в доме Синяковых. Борис с восхищением рассказывать о сестрах Синяковых. Предпочтение в рассказе отдавал Надежде.
Лето 15 года – пик взаимного увлечения Бориса и Надежды, первой в ряду возлюбленных Пастернака, которая всерьёз обратила внимание на его стихи.
Артистическая богема Синяковых тревожила родителей Поэта. Отец открыто протестовал против, как он выражался, этой «клоаки». Обеспокоенная тем, что сын всё чаще и чаще навещает Надежду, мать лишилась сна. Желание Бориса познакомить свою возлюбленную с родителями вызывало у них сплошное негодование. Вспоминая мучительную невозможность объясниться с ними, Пастернак писал отцу в мае 1916-го: «Несомненно, было только увлечение впервые. Разве можно требовать безошибочности в этих желаниях, если только они не стали привычкой? Дай мне тот аппарат, который бы указывал градусы привязанности и на шкале которого, в виде делений, стояли бы: влечение, привязанность, любовь, брак и т.д. – и я скажу тебе, измерив температуру этих состояний, самообман ли это или не самообман. И почему всем людям дана свобода обманываться, а я должен быть тем мудрецом, который решил свою жизнь как математическую задачу?»
В «Охранной грамоте» Пастернак определяет созданные любовью человеческие отношения как плен и оковы. Не напоминает ли это отношения Юрия Андреевича и Лары – героев романа «Доктор Живаго»?: поэт писал: «Их близость была близостью скованных по рукам попарно пленницы и пленника…»
Тем временем семья Поэта продолжала яростно протестовать, а Борис, почти, огрызаясь, отстаивал свое право на увлечения, ошибки и заблуждения. Он совсем было собрался к Надежде, но тут произошло событие, потрясшее его и надолго задержавшее отъезд: по Москве прокатился немецкий погром. 28 мая 1915 года были разгромлены десятки немецких фирм и особняков – в том числе и кондитерская фабрика Эйнема, и дом Филиппов, где он служил домашним учителем. В числе погибших вещей при погроме оказались рукописи стихов и статей Пастернака – так он впервые потерял часть своего архива, но потери его почему-то не огорчили. Огорчало другое – издевательское бездействие полиции, зверство толпы, беззащитность ни в чём не повинных, давно обрусевших немцев, которых и так-то почти не осталось в Москве. Семья Филиппов спаслась. Пастернак предложил Филиппам отдать ему на некоторое время их сына Вольтера, чтобы он спокойно пожил в Молодях, где отец Поэта снимал дачу. Фабрикант согласился, и Борис отбыл с воспитанником на станцию Столбовая. Весь июнь он пробыл там, а в июле оставил Вольтера на попечении своего семейства (обязанности гувернёра легли на младшего брата Александра) – и уехал под Харьков к Синяковым.
Надежде июль 1915 года вспоминается как счастливейшее время. Однако Пастернак грустит. Тоска пронизывает всё, что он пишет в Харькове. Может, его томила обречённость их с Надеждой отношений? Слишком они разные с ней, да и вряд ли она собиралась замуж.
После Красной Поляны Пастернак вернулся в Молоди и до сентября пробыл там с Вольтером, а осенью семья Филиппов переехала в Шереметьевский переулок, и Пастернак всё на тех же правах домашнего учителя поселился у них. Настроение у него продолжало оставаться скверным. Как раз тогда характер Пастернака раскрылся полностью: он отказался писать манифест-предисловие к собственной дебютной книге. Отказал многим друзьям и знакомым в написании предисловий к их книгам… О том, что Пастернак был осенью 1915 года «близок к отчаянию», вспоминает и Локс. Причин хватало: война, затянувшаяся и всё более неудачная для России; прекращение литературной жизни в Москве, разрыв с друзьями…
И всё-таки он много пишет. И всё посвящено Надежде Синяковой. В цикле «Поверх барьеров» и других стихах лейтмотивом проходит тема тоски и тревоги. Это «Весна, ты сырость рудника в висках…», «Тоска бешеная, бешеная…», «Полярная швея», «Как казначей последней из планет…», «Но почему…», «Скрипка Паганини». Этот цикл посвящён развитию отношений Бориса и Нади.
Как почти все влюбленные той поры, Надежда и Борис тоже вели переписку. Письма к Надежде в апреле 1918-го стали сюжетной основой повести «Письма из Тулы». Пастернак писал: «Дорогая, эти проводы были безумием. Теперь разлука вдесятеро тяжелей. Воображенью есть с чего начать. Оно меня изгложет. Там подходит конка, и перепрягают. Поеду осматривать город. О тоска! Забью, затуплю ее, неистовую, стихами".
«Какое горе родиться поэтом! Какой мучитель воображенье! Солнце -- в пиве. Опустилось на самое донышко бутылки. Через стол -- агроном или что-то в этом роде. У него бурое лицо. Кофе он помешивает зеленою рукой. Ах, родная, все чужие кругом. Был один, да ушел свидетель (генерал). Есть другой еще, мировой, -- не признают. Ничтожества! Ведь они думают, свое солнце похлебывают с молоком из блюдец. Думают, не в твоем, не в нашем вязнут их мухи, чокают кастрюли у поварят, брызжет сельтерская и звонко, как языком, щелкают целковые о мрамор. Пойду осматривать город. Он в стороне остался. Есть конка, да не стоит; ходьбы, говорят, минут сорок. Квитанцию нашел, твоя была правда. Завтра навряд поспею, надо будет выспаться. Послезавтра. Ты не беспокойся -- ломбард, дело терпит. Ах, писать -- только себя мучить. А расстаться нет сил".
«Писавший вышел на перрон. Была ночь на всем протяжении сырой русской совести. Ее озаряли фонари. По ней, подгибая рельсы, медленно следовали платформы с веялками за брезентом. Ее топтали тени и оглушали клочья пара, петушками выбивавшиеся из клапанов. Писавший обогнул вокзал. Он вышел за фасад.
Ничто не изменилось на всем пространстве совести, пока писались эти строки. От нее несло гнилостностью и глиной. Далеко, далеко, с того ее края, мерцала березка, и, как упавшая серьга, обозначался в болотце продав. Вырываясь из зала наружу, падали полосы света на коночный пол, под скамейки. Эти полосы буянили. Стук пива, безумья и смрада попадал под скамейки за ними. И еще, когда замирали вокзальные окна, где-то поблизости слышался хруст и храп. Писавший прохаживался. Он думал о многом. Он думал о своем искусстве и о том, как ему выйти на правильную дорогу. Он забыл, с кем ехал, кого проводил, кому писал. Он предположил, что все начнется, когда он перестанет слышать себя и в душе настанет полная физическая тишина. Не ибсеновская, но акустическая.
Так он думал. По телу его пробежала дрожь. Серел восток, и на лицо всей, еще в глубокую ночь погруженной совести, выпадала быстрая, растерянная роса. Пора было подумать о билете. Пели петухи, и оживала касса».
Надежда не сохранила писем поэта. Она уничтожила и свои письма к Пастернаку. Осталось лишь несколько выписок – свидетельств о пророчестве любящего человека:
«Ах, Боричка, не уйти вам от искусства, так как не возможно от своего глаза, как бы вы не хотели и не решили бы, искусство с вами до конца вашей жизни».
«Благословляю на хорошие стихи, я знаю и верю, что ты напишешь хорошую книгу».
«Ты сделаешь многое, я это так хорошо знаю, в тебе столько силы и самое лучшее ты сделаешь в будущем».
В 1916 году Надежда уехала в Ташкент к сестре. В письмах она звала Пастернака приехать к ней в туркестанскую экзотику на весну и начало лета. Борис собирался, но поездка не состоялась. В июне он отправился в Самару, рассчитывая встретить возвращавшуюся из Ташкента Надежду и ехать с ней вместе на пароходе в Казань или Нижний и по железной дороге в Москву. Но они больше не встретились – причина неизвестна.
А в 1928 г. Пастернак кардинально переработал книгу «Поверх барьеров», и 18 стихотворений, в основном из середины книги, которые были посвящены или связаны с Надеждой Синяковой, были выкинуты, а 11 появились в другой редакции.
Так любовь, не имевшая будущего, навсегда канула в лету. Любовь, уходящую из жизни, Поэт вычеркнул и из поэтических строк.
Любовь иногда и так заканчивается.