Глава из романа "Белые бураны"
Светлана Аллилуева, вспоминает: «Маме все чаще приходило в голову уйти от отца». Вот и сейчас, когда он один вернулся в Москву, напряжение в их семье достигло самой высокой точки. Он начал ее просто ненавидеть. И все чаще у него стали происходить романы с другими женщинами. А она, ревнуя его, кричала ему во время очередного скандала: «Мучитель ты, вот ты кто! Ты мучаешь собственного сына (Якова), мучаешь жену и весь народ замучил…».
8 ноября 1932 года был праздничный вечер в Кремле у Ворошиловых, Надя была весела и очень к нему готовилась.
Анна Сергеевна, сестра Надиной бабушки, рассказывала об этом вечере: «Надя обычно строго ходила – с пучком волос, а тут она сделала новую прическу, модную… Кто-то из Германии привез ей черное крепдешиновое платье, и на нем были аппликации розами. Был ноябрь, но она заказала к этому платью чайную розу, она была у нее в волосах. И Надя закружилась в этом платье передо мной, спрашивая: «Ну как? Ну как?»
Она хотела удивить или ублажить своего Иосифа. А может быть доказать ему, что она еще красива и чего-то стоит, что он слишком рано бросает ее и крутит романы с другими.
На балу у Ворошилова было много народа. Надя не танцевала, хотя многие мужчины ее приглашали. Сталин тоже не танцевал, он был сильно пьян и сидел за столом. Надя сидела у патефона и меняла пластинки. Люди танцевали, и было весело. А потом произошло вот что. Жена наркома Егорова, известная всем крутильщица романов, начала заигрывать с ее Иосифом. Надя увидела это и в отместку ему начала тоже кокетничать с другими мужчинами. И когда сели за стол, Сталин сел почему-то напротив.
Вспоминает Молотов: «Сталин скатал комочек хлеба и на глазах у всех бросил этот шарик в жену Егорова (а вернее в ее декольте). Я это видел, и будто бы это сыграло роль».
Надя тоже сидела и все видела, она еле сдерживалась. Но вот ее пьяный супруг крикнул ей: «Поставь мне песню «Сулико». Она сделала вид, что не услышала. Взбунтовалась. Еще бы, в разгар веселья включить заунывную, почти траурную «Сулико» - это уже слишком. И она продолжала крутить другие пластинки. Сталин вспылил, крикнул ей: «Эй ты!», и бросил в нее апельсиновой коркой (такие у него были грубые манеры разговаривать). И она, до сих пор терпевшая и сдерживавшая себя, взорвалась и ответила ему: «Я тебе не какая-то «эй ты», а жена. Выскочила из-за стола и убежала».
И дальше продолжает Молотов: «Она была в то время немного психопаткой. С того вечера она ушла с моей женой. Они гуляли по Кремлю, и она жаловалась моей жене: «То не нравится, это не нравится… и почему он так заигрывал? А было все просто: немного выпил, пошутил, но на нее подействовало».
Так говорил и объяснял все Молотов, зависимый от товарища Сталина человек. А вот утверждение Анны Лариной (жены Бухарина): «8 ноября Николай Иванович видел ее в Кремле на банкете… Как рассказал Николай Иванович, полупьяный Сталин бросал в лицо Надежды Сергеевны окурки и апельсиновые корки. Она не выдержала такой грубости, поднялась и ушла. Они сидели в тот вечер друг против друга – Сталин и Надежда. А Николай сидел рядом с ней. Утром Надежда была обнаружена мертвой».
Сталин в тот вечер покинул квартиру Ворошиловых где-то к утру. И видно у них с Надей произошел серьезный разговор.
Когда утром экономка понесла ей утром завтрак и стала стучать в дверь, она не отозвалась. И когда экономка открыла дверь и вошла в спальню, она нашла ее мертвой… Алая роза, которая была в волосах у Нади вечером во время бала, лежала на полу спальни перед дверью. Видимо в эмоциональном порыве она бросила ее у порога, едва вбежав в комнату. Она понимала, что это уже все! У них с Иосифом и до этого были натянутые отношения… А тут еще ее болезнь (а как не болеть, если она сделала 10 абортов), постоянная головная боль.
Дочь Светлана пишет: «Мама как-то сказала, что ей уже ничего не хочется, даже жить». Вот и мотив. А дальше ее самоубийство сделали государственной тайной. Ходили сплетни, что когда Сталин на похоронах подошел к ней проститься, то будто бы в ярости оттолкнул гроб.
Но это не верно. Пишет в своих воспоминаниях Молотов: «Я никогда не видел Сталина плачущим, а тут у гроба у него катились слезы». Он ее любил и она очень любила Сталина – это факт… Гроб он не отталкивал, как говорили злые языки, а подошел и сказал: «Не уберег».
«А на похоронах он попросил… не закрывать крышку. Приподнял голову Надежды Сергеевны и стал целовать», - вспоминает Анна Ларина.
Дочь Сталина Светлана в своей книге пишет, что ее няня незадолго до смерти все ей рассказала – хотела исповедаться.
«Отец обычно ложился у себя в кабинете или в маленькой комнате с телефоном возле столовой. Он в ту ночь спал там, поздно вернувшись с того самого праздничного банкета, с которого мама вернулась раньше… Ее обнаружила мертвой экономка Каролина Тиль. Она принесла ей завтрак и вдруг, вся трясясь, прибежала в детскую и позвала няню… Мать лежала вся в крови у кровати – в руках у нее был маленький пистолет, дамский маузер, подаренный Павлушей. Побежали звонить начальнику охраны, Авелю Енукидзе, жене Молотова Полине, близкой маминой подруге… Пришли Молотов и Ворошилов…».
Вот так все и происходило тогда, как говорила няня. Возможно, на тот праздничный вечер Надя возлагала большую надежду. Да! Она готовилась к нему как на первое свидание с любимым.
С красной розой в волосах, в новом платье, с модной прической она хотела как бы сказать ему: «Смотри и вспомни Петроград, раскаленный вагончик под Царицыным, вспомни наши встречи, нашу фронтовую жизнь, ведь я еще молодая, красивая и как прежде люблю тебя… Зачем же ты ищешь других?».
Но вышло совсем по-иному: вместо радостной встречи с любимым, она получила плевок – удар в самое сердце! Болезнь, расшатанные нервы, невнимание мужа, оскорбление и его предполагаемая измена… Этого она явно не выдержала, вскипела ее цыганская кровь и, вбежав в комнату, она кинула на пол свою алую розу, выхватила пистолет и, направив его на себя, спустила курок… И все… кончилась ее жизнь, кончились ее мучения…
Но не закончилась дьявольская одержимость Сталина. Теперь, как Иван Грозный, он винил уже не только себя, а и всю бухаринскую оппозицию во всех смертных грехах за то, что они отняли у него любимую жену, настроив ее против него. Теперь он готов был карать их безжалостно и беспощадно.
Но это было только частью его безумно-дьявольского плана. Идея его шла еще от великих вождей революции – Ленина и Троцкого. Изучая их сочинения, Сталин сделал вывод, да и сам Ленин часто говаривал, издеваясь над старыми большевиками, что «…революционеров в 50 лет следует уже отправлять к праотцам».
В этих шутливых, но жестких словах кроется какая-то доля правды. Любая партия создается ее создателями под некий идеал, некоего вождя, который несет какую-то свою идею, прикрытую борьбой за счастье и волю народа. И пока человек молод, он энергичен, смел и решителен или фанатичен. Это касается также и целого поколения приверженцев какому-то определенному вождю (не смотря на возраст). Но каждое революционное поколение со временем стареет, обрастает друзьями и становится на определенном рубеже препятствием к дальнейшему развитию той идеи, которую они вынесли на своих плечах. То есть, утрачивает энтузиазм и дряхлеет, а это и происходит в 50 лет. Отсюда и вывод вождя…
Для Ленина и большевиков в октябре 1917 года победить было нужно любой ценой, и кто этому способствовал, того и брали в партию, но совершив революцию и победив, нужно было строить новое государство, а для этого уже требовались специалисты, профессионалы, грамотные люди. А среди революционеров таких было: раз, два и обчелся… Вот, например, докладная Георгия Маленкова в ЦК КПСС на февраль 1947 года.
«Среди секретарей обкомов низшее образование имеют 70%, среди секретарей райкомов и того больше – 80%».
И ученик Ленина, Сталин, знал, что кадровый вопрос решает все. Смена назрела, время менять старые кадры на новые - квалифицированные и преданные только ему, Сталину. А от старых сентиментальных ворчунов нужно избавляться. Но как? Они ведь будут сопротивляться, отстаивать свои идеалы, прежние идеи ушедшего вождя, и будут будоражить весь народ.
И чтобы этого не допустить, нужно «устранять» их радикально, выкорчевывая даже их корни. И это можно сделать только репрессиями. И еще, вспоминает М. Сванидзе: «Думаю, при всей его трезвости, его все-таки трогала любовь народа к своему вождю. Тут не было ничего подготовленного, казенного. Он как-то сказал об овациях, устраиваемых ему: «Народу нужен царь, тот, кому они смогут поклоняться, во имя кого жить и работать».
«Однажды на ужине у Кирова Сталин сказал, - вспоминает старый большевик Чагаев: «Учтите, веками народ в России был под царем, русский народ царист, русский народ привык, чтобы во главе был кто-то один».
Вот она, его Идея. Теперь, когда революция совершена и полуграмотные старые революционеры ему не нужны, надо уничтожить всю эту элиту – ленинских гвардейцев, создать свою, преданную ему элиту, и стать «новым русским царем», то есть Вождем, которому беспрекословно будут подчиняться все, все, все без исключения…
Политическая обстановка в стране напряженная, действует оппозиция. Она и поможет ему стать новым русским царем. Для этого нужно только одно – подготовить и свершить какую-то очень громкую акцию. Например, убийство оппозицией какого-нибудь видного деятеля партии, например… Кирова! Да. Но он ведь его друг. Дорогой человек? Ну и пусть! Ради великой идеи можно пожертвовать и друзьями. Верша историю, он не жалел ни своих, ни чужих. Как тогда в гражданскую под Царицыным затопил в крови расстрелянных город, но навел порядок.
Пока была жива Надя, она сдерживала его от этих кардинальных безумных идей. А он ее любил, это было точно… Тосковал о ней… Так и остался вдовцом до конца своей жизни. В своем дневнике его подруга юности М. Сванидзе пишет: «Заговорили о Яше. Тут он опять вспомнил… «Как же это Надя, так осуждавшая Яшу за этот его поступок, могла сама застрелиться? Она очень плохо сделала, она искалечила меня… Как она могла оставить двоих детей? Что дети? Они ее забыли через несколько дней. А меня она искалечила на всю жизнь».
Но теперь Нади не было и никто его не сдерживал. И действия начались…
1 декабря 1934 года. Ленинград, Смольный. Киров только что приехал из Москвы, где они вместе со Сталиным были на спектакле в Большом театре. Он шел по коридору Смольного еще полный размышлений о встрече с вождем и другом. И когда он свернул в узкий коридор и направился к своему кабинету, от стены отделился какой-то человек с портфелем, и достав из портфеля револьвер выстрелил в него. Как ни странно, рядом не оказалось никого, даже охраны Смольного, а это уже совсем странно. Выбежавший на звук выстрела из кабинета, секретарь горкома Чудов бросился к Кирову, но тот был уже мертв… С того момента и началась эта великая трагедия всего русского народа – репрессии.
И были они бесконечны как внезапные бури на море. И была уничтожена полностью почти вся оппозиция, то есть старая ленинская гвардия, а потом и ее последователи…
Об этом пишет Молотов: «До 1937 года мы все жили с оппозицией. После… уже никаких оппозиционных групп! Сталин взял на себя все это трудное дело, но мы помогали. Сталин хотел, чтобы 1937 год стал продолжением революции… в сложной международной обстановке».
Убийство Кирова нужно было как зацепка для расправы над оппозицией. И все должно было выглядеть как ответ на ее действия. И выглядеть правдиво…
Получив сообщение о смерти Кирова, он той же ночью вылетел вместе с Молотовым, Ежовым и Ягодой в Ленинград. Сотрудник аппарата Орлов описывает: «Их встречали сотрудники НКВД. На вокзале после доклада Сталин молча ударил по лицу руководителя местных чекистов Медведя, говоря: «Не уберегли Кирова».
Приехав в Смольный, он начал сам проводить расследование: оказалось, что убийцу Кирова направляли, вели к убийству… Николаев, бывший спившийся партийный функционер, безработный, которого бросила жена, работавшая у Кирова секретарем. Она, вроде бы, была любовницей Кирова и за это бывший муж, якобы в порыве ревности, и выстрелил в Кирова, убив его. Все шло по правилам, как надо, и тут Сталин спросил Николаева:
- Где вы взяли револьвер?
Николаев в какой-то прострации, указав на заместителя начальника ленинградского НКВД ответил:
- Что вы спрашиваете у меня? Спросите у него.
- Уберите его, - сказал Сталин, и как только того увели, он, глядя на Ягоду убийственно грубо бросил ему в лицо: «Мудак».
Это значило, что дни его сочтены – глупый начальник не подходит требованиям хозяина и должен уйти в тень, уступив место более молодому и смышленому «товарищу», то есть своему заместителю Ежову…
После этого начались многочисленные аресты и допросы членов троцкистско-зиновьевской оппозиции. Допросы с изощренными методами пыток, которые в конце концов заставляли жертву согласиться со всеми навешанными на нее обвинениями ради того, чтобы больше не испытывать этих мучений и избиений. Следователи-фанаты, также боявшиеся доносов на себя, в каком-то неимоверном экстазе доводили своих жертв до такого состояния, что те писали все, что хотели услышать следователи, доносили на своих друзей и на своих близких, ни в чем не повинных людей.
А арестованные Зиновьев и Каменев, а потом и Бухарин, убаюканные надеждой на помилование в случае признания ими своих заблуждений, впоследствии каялись как на исповеди отцу народов, бичевали себя, сообщая ему, согласно целесообразности, даже в письмах, свои мысленные посылы, казавшиеся им зловредными и не соответствующими высокой цели строителей будущего общества. Эти изощренные пытки и страх перед смертью вводили их в ступор, гипноз, в котором они оговаривали себя, просили его, наказывая их, не лишать только жизни.
Все эти отрежиссированные и выбитые у арестованных признания создали в стране такую атмосферу подозрительности и психоза, что окружение Сталина, а потом уже и он сам поверил в то, что вокруг него находятся одни «затаившиеся вредители и враги», и всех их нужно проверять до основания – до ниточки! В затеянной им игре он и сам стал терять чувство реальности, веря всему тому, что фабриковали следователи, получая из уст его бывших друзей, а теперь врагов. Поэтому он вел себя необычно, стал подозрителен, суров и непреклонен, и никого не миловал.
А в Ленинграде и Москве сразу после убийства Кирова была настоящая паника… Газеты нагнетали истерию и страх – все ждали новых террористических актов. Прощание с одним из самых видных деятелей коммунистической партии, самым близким другом Сталина происходило в Колонном зале бывшего Дворянского собрания.
В своем дневнике Мария Сванидзе пишет: «5.12.34… Начиная с угла, Тверская закрыта, стояли поперек грузовики и группы красноармейцев… Реденс распорядился провести нас к группе близких. Зал сиял огнями, обильно украшен плюшевыми знаменами, посреди зала… стоял гроб. Простой, красный, кумачовый. Лицо Кирова было зеленовато-желтое, с заострившимся носом… у виска к скуле синее пятно от падения… с правой стороны – несчастные жена и сестры. Они – сельские учительницы и, живя в глуши на Вятке, даже не знали, что их брат стал таким большим человеком. Увидев в газетах его портреты, списались с ним, а так как не выбрались приехать раньше, увидели его уже… Доступ публики закрыт. В зале ограниченный круг лиц. Мы все напряжены, с опаской оглядываемся вокруг – все ли свои? Все ли мы проверенные? Только бы все обошлось… Со стороны головы покойного появляется И(осиф), окруженный соратниками… Гаснут прожекторы, смолкает музыка. Уже стоит с винтами для крышки гроба охрана. На ступеньках гроба поднимается И. – лицо его скорбно. Он наклоняется и целует в лоб мертвого… Картина раздирает душу, зная, как они были близки. Весь зал рыдает. Я слышу сквозь собственное всхлипывание всхлипы мужчин… И. очень страдает. Павлуша был у него за городом в первые дни после смерти Кирова, они сидели с И(осифом) в столовой. И. подпер голову рукой (никогда не видела такой позы у него) и сказал: «Осиротел я совсем». Павлуша говорит, что это было так трогательно, что он кинулся его целовать. И. говорил Павлуше, что Киров ухаживал за ним, как за ребенком. Конечно, после Надюшиной трагической смерти это был самый близкий человек, который сумел подойти к И(осифу) сердечно, просто лишний раз зайти к нему, поговорить, посмотреть. Я лично не стесняюсь… но Алеша (брат первой жены и муж Марии – прим. автора), относится к этому подозрительно и вносит в это элемент как будто ревности и боязни быть навязчивым. Он говорит, что И. не любит, когда к нему ходят женщины).
Грянет, скоро грянет буря… Так писал великий советский писатель, «буревестник» революции, Горький. И она грянула. Всю половину 1935 годя шли нескончаемые аресты и быстрые суды над троцкистами и зиновьевцами. Был раскрыт заговор троцкистов против вождя, как сообщил Ежов, кто бы мог поверить – даже внутри Кремля. К числу заговорщиков причислили, кроме Каменева и Зиновьева, еще и брата Каменева, сына и сестру Троцкого, а также Авеля Енукидзе, старого большевика ленинской гвардии, большого любителя поволочиться за красивыми ножками балерин Большого Академического театра города Москвы.
Но вот волна арестов заговорщиков постепенно пошла на убыль. К концу года все вроде бы утихло. За Каменева стал хлопотать Максим Горький, работавший когда-то вместе с ним в одной и той же газете. Но миловать Каменева и выпускать его на свободу не было в планах Сталина, а Горький был сердобольный нытик и упрямый проситель. Сталину это явно не понравилось. У него был свой критерий. Хоть он и заманил Горького назад в СССР из Кипра, но тот стал ему надоедать своими вмешательствами во все эти внутригосударственные политические дела. А тот, кто шел в разрез со сталинскими замыслами, даже если это были известный заслуженный деятель государства, становился для него «отработанным материалом».
Наверно это один из главных принципов политической игры не только Сталина, но и всех других политических лидеров, но у Сталина он проявлялся в особенно уродливой форме: несогласных он просто уничтожал, сначала морально, потом физически. И больной Горький был обречен во времена начальствования Ягоды. По негласному указанию, вернее, по намеку он был отравлен врачами, ставленниками НКВД, лечившими его повышенной дозой лекарства летом 1936 года.
Так же умерла в 1939 году и вдова Ленина Крупская, отравившись, как констатировали врачи, отведав торта, доставленного прислужниками внутриполитического ведомства уже другого начальника НКВД – Ежова.
Интересный момент описывает по этому случаю Э. Радзинский в своей книге «Сталин».
«Когда Коба был еще обычным террористом (в дореволюционные времена), его друг Сергей Кавтарадзе помог ему как-то скрыться от жандармерии. И за это его выслали в Казань. Но он насмелился написать покаянное письмо Сталину и тот помиловал его и вернул друга к себе… Но не это важно. Он рассказывал (был такой случай у него со Сталиным): «Однажды после какого-то заседания Сталин взял его с собой на дачу. Был душный июльский вечер. Перед обедом они гуляли в саду. Сталин шел чуть впереди, напевая тенорочком свою любимую грузинскую песню «Сулико»: «Я могилу милой искал, но ее найти не легко…». Кавтарадзе говорит: «Я уже готовился тихонечко ему подпевать (Иосиф это очень любил), как вдруг тот прервал песню и я услышал явственно его бормотание:
- Бедный…бедный Серго…
И потом опять он запел:
- Я могилу милой искал…
И опять его бормотание:
- Бедный…бедный Ладо…».
Кавтарадзе говорит: «Я облился потом, а хозяин пел и вновь бормотал:
- Бедный…бедный Алеша…».
Кавтарадзе шел за ним, онемев от ужаса: это все были имена их грузинских друзей, которых Сталин когда-то погубил. «Долго пел Хозяин «Сулико»… По многу раз пришлось ему повторять куплеты, перечисляя их всех… И вдруг он обернулся и зашептал:
- Нету…нету их…никого нету…
В глазах его стояли слезы и я, расчувствовавшись, не выдержав, тоже заплакал и бросился к нему на грудь.
В мгновенье ока лицо его вспыхнуло яростью – толстый нос, пылающие желтые глаза приблизились вплотную ко мне, и он зашептал, оттолкнув меня:
- Нету их! Никого нету! Все вы хотели убить Кобу! Не вышло – Коба сам всех убил, ****ьи дети.
И он ринулся по аллее, ударив носком сапога не успевшего отпрянуть охранника».
Больше он никогда не звал на дачу своего давнего друга Кавтарадзе. Но и не тронул его впоследствии. Видно, сердце у него еще не совсем очерствело: он помнил, как тот когда-то спас его от охранки.
Да! В эти годы «опричнины» бывший Коба явно копировал навившийся ему, по-видимому, образ царя Ивана Грозного. Как и тот, ополчился на своих врагов за то, что убили его жену, а затем хватал, пытал и уничтожал своих мнимых врагов (бывших друзей) по малейшему подозрению в измене.