(с польского, отрывок из романа)
- Да что там пан говорит?! – его чуть ли не колотило от злости. - Где нынче свежий воздух? Ни воздуха, ни воды, - ничего. Кто-то чувствует, чем дышит? Дышит, потому что организм этого требует. А пусть бы даже и так, поможет ли это кому-то, если дышать по выходным, в субботу, воскресенье. Или даже в течение целого месяца, во время отпуска. Ничего уже, никому не поможет. Или пан думает – что? Отвлечься, отдохнуть сюда приезжают? - Резко отодвинул от себя бокал с пивом, так что выплеснувшийся напиток слегка обрызгал ему рубашку.
– Пан не видит, что здесь стало даже хуже, чем в стандартных панельных многоэтажках? В них с десяток – а иногда и больше! – этажей, поэтому я не обязан кого-то там знать. Добрый день, добрый день, вот и все. И то - не с каждым. С теми, кто сверху или снизу – не обязательно. Тем более, с теми, кто ещё выше или ниже. Бывает, неделями человек не видит соседа. Да если пан уходит, приходит в другое время, так с ним вообще можно не встретиться, пока его в гробу из квартиры не вынесут. А здесь, хочешь ты, нет - должен. Только пан приедет, так всё – уже облепили его, как муравьи. И зудят, грызут, щиплют. Недели отпуска не прошло, а я уже и не знаю, - я это, не я. Не скажет ли мне пан - сколько людей может поместиться в человеке, чтобы он еще чувствовал собственное я, что это ещё - он? Человек, как этот бокал, нельзя в него налить больше, чем он вмещает. У меня магазин в городе, а весь город я не там узнал. Здесь. И, если бы только по имени, фамилии, какая профессия, должность, адрес, телефон. У меня уже целый ящик визитных карточек. И что? Мертвым грузом лежат. Сколько раз уже переписывал записную книжку, чтобы убрать хотя бы данные тех, что умерли. А она, всё толще и толще становится. Да ладно, уж это – не смертельно. Можно как-то вытерпеть. Не о том я.
Просто чувствую себя, как в муравейнике. А кто хочет быть муравьем? Ничего здесь не спасет пана. Самое интимное вываливают из себя, словно опорожняются. Нет худших мест, чем те, где все должны быть вместе, да ещё и в течение всего сезона. Кто с кем, кто против кого, кто под кем, над кем, кто за что, кто что скрывает, что кому кажется, - чего только не наслушаешься.
Хотел бы пан о болезнях, – пожалуйста. Тому – тот диагноз поставили, тому – этот, у того – вот это вырезали, у того – совсем другое. У этого запор, у того понос… Тоже - пожалуйста. Даже об оргазме, и то – пожалуйста. У этой – каждый раз, у той – ещё ни разу.
Сидят, лежат, вздыхают. Пан не знает, как всё по заливу разносится. Еще ведь домик – к домику, и даже если не так жарко, как сегодня, как пан и сам видит, окна, двери – везде настежь. Поэтому не только от соседей, отовсюду слышно. Из воды слышно на берег, с берега - на воду, с той стороны - на эту. И невозможно убежать от того, что слышишь. Нельзя убежать от того, что видишь. Даже если и не хочешь ни слышать, ни видеть. Оно само, без какого спросу, входит пану в уши, в глаза. Не приезжать же, в самом деле, только для того, чтобы закрыться в домике. Самый тихий шепот здесь многократно усиливается, наименьшая подробность увеличивается до огромных размеров. Пан бы и не хотел, а должен знать все животы, все пупки, зады, венозные узлы на ногах, шрамы после операций. Не может он закрыть глаза. Нет у него возможности заткнуть уши. Вот и получается: вместо своих мыслей – помойка чужих. А чего вы хотите…
Я не узнавал его. Он был совершенно другим, не таким, каким представлялся мне из его же писем. Что такого могло случиться, чтобы он так изменился? И уж совсем не мог я понять, почему он так настойчиво отваживает меня от этого места. Приглашал, просто соблазнял в течение стольких лет, а когда, в конце концов, я приехал... Должен был ведь догадаться, что с моей стороны с этим домиком была всего лишь шутка. Или, может, ещё в дороге, пока мы ехали к заливу, он начал меня подозревать, что я – совсем другой, отличный от того, которого он представлял себе из моих писем. А домик только подтвердил ему это.
- А чего вы хотите... – повторил он, словно прислушиваясь к каким-то своим мыслям. - Пусть пан мне поверит, когда возвращаюсь домой, я опять должен привыкать к самому себе, собирать себя по кусочкам с самого детства, с первых слов, первых мыслей, первого плача, чтобы снова почувствовать, что я – это я. Здесь же живешь, как на сцене. А что человек без тайны, что? Пусть пан и сам скажет. – И, почти закипев от злости: - Христом-богом клянусь, продам я этот домик к чертовой матери! И уеду.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/08/05/573