Эта повесть - лауреат конкурса им. А.Куприна - 2013. Напечатана в сборнике "Красота на кончиках мыслей" (СПБ:ТИ-Пресс, 2016).
Он не курил десять лет. Теперь же ему так хотелось достать сигарету, минуту помять в пальцах, помусолить губами и не спеша закурить, с удовольствием вдыхая терпкий сизоватый табачный дым. Сигареты не было.
Андрей уже около двух часов стоял в грязном тамбуре пригородной электрички, вглядываясь в мелькавшие за крохотным оконцем деревья, неказистые домишки и столбы, словно метроном отмеряющие такт в свинге колёсного стука. Покачивающийся ритм, два юрких солнечных блика на заплёванном полу, детский плач в забитом людьми вагоне, - всё это тревожило душу, бередило воспоминания. А вместе с ними и непонятное, неоправданное чувство вины перед знакомыми местами, названиями поселковых станций, которые когда-то он знал наизусть, перед речушкой, промелькнувшей под железнодорожным мостом и просигналившей в пульсирующий висок: сейчас будет твоя станция.
«Окуловка» - произнес усталый сиповатый голос машиниста. Андрей ступил на платформу. Всё то же жёлтое вокзальное здание с облупившейся штукатуркой, вечные бабки, продающие пирожки и смородину, раскалённый от июльского солнца асфальт. Сошедшие с электрички пассажиры разномастной толпой стекали по единственной узкой лестнице с провалившимися от времени ступенями; их баулы, корзины и тюки напоминали цветные фантики и мелкий мусор, которые шустрый ручеёк порой увлекает в жадную пасть водосточного люка.
Через минуту платформа опустела. Андрей, подхватив рюкзачок, спрыгнул на пути и пошёл по шпалам к видневшейся за высокой травой кривой улочке, нелепо упиравшейся прямо в железнодорожное полотно. Пахло, как в детстве, дёгтем, горячим металлом рельсов, скошенной травой. «Ещё тут всегда были бабочки», - подсказала расшевелившаяся память. Он оглянулся: две полусонные капустницы лениво порхали над иван-чаем, вымахавшим чуть ли не с человеческий рост.
«Ну, здравствуй, Окуловка».
Андрей не был в этих краях двадцать один год — без малого четверть века, с тех пор как приезжал в последний раз на похороны тёти Наташи, единственной родной души. Тётя вырастила его, как сына, когда родители Андрея погибли по трагической воле провидения - от случайно закрытой по пьяни печной вьюшки. Уснули и не проснулись. Андрюше было тогда шесть лет. По чистой случайности он в тот день ночевал у тётки. Да так больше в свой дом и не вернулся...
«Будешь спать здесь, за занавеской. Одежду тебе из батькиной перешьём, новую покупать не на что, да и не к чему - вона, растёшь, как гриб. Дай бог, чтобы домишко ваш неказистый продался скоренько, тогда и крышу подлатаем, и к школе всё, что нужно, купим тебе, и качели в саду повесим», - говорила тётя Наташа и неизменно прижимала андрюшину голову к своей необъятной груди. - «Сиротинушка ты мой!»
Тётку он любил. Хотя и говорил ей почти ежедневно, что лелеет мечту убраться из этого дома подальше, и хамил ей, когда вошёл в подростковый возраст, и нервы трепал изрядно, приходя домой с кровавыми подтёками от мальчишеских драк, попадая в милицию и даже пару раз сбегая из дому. Тётка плакала тайком, жаловалась кумушкам-соседкам, пыталась усмирить парня, найти с ним общий язык. Но он больно хлестал её заученной ещё в детстве фразой «Ты мне не мать и не указывай, что мне делать». Сам же переживал, проклинал свой гадкий язык, но тупая упёртость с примесью детской гордыни и обиженности на судьбу никогда не позволяла ему попросить прощения или просто приобнять её ласково, как некогда обнимал он свою пьяницу-мать. А тётка-то, и правда, самая родная была. Когда померла, Андрей долго сидел на засыпанном песком холмике, пытался выпросить прощения. Слёз не было, но была такая отчаянная сухая боль за грудиной, надрывавшая душу, что запомнил её надолго и так и не пересилил себя все эти годы - ни разу не приехал в Окуловку. Деньги на уход за могилами тётки и родителей посылал соседке Лидии Тимофеевне исправно каждый год, на Троицу. Но на письма с вопросами «как ты там, Андрюшенька, поживаешь?» никогда не отвечал. И даже не читал их: хотел заслониться от деревенских новостей, словно вычеркнуть Окуловку из памяти.
У тётки был приятный грудной голос...
«Вырастешь, Андрюша, езжай в Рязань, поступай в институт на инженера. Неча здесь оставаться, работа только колхозная, да и на ней не проживёшь. Вон, всю жизнь горбачусь, а тебе, кровинушке, даже лошадку деревянную купить не могу. Помру, после меня только одна ценность останется - колечко золотое с камушком синеньким, моей матери подарок. Ты прибереги его. Вдруг беда какая, деньги за него выручишь, выправишься, Бог даст. А больше у меня и нет ничего».
Андрей прошел через заросшее травой поле к старенькому сельскому кладбищу, не без труда отыскал могилу у старого дуба, присел на простенькую скамеечку, погладил рукой оградку. Спасибо Лидии Тимофеевне, хорошо глядит за тёткой. И за отцом с матерью, лежащих рядом. Вон и серебрянка свежая, и бурьяна нет, и анютины глазки из овальной раковины к небу тянутся. Надо будет больше денег присылать.
Андрей достал из рюкзака термос, налил в крышку крепкий кофе, неспешно выпил, помянул тётю Наташу и родителей. Алкоголь он не признавал: перед глазами были отец и мать, которые запомнились ему именно нетрезвыми, плохо пахнущими, неопрятными. Постоял, наклонив голову, проговорил полушёпотом, мол, пусть земля пухом, и на небе им хорошо будет. Поморщился от шаблонности слов, пожалел, что не выучил ни одной, даже коротенькой молитвы.
Высоко в небе резали синь стрижи, шумно летали откормленные июльские стрекозы, островерхие ели с высоты наблюдали за седоватым крепким мужчиной, шагающим между могилами к воротам, топча землянику, на которую всегда была щедра кладбищенская сытая земля.
«Своих навестил. Осталось сделать то, за чем я сюда приехал. Ружа».
* * *
Впервые он увидел её сорок лет назад, в последнее своё предшкольное лето. В опустевший старенький, но большой деревянный дом с заколоченными окнами и провалившейся крышей, стоявший на краю Окуловки, вселилось сразу три многодетных цыганских семьи. Сельчане шептались недовольно, шушукались, мол, бедовое вороватое племя, надобно теперь двери все запирать да кур прятать. Андрюша разговоров не понимал, но с жадностью вслушивался, ловя каждое слово о загадочных людях. Тётка запретила ему играть у оврага, что рассекал колхозное поле совсем рядом с «тем домом», но дети украдкой бегали туда, и Андрюша с ними. За высоким забором текла неведомая ему шумная жизнь: гремели тазы, пахло чем-то жареным, слышна была непонятная речь вперемешку с русской. Ребятишки пересказывали друг другу «страшилки» собственного сочинения, в которых цыгане представали все до единого колдунами, варящими в котлах маленьких детей вместе с жабами. Зачем они это делали и что наколдовывали в рассказах умалчивалось, но малыши отчаянно верили в то, что сами же и придумывали.
Цыгане в колхоз работать не пошли, торговали на окуловском рынке всякой всячиной; женщины, поговаривали, варили в сарае косметику и ездили в Рязань продавать. С селянами не общались, жили обособленно. Шума не производили.
А в июне того самого года случилась у Лидии Тимофеевны беда: слёг единственный сын, шестнадцатилетний Петя. Сначала онемела одна нога, а потом и вторая. Вскоре обе ноги отказали, ходить перестал, лежал в доме и смотрел в потолок. Тимофеевна возила его в город, показывала врачам. В городской больнице его поставили на очередь - на октябрь, на плановую госпитализацию. Соседка причитала: где уж там до октября-то дотянуть! И тётя Наташа уговорила её сходить к цыганкам. Хуже, мол, не будет. Собрали деньги «позолотить ручку» да и пошли. Андрюша увязался с ними, и как тётка ни гнала его прочь, не отставал, бежал по пыльной дороге следом, как жеребёнок за кобылицами.
Вошли во двор, Андрюшу в дом не взяли, наказали ждать у крыльца. Он огляделся по сторонам. Двор был захламлён всякой дрянью, старыми корытами и коробками - всем тем, что даже бережливая тётка и то выбрасывала. Пахло затхлостью. Взад и вперёд ходили женщины, и Андрюшу удивило, что все поголовно они с животами. Ребятишки разного возраста шныряли из дома в сарай, из сарая в курятник и обратно в дом, на него не обращали ровно никакого внимания.
У калитки была большая лужа. У самого её края сидела маленькая девочка лет двух в грязной белой майке, прямо голой попкой на земле, и старательно пыталась зачерпнуть из лужи воды в чайник без донышка. Андрюша подошёл к ней.
- Ничего у тебя не получится. Чайник дырявый.
Она повернула к Андрюше неумытое смуглое личико, и он поразился её огромным глазам, глубоким, словно до верху наполненным блестящей коричневой краской, и, казалось, - шевельни девочка головой, прольётся эта краска прямо на её майку. Такого насыщенного цвета он не видел ни у кого. И ещё поразило его, что сама девочка была маленькая, а тёмно-рыжие волосы её стояли огромной львиной гривой на голове, и отдельные пряди окунались в чайник, когда девочка наклонялась к луже. «Она, должно быть, родилась уже с длинными волосами. Не могли же они вырасти такими за два-три её года», - подумал Андрюша.
- Как тебя зовут?
Девочка молчала и улыбалась. Он насчитал несколько зубов в её рту. Малышка бросила чайник и потянула к нему грязные ручонки, будто хотела, чтобы он обнял её. Андрюша смутился и стал шарить в карманах штанишек. Уж очень захотелось хоть что-нибудь подарить этому непонятному и необыкновенному существу. Он нашёл только большую гайку, которую на днях подобрал на тракте, и протянул девочке.
Личико её осветилось огромным счастьем, она схватила гайку, как голодный галчонок, и потянула в рот.
- Стой, глупая! - Андрюша плюхнулся на землю рядом с ней и отобрал гайку. - Нельзя её есть. Подавишься!
Девочка смотрела на него своими глазищами и вдруг заголосила на весь двор. В один миг рядом возникла фигура другой цыганской девочки, андрюшиной ровесницы, и мальчика постарше.
- Ты чего сестрёнку обижаешь? - спросил цыганёнок, выговаривая слова как-то распевно, не так, как говорили местные.
- Я не обижаю. Я гайку ей подарил, - испуганно пролепетал Андрюша и разжал ладошку. Гайка призывно блеснула на солнце.
Цыганёнок схватил гайку и спрятал в карман своих широченных зелёных штанов.
- Есть у тебя ещё?
- Нету, - почему-то виновато сказал Андрюша.
- А чего есть?
- Ничего... - Андрюша вывернул карманы.
Цыганёнок сплюнул и пошёл в дом. Девочка, андрюшина ровесница, заплетала в косу свои пыльные каштановые космы, крутила худенькими бёдрами из стороны в сторону и кокетливо глядела на Андрюшу.
- Это наш брат, Миха. А тебя как зовут?
- Андрей.
- А я Рузанна. Это по-цыгански значит «красивая».
Андрюша красивой девочку совсем не находил. Всклоченная пакля на голове, тощие длинные ноги, платьишко цветастое всё в масляных пятнах. Тётя Наташа старалась привить чистоплотность ему, мальчику, а тут ведь девочка. Красивое не может быть грязным и чумазым. Он снова взглянул на малышку с чайником.
- А её как звать?
- Ружа.
- Ружа? Какое смешное имя!
- Дурак. «Ружа» по-цыгански значит «рыжая». А тятьку нашего зовут Баро, это значит «главный»...
И правда, рыжая. Она таращилась своими невозможными глазёнками на Андрюшу и улыбалась ему так открыто, как никакая девочка, даже маленькая и глупенькая, не улыбалась никогда. Её тёмно-медные волосы падали на круглое пухлое личико и вливали в карие глаза какой-то золотистый отблеск. А он-то думал, что цыгане все черноволосые и с чёрными, как мокрая пашня, глазами.
Дверь дома отворилась, и с крыльца сошла молодая женщина в длинной пёстрой юбке и зелёном (точь-в-точь как михины штаны) платке. Одной рукой она держалась за огромный живот, другой поддерживала поясницу. Ружа молнией сорвалась с места и побежала к женщине, обхватила её за ногу, прижалась мордочкой к животу и поглядывала на Андрюшу, то и дело зарываясь личиком в многочисленные складки мамкиной юбки. Следом за женщиной на крыльцо вышли тётя Наташа и Лидия Тимофеевна. Обе, как догадался Андрюша по их лицам, только что плакали, но тщательно старались скрыть это.
Домой шли молча, Андрюша всё выспрашивал, что было там, в доме, но женщины молчали. Он без конца теребил тёткину руку, канючил, но вытащил из неё только одно слово: «Гадали». Андрюша улучил момент и схватил Лидию Тимофеевну за локоть.
- А Петя выздоровеет?
Лидия Тимофеевна мрачно кивнула, глядя перед собой на столбик пыли, поднимаемый её усталыми ногами в стоптанных босоножках.
К слову, болезный Петя через пару недель, и правда, встал на ноги, а к сентябрю уже бегал вовсю. Да только судьба оказалась к нему всё же немилосердной: по осени попал под колёса грузовика на большом тракте, не дожил до приезда «скорой». Видно, неспроста плакали тогда тётка с соседкой в цыганском доме.
Дорога от кладбища, по которой шагал Андрей, спускалась к реке. Он постоял на берегу, обводя глазами едва узнаваемый берег, когда-то песчаный, теперь же заросший тростником, вспомнил, как прыгали они мальчишками с тарзанки прямо в воду. И ведь глубоко было, а сейчас отмель, вон и парнишка удит рыбу, стоя по пояс в стремнине - в том месте, где ныряли они с коряги с головой. И камней из-за тростника не видно. Андрей постоял с минуту, вдыхая запах речных водорослей и размышляя, как много значила для него когда-то эта мелкая речка, как играли они здесь в «Нептуна» и в шутку «топили» цыганских ребятишек, а потом и те их.
После гадания на Петю окуловские женщины как-то поспокойнее стали относиться к цыганам. Чумазые их детишки бегали по деревенским улицам, научили местных мальчишек плеваться и ловить лягушек. Родители, поначалу запрещавшие «якшаться с бесонятами», вскоре свыклись и подкармливали их иногда яблоками со своих огородов.
Андрюша вместе с соседской девочкой Зойкой, востроглазой вертлявой попрыгуньей, часто бегал на цыганский двор. Сначала якобы за надобностью (цыганки торговали нитками), потом просто так. Уж больно манила их шумная, разномастная, пахнущая тайной чужая жизнь. Зойка даже подружилась с Рузанной, хотя и признавалась Андрюше, что побаивается её.
Цыгане, число которых так и не смог бы точно назвать никто, по советским меркам нигде не работали, хоть их мужчины и уходили засветло, а возвращались поздно.
Однажды Андрюша видел, как подъехала к цыганскому дому машина от райсовета, вышли чинные люди в костюмах, прошли во двор. Маленькая Ружа испугалась их, стала шипеть, как котёнок, кидаться в пришлых гостей комьями земли. Взрослых в доме не обнаружилось. Мужчины были «на работе», как объяснили высыпавшие во двор цыганята, а женщины на рынке вместе со старшими детьми. Ружина мать находилась в районном роддоме: почувствовав схватки, сама на единственном на три семьи велосипеде добралась до приёмного отделения и завопила под окнами. Её срочно отвели в родильное отделение, где она родила очень быстро своего четвёртого ребёнка, сразу, как показали ей малыша, спросив, «припрятали ли доктора её велосипед от дурных глаз». И было ружиной матери в ту пору двадцать лет...
Райкомовские работники не собирались уходить, стояли посреди двора. К ним из сарая, весь измазанный сажей, вышел Миха. Деловито, по-хозяйски пригласил гостей пройти в дом, велел девчонкам угостить их, что найдут на кухне. Так учили их родители. Гости изъявили желание ожидать во дворе, на скамейке. Андрюша, стоявший с Зойкой возле колодца, поразился, насколько вмиг повзрослел Миха, превратившись в отсутствии отца в хозяина дома, главного в семье.
На орущую Ружу никто не обращал внимания. Андрюша подошёл к ней, взял её грязную горячую ладошку в свою, наклонился, вытер слёзки на раскрасневшемся личике малышки, и она сразу успокоилась. Обняла его за шею. Улыбка зажгла её волшебные глаза, и словно солнышко вышло. Именно так запомнил этот момент Андрюша.
Чиновные люди просидели до вечера, пока не пришли с базара женщины, но и они не стали объясняться с гостями. Дожидались мужчин. Андрюша сидел на крылечке, смотрел на заходящее малиновое солнце, Ружа мирно спала, положив медную голову ему на колено. Так хорошо было, так спокойно. Он никогда не чувствовал такую ответственность ни перед кем так, как перед этой маленькой непричёсанной чумазой девочкой, посапывающей на его разбитой от детских шалостей коленке. И очень хотелось, чтобы вечер продолжался и продолжался.
Наконец калитка скрипнула, и трое мужчин вошли во двор - все невысокого роста, в шляпах, с сумками в руках. Баро, старший из них, отец Ружи, шагнул к пришлым людям, поздоровался низким бархатным голосом с заметным нездешним выговором, от звучания которого тут же встрепенулась Ружа, сверкнул золотым зубом и проводил всех в дом.
Долго сидели они там, разговаривали. Выбежала Рузанна, шёпотом сказала Андрюше, что «в колхоз агитируют». За ней вышел Миха, достал из-за уха, из недр вихрастого затылка замусоленную сигарету, закурил, держа его тремя пальцами у самых губ, и весомо произнёс, сплёвывая сквозь щель в зубах: «Тунеядством грозят тятьке».
Ружа таращила глазёнки на брата, но андрюшину руку не отпускала, маленькая её рыжая голова соображала: стоит ли снова испугаться и зареветь. Но Андрюша так спокойно сказал ей: «Всё хорошо, Ружа», что девочка заулыбалась вновь.
Вскоре вышли из дома и гости, хмурые и недовольные.
- Деток хотя бы в школу обозначьте!
Цыгане высыпали на крыльцо и долго смотрели отъезжающей машине вслед, причмокивая языками и говоря отрывисто, не по-русски. Андрюша не мог забыть, как на их спокойных лицах читалась победа в непростом для всех разговоре, как блестели их тёмные глаза и сияли улыбки, обнажая фиксы из жёлтого металла, которое все называли «цыганское золото».
Андрей вышел кривой тропинкой к маленькой площади с магазинами. Раньше здесь было три деревянных барака. На одном висела линялая надпись «Мясо-рыба», на другом «Бакалея», на третьем не было ничего, но продавалось как раз почти всё, необходимое для поддержания жизни без вылазок в город. Образец советского сельпо. В эту лавчонку стояли женщины в длинной очереди за дефицитными байковыми халатами, молодёжь за пластинками, дети за журналом «Мурзилка», а мужики за гвоздями. Винный подвальчик располагался чуть поодаль и, как можно было догадаться, был самым популярным местом в Окуловке. Теперь же площадь приобрела лощёный вид: универсам, щитки рекламы, маленький строительный магазинчик, кирпичное здание почты с отделением вездесущего Сбербанка. Андрей с улыбкой обнаружил, что синий почтовый ящик висит на том же самом месте, ныне уже с другим гербом, и смуглый мальчуган, воровато оглядываясь, пытается засунуть в его щель обёртку из-под пломбира.
Однажды они с Зойкой решили отмыть Ружу. Зойка потихоньку от матери стащила кусок хозяйственного мыла и сняла сарафан с большого плюшевого зайца, единственного напоминания об оставившем их семью отце. Сарафан был именно той одёжкой, которую Зойка могла умыкнуть из дома незамеченной. А больше и нести нечего: у неё самой было всего два платьишка.
Руже шёл четвёртый год, она уже говорила и была на редкость смышлёным ребёнком. Андрюша объяснил ей, что они собираются на речку, и маленькая Ружа, ещё не зная зачем её туда ведут, на всякий случай никому из своих об этом не сказала.
На речке Зойка стянула с Ружи грязное тряпьё, которое по-уму надо было сжечь, и они с Андрюшей полчаса отмывали девчушку, посадив на мелководье, в тёплую, нагретую солнцем воду. Ружа хохотала от удовольствия, плескалась, высказывала свой восторг то по-русски «Холосо!», то бархатисто по-цыгански «Мишто, мишто!».
Когда она, чистая, с искрящимися глазищами стояла на берегу в «заячьем» сарафане и хлопала в ладоши, Андрюша с каким-то затаённым восторгом обнаружил, что кожа у неё красивого медового оттенка, а не серая, как думалось ему до того дня, а волосы... Волосы, тёмные от воды, отливали на солнце настоящим золотом, с розовинкой, кружились мокрыми колечками на личике и плутоватой змейкой сползали по её узенькой спине. Зойка причёсывала Ружу, играла с ней, как с куклой, а Андрюша стоял и тихо любовался. Пусть малявка совсем, но было в ней что-то колдовское. Ружа покорно позволяла Зойке вычёсывать колтуны из своей рыжей гривы и так стреляла глазами в Андрюшу, что он смущённо отводил взгляд.
- Хорошо, что она ещё совсем кроха. А то подумают, что ты втюрился, - сказала Зойка.
- Вот ещё! - буркнул Андрюша. - Мелочь пузатая.
«Мелочь» же, чисто вымытая и на редкость прехорошенькая, источала такие флюиды, что даже Зойка своей пробуждающейся женской интуицией это почувствовала и, фыркнув, прекратила плести ей косички. Волосы, уже высохшие и поменявшие цвет на какой-то новый, из неведомой медной палитры, рассыпались по плечам Ружи, как диковинная дорогая шаль. При этом Ружа заливисто хохотала, напевала какую-то ей одной известную песенку и уходить с речки совсем не хотела. Но близился вечер, её могли хватиться свои, и Андрюша с Зойкой отвели девочку обратно на цыганский двор.
Не успели отойти они и десяти шагов от калитки, как услышали за забором громкую ругань, звук шлепков и истошный рёв Ружи. «Из-за нас ей попало»,- с досадой подумал Андрюша.
На следующее утро, когда Андрюша с Зойкой сидели возле канавы на своей улице и вспоминали вчерашнюю помывку, заявился Миха, и вид у него был основательный и свирепый. Зойку он не тронул, но погрозил ей грязным кулаком, а Андрюшу поколотил. Всё произошло очень быстро, Зойка успела лишь пискнуть.
Андрюша сидел на траве и вытирал рукавом бежавшие из носа красные струйки, но голова его работала хорошо, и в висках усиленно бился пульс: «это за Ружу».
И почему-то сладкой показалась ему в тот момент собственная кровь.
Андрей прошёл мимо одноэтажной поселковой школы, пустой в этот июльский день. Вспомнил свои бедовые школьные годы, учителей, одноклассников. В классе их тогда было двенадцать человек, все с соседних улиц. Цыганята в школу не ходили. Миха и его двоюродный брат Василь, правда, посещали уроки одну четверть, но подрались со старшими окуловскими ребятами и больше в классе не появлялись.
Небольшая круглая площадь, на которой находилась школа, ныне была покрыта асфальтом, и четыре крышки водосточных люков, словно шляпки вбитых гвоздей, были помещены бок о бок в самом центре, противореча любой логике, но оправдывая мысль, что «свои» всегда сбиваются в «свою» стаю.
Андрей постоял немного, поглядел на спортивную площадку рядом со школой, где учился играть в футбол и покорял прибитый к соснам турник, и направился дальше, к улице, на которой когда-то жил.
Фамилия у Ружи была Шишкова. Почти как у Зойки: та — Шишкина. Семья ружиной двоюродной родни носила фамилию Панченко, а родственники их, жившие во времянке на цыганском дворе, — Василевские. Андрюше казалось нелепым обладать смуглой кожей, тёмными колдовскими глазами, странными именами, говорить на диковатом цыганском языке, с чавкающим «че» и протяжным, с вопросительной интонацией гласной «э» на конце слов и при этом иметь такие простые русские фамилии. Это прибавляло им тайны.
В школе проходили Пушкина, у которого цыгане представали красивым гордым племенем, умеющим восхитительно петь, гадать и воровать коней. Свободный кочевой народ.
Шишковы не кочевали. Оседлая жизнь загнала их в определённые рамки. С окуловскими селянами они поддерживали терпимые товарно-деловые отношения, а без надобности не общались. В гости не ходили и к себе не звали. Андрюша видел, как соседские девочки наряжались в тряпьё своих бабок, вешали кольца от занавесок прямо на уши и учились трясти плечами. «Я - цыганка Аза», «А я - Рада», «Нет, я чур Рада!» - играли девочки в цыганок, считанных с книжек и подсмотренных в фильмах из сельского клуба.
Но когда появлялась среди них Ружа, все как-то замолкали, и хотя не говорила она ничего и была младше андрюшиных ровесниц на четыре года, девочки кожей чувствовали её превосходство.
И Рузанна, и Ружа пели. Были песни незнакомые, цыганские, выводили девочки ладно, селяне заслушивались. Бывало, шла Ружа через колхозное поле на базар матери нитки на продажу отнести и затягивала протяжно-певуче:
«Ай пало вэшоро, ;
Заря ли-нэ залэелапэ!»
Ладно так пела, всю душу вынимала, потряхивала огненной своей гривою, поднимала и опускала плечи, закрывала бездонные солнечно-карие глаза. И надрывно, в низкой тональности, с хрипотцой, заканчивала песню, как будто рыдала:
«Ай, покхэлава мэ, ;
Ваш тумэнге, рома, ;
Да ромалэ-лэ!».
А сельские женщины и мужики таращились на неё, дыхание затаив. И не то, чтобы восхищались, - бабы не упускали случая помянуть, что грязные все они, цыганята, неровён час, заразят чем-нибудь русских детишек или украдут чего, - но замирали от тягучей ружиной песни, откладывали свои дела и молча слушали. Иные, поговаривали, слезу пускали.
Девочки приставали к Рузанне, чтобы погадала. Та объясняла, что без «позолоти ручку» нет гадания, девчонкам же дать было нечего. Но Ружа однажды поддалась на уговоры, нагадала Зойке, что отец приедет её навестить. Та усмехнулась, назвала маленькую цыганку врушкой, но зойкин отец взял да и нагрянул на следующий день к огромнейшему её удивлению, потому как Зойка не помнила его совсем. Погостил пару часов в доме, о чём-то потолковал с матерью, оставил дочке детский нелепый конструктор и свалил на все четыре стороны. Ружу после этого случая зауважали. Но стали побаиваться.
Она была всё такая же солнечная, приветливая, но отстранённая. Андрюша любовался ею издали, но уже не мог просто так подойти, поправить ей шапочку или подарить конфету, так как всегда Ружа была не одна: то с Михой или Рузанной, то с кем-то из малышей. Её мать приносила по дитю чуть ли не каждый год, и большой цыганский дом уже был переполнен. Баро Шишков, отец семейства, водил осторожную дружбу с председателем, и иногда цыгану перепадала «халтура» - то колхозных лошадей помыть, то промаслить вместе с механиком разобранный тракторный организм, то покривившееся крыльцо в сельском клубе подлатать. Семейство большое, ртов много, вот и крутился Баро, как мог, чтобы прокормить всех.
Андрюша, сидя как-то на коряге у речки вместе с Рузанной и Ружей, спросил девочек, чего бы они хотели больше всего на свете. «Замуж за красивого цыгана», - сказала Рузанна. Ружа долго молчала, а потом как-то спокойно по-взрослому изрекла: «Пожить одной в комнате. Но это невозможно».
Андрюша по-детски стал фантазировать, что, когда вырастет, построит большой дом с множеством светлых комнат и пригласит Ружу пожить в одной из них. Там будет тишина и покой, и никто не станет заставлять её мыть полы, носить воду, кипятить бельё и нянчиться с малышнёй. В каком качестве войдёт в его дом Ружа, он не задумывался. Просто мечта была уж больно красивой.
Андрей с замиранием сердца ступил на знакомую улицу. Она по-прежнему была грунтовой, с ухабами и ямами, с тёмными - точно пигментными - пятнами высохших луж и стеблями пастушьей сумки по краям заросших канав. Казалось, ничего не изменилось. Он приблизился к своему бывшему дому. Вот сейчас откроется дверь, и выйдет тётя Наташа, оботрет белые от муки руки о голубой фартук и громко позовёт его обедать. Андрей вглядывался во двор через щербатый забор. Дом давно уже продан, живут чужие люди, но белёсые камушки дворовой тропинки, кусты черноплодки над старой скамейкой, покосившийся колодец, потёртые ступени крыльца - всё здесь помнит его маленьким, отзывается в сердце какой-то щемящей болью. Вот и застеклённая веранда такая же, с теми же цветными стёклами, но с другими занавесками и чужой белой кошкой на подоконнике.
Дверь отворилась, и на крыльцо вышла незнакомая седая женщина с большим бидоном. Приложила ладонь ко лбу, загораживая глаза от солнца, оглядела Андрея.
- Вы кого-то ищите?
- Нет. Я просто жил здесь когда-то. Простите, - Андрей быстро зашагал прочь.
- Постойте! - крикнула ему вдогонку женщина. - Может быть, вы хотите посмотреть дом? Он продаётся.
- Нет, до свидания.
- Недорого...
Андрей не ответил ей, стараясь побыстрее уйти и не оборачиваться на окна бывшего тёткиного дома, такого родного, казавшегося ему когда-то огромным и гостеприимным.
Тётка разрешила заниматься на веранде. Андрюша долго уговаривал мать Ружи отпускать дочку к нему домой - ненадолго, всего на полчаса. Женщина не понимала, зачем это нужно, грамота какая-то, только девку с толку сбивать. Но потом согласилась при условии, что вставать Ружа будет на час раньше, кормить кур и готовить на всех завтрак.
Ружа была счастлива. Андрюша раздобыл в школьной библиотеке книжки с картинками, букварь, вытащил из-под кровати свои дошкольные счётные палочки и кубики с буквами. Девочка приходила умытая, с ярким румянцем, просвечивающим сквозь смуглоту, с тщательно расчесанными волосами. Схватывала на лету. Математика ей давалась даже легче, чем чтение и письмо. «В школу бы ей!» - сетовала тётка. Ружа лишь смеялась и говорила, что бесполезно, мол, мамка с тятькой всё равно замуж выдадут, не приведётся доучиться.
Слух об их занятиях мгновенно облетел всю школу, чего Андрюша боялся. Учителя похвалили его, а председатель Совета отряда Маша Кочкина заявилась как-то без приглашения в дом к Андрюше с явным намерением «просветить» дикое существо по поводу пионерской организации. И ведь подгадала-таки, когда урок у них был! Ружа с Андрюшей сидели рядышком за столом, Маша же красноречиво излагала, что «пионер - значит первый». Ружа сонно рассматривала цветные стёклышки на окне веранды, зевала, не стесняясь, и неожиданно взяла андрюшину руку под столом, пропустила свои пальчики между его пальцев. Он ощутил, как похолодело в животе, как уплыла куда-то Кочкина со своей агитацией, как изменился вдруг цвет тех самых стёклышек, на которые смотрела Ружа. Её медные волосы касались его плеча и обжигали кожу, от самой Ружи пахло мёдом, молоком и ещё чем-то вкусным. Андрюша мгновенно потерял все ориентиры. Веранда поплыла, всё пространство вместе со столом и Кочкиной засосало куда-то в воронку, он был на необитаемом острове один, как Робинзон Крузо, и смуглая Пятница держала его за руку.
Маша закончила пламенную речь и собралась уходить. Андрюша готов был вечно сидеть вот так, рядом с Ружей, и держать под столом её горячую ладошку. Но Кочкину надо было проводить. Пришлось разнять пальцы и встать из-за стола. С волнением он закрывал за Машей дверь, боясь вернуться на веранду, так и стоял, держась за защёлку. Ружа подошла сама.
- Я не приду завтра. Смотрины у нас. К Рузаннке свататься будут.
- Как свататься? Ей же тринадцать! - удивлённо пролепетал Андрюша.
- У нас это самый невестин возраст.
- А послезавтра придёшь?
- Если просватают, помогать к свадьбе буду. Приданое надо дошить. Золото на рынке помочь выбрать. С женихом пойдём выбирать. Это традиция у нас такая.
Андрюша от всего сердца желал, чтобы рузаннины смотрины провалились. Тогда бы Ружа приходила заниматься снова и снова. Но большеротую крикливую ружину сестру, расцветшую к своим тринадцати годам совсем по-взрослому: с настоящей грудью и попой (не чета андрюшиным одноклассницам), всё же сосватали, о чём Окуловка узнала по весёлому - на манер таборного - цыганскому гулянью с песнями, плясками и громкой музыкой, пугавшей пасущуюся невдалеке колхозную скотину.
Его маленькая смышлёная цыганочка на следующий день не пришла. Но школьные озорники стали дразнить его с того дня «АндРужей».
Андрей шёл дальше по своей улице, стараясь не оборачиваться и не смотреть на чужую незнакомую женщину, так и оставшуюся стоять на крыльце, силуэтом напомнившую ему тётку. Предательски защекотало кадык, сдавило миндалины. Андрей ускорил шаг.
Через два дома стояла покосившаяся белая изба, похожая на украинскую мазанку. В ней когда-то жил его закадычный друг Санька Звягин, шалопай и хулиган. С ним Андрей лазил через забор за чужими яблоками, учился курить, дрался с пацанами из соседней деревни. Ему же впервые и поведал, как упала на его мальчишеское сердце рыжая цыганская бестия. Что стало теперь с Санькой? Общаться они перестали, когда Андрей пошёл в армию, а Саньку не взяли из-за прогрессирующей слепоты. Тётка писала, что он спился совсем. Было ли желание найти старого друга? Андрей в который раз задавал себе этот вопрос, и снова и снова отвечал на него: нет, не было. Ничего не хотелось ему от прошлой своей жизни в Окуловке, ничто не держало его, не терзало душу тревогой и ненужной ностальгией. Вот только Ружа...
Рузанна забрала сестрёнку как приданое с собой, за пятьдесят километров от Окуловки, в село Медяники. Таков был уговор при сватовстве: Ружа полгода должна была помогать молодой неопытной жене с большим хозяйством семьи мужа. Свадьбу сыграли спустя месяц после сватовства, по осени. Говорят, гуляли в Медяниках пять дней. «Красивый» цыганский муж Рузанны, о котором она так мечтала, оказался парнишкой пятнадцати лет, щупленьким, ростом ниже Рузанны и очень чернявым. Позже, говорят, он отчаянно бил жену за то, что приносила ему детишек один за одним всех рыжих, в бедовую прадедову породу - ту, которую воплощала собой медноволосая Ружа.
Андрюша вновь увидел её поздней весной следующего года, когда повинность прислуги у семьи рузанниного мужа закончилась. Он поразился переменам, произошедшим с девочкой. Ей в ту пору было десять, она вытянулась, стала статной, хотя и по-прежнему худенькой, с тонкими трогательными ручками. Сквозь обтягивающий - бывший рузаннин - пуловер намечалось два прыщика груди. В глазах её появилась новая краска: какая-то взрослая тоска вперемешку со знакомой детской смешливостью. Губы её, о которых четырнадцатилетний Андрюша думал теперь постоянно, были ярко-розовыми, слегка припухшими, капризная линия рта придавала личику выражение не то постоянного восторженного удивления жизнью, не то затаённой детской обиды. Казалось, что она либо хмыкнет сейчас и пожмёт плечами, либо зальётся весёлым громким смехом. Девочки в округе завидовали такому рисунку губ, втайне от всех ловили диких пчёл и заставляли их укусить себя в рот - чтобы губа вспухла и походила на Ружину. Непутёвую Зойку после таких экспериментов «скорая» увезла в больницу с сильнейшим отёком - у дурёхи обнаружилась аллергия на пчелиный яд.
Андрюша тоже вырос, и одноклассницы старались обратить на себя его внимание. Он же за надобностью и без таковой любой маршрут прокладывал мимо цыганского дома или рынка, где теперь вместе с матерью торговала Ружа. Она была приветлива с ним, называла ласково «Морэ», что по-цыгански значит «друг», томно смотрела на него, не стесняясь стоящей рядом матери. Он покупал у них нитки и пряжу, экономя на школьных завтраках, и ему постоянно влетало за это от тётки.
Однажды тятька Баро сильно отлупил Ружу за то, что не углядела за стареньким их велосипедом: оставила его у аптеки, куда мать послала её за йодом, а когда вышла, велосипеда уже не было. Андрюша с Санькой и Михой прочесали не только Окуловку, но и близлежащие сёла, но так и не нашли пропажу. В милицию Шишковы обращаться не стали. Миха сказал, что тятька теперь убьёт сестру.
Андрюша нашёл Ружу на берегу речки, возле их любимой коряги. Она плакала, пряча ссадину на скуле.
- Приложи подорожник, - сказал Андрюша и сорвал зелёный листок.
Ружа не реагировала. Он смочил подорожник в речке и приложил руку к её щеке. Она закрыла глаза и приласкалась к его ладони, как кошка. И неожиданно поцеловала его руку. Сердце Андрюши колотилось так бешенно, что, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, где было тесно.
- Если бы у меня был велосипед, я бы тебе его подарил.
Велосипеда у него никогда не было. Тётя Наташа едва сводила концы с концами на скудную зарплату колхозной скотницы, им с трудом хватало денег на самое необходимое.
- Я знаю, - сказала Ружа. - Ты бы всё мне отдал, если бы мог.
Это была правда. Он отдал бы всё.
Появилась ружина младшая сестрёнка Сабина, закричала с пригорка, что мамка зовёт котлы чистить, спугнула очарование момента. Ружа вскочила, бросила на Андрюшу колдовской взгляд и убежала прочь, оставив его на речке с мучительными думами, где достать деньги на велосипед.
Думал он несколько суток, пока не вспомнил про тёткино колечко с синим камушком, единственное её богатство. Да, тётку хватит удар, но Ружа была дороже тётки. Он втихаря вытащил колечко из деревянной матрёшки, где оно хранилось, завернул в носовой платок и побежал к оврагу у цыганского дома. Там он два часа просидел на ветке большого тополя, как Соловей-разбойник, высматривая, когда Ружа выйдет за калитку, и уповая на то, чтобы была она одна, без вездесущей чумазой малышни. Наконец ему повезло. Ружа в длинной пёстрой юбке вышла с огромной корзиной белья, согнувшись под её весом, и пошла к речке полоскать.
Андрюша спрыгнул с дерева, подбежал к ней, взял корзину за одну ручку и они молча пошли по тропинке, стараясь не поднимать пыль и не пачкать свисавшее мокрое бельё.
Ружа поставила корзину на корягу и разогнула уставшую спину, потянувшись и запрокинув голову. Его заворожило это зрелище: безотчётная грация кошки, женственность каждого движения и жеста ещё не совсем созревшего девчоночьего тела, магическая пластика смуглых плеч и тонкой длинной шеи, игра солнца в двух тёмно-рыжих косах и непослушной, плохо выстриженной чёлке.
- Посмотри, что я принёс тебе, - Андрюша достал из-за пазухи колечко.
Глаза её заблестели, как у галчонка, она схватила кольцо и надела на большой палец правой руки.
- Ай, ладное колечко, камушек синий, золото настоящее. Морэ, мой мальчик дорогой, как красиво!
Она стала хохотать, пританцовывая, любуюсь подарком, и вдруг подскочила к нему близко-близко.
- Покружи меня!
- Как? - не понял Андрюша.
- Просто покружи, - Ружа обняла его руками за шею.
Он поднял её за талию, прижал к себе и стал кружить, а она продолжала заливисто смеяться, щекоча волосами его щёку. И как же сладостен был для Андрюши этот момент, такого, наверное, и не было никогда!
Когда он опустил её на песок, она вдруг стала неожиданно серьёзной.
- Я не могу взять твой подарок. Но мне приятно.
- Почему? - удивился Андрюша.
- Не твоё это добро. Тётки твоей. Из матрёшки украл.
Андрей подумал, что она, и правда, колдунья.
- Будет твоё, приноси, а это положи на место. Ты не можешь быть вором. Не потому, что это плохо, а потому что это не твоя судьба. Не вором ты родился, тут и гадать не надо, видно всё и так.
Андрюша вернул кольцо вечером в тёткину матрёшку и с того дня с нетерпением стал ждать окончания восьмого класса, чтобы поехать в город, поступить в техникум и заработать денег ей на украшение. Это уже будут его деньги, и она не сможет не принять подарка.
Уже позже, через год, учась в Рязани на радиомеханика, он вспоминал тот тихий вечер и Ружу в её пёстрой юбке, хохочущую и такую красивую, и не смог объяснить себе, почему не поцеловал её тогда.
Андрей прошёл уже всю свою улицу. Крайний дом за высоким зелёным забором был Зойкин. Андрей надвинул кепку на лоб, старался пройти побыстрее, не поворачивая голову к дому, чтобы не привлекать внимания, если кто-то из окна за ним наблюдает. Но не взглянуть на дом оказалось невозможным. Вон и ореховое дерево рядом с калиткой до сих пор живо. Там когда-то висели качели. И берёза ещё не высохла, такая же корявая стоит, со шрамами от перочинного ножика, которым они детьми писали всякие глупости, безжалостно полосуя бело-розовый ствол. Андрей подошёл к берёзе, погладил её рукой. Серая потрескавшаяся надпись «Зойка + Санька = Лю» всё так же, на уровне глаз: молодое ещё тогда дерево подросло вместе с Андреем.
Неожиданно он почувствовал, что кто-то смотрит ему в спину. Когда оглянулся, увидел полную женщину с большой клетчатой сумкой на колёсиках. Женщина щурилась от солнца, вглядывалась в лицо Андрея и вдруг махнула рукой, словно хотела спугнуть видение.
- Андрюха, ты, что ли?
Конечно, он узнал Зойку. Боже мой, что сделало с ней время! Дородная баба, почти что бабка, вот и сумку на колёсиках с продуктами из магазина волочит. А была когда-то стройная, шустрая, даже хорошенькая.
- Привет, Зой.
Андрей пожалел, что поддался предательской сентиментальности, остановился у берёзы. Теперь вот не избежать ненужного ему разговора.
- Ну что стоишь, как остолоп? Проходи в дом.
- Я тороплюсь, Зой. Рад тебя, конечно, видеть...
- Ну, а коль рад, давай, помоги мне поднять сумку на крыльцо.
Они вошли в дом. Он был перестроен по нескольку раз зойкиными мужьями, но всё же печка стояла на том же месте. В доме пахло лекарствами и квашеной капустой. Зойка усадила Андрея за стол, сама села рядом, подпёрла полными руками подбородок и так глядела на него, изучала.
Андрей примерно догадывался, что она изменится именно подобным образом: оплывёт лицо, укрупнится нос, две носогубные складки пророют траншеи на некогда натянутом, как барабан, лице. И всё же был немного разочарован. Эх, бабы, и пожить-то толком не успевают, а личики уже как стопка макулатуры, смоченная дождём, с едва читаемыми линялыми надписями.
- М-да... - Зойка, видимо, думала примерно о том же. - Вижу, потрепала тебя жизнь, Андрюха!
В первые свои каникулы в техникуме Андрей устроился сразу на две работы: в гараж помощником автомеханика (знакомые помогли) и на завод - подмастерьем по ремонту радиоаппаратуры. Заработал первые свои деньги - сорок семь рублей, казавшиеся ему сказочным богатством. Купил тётке пуховую шаль, сковородку и в ювелирном - аккуратную золотую цепочку с маленьким листиком-подвеской. Для Ружи.
Была уже почти ночь, когда он добрался до Окуловки. Тётка пускала слезу, обнимала его, не знала чем ещё угостить, куда усадить. Андрей уделил ей час и попросил не удерживать. Да и не удалось бы удержать его никому, так рвалось его сердце к старенькому неказистому цыганскому дому на окраине.
Пел соловей. Андрей снова сидел на том же самом дереве, смотрел на тёмные спящие окна, гадая, в какой из многолюдных комнат спит его Ружа, и представляя в своём воображении, как снова она попросит его покружить себя.
От этой тихой ночи, и соловья, и запахов как-то по-особому застывала душа, и рассвет, будто бы боясь спугнуть божественный момент, родился очень деликатно, так что Андрей и не понял сразу, когда наступило утро.
Цыгане вставали рано, ещё до шести. Ружа вышла с сестрёнкой Сабиной, но чуть завидя его, отослала Сабину в дом. Сама же, взяв для отвода глаз алюминиевое ведро, пошла с ним к речке.
Андрей крался за ней на расстоянии, любуясь её походкой и плавными движениями игривых бёдер. Ружа иногда оборачивалась, и он был абсолютно счастлив, глядя в её смеющиеся глаза, и сам не понимал, почему ему так мало надо для счастья.
Они снова сидели на коряге у речки. Ружа гладила его по руке, говорила, причмокивая языком, точно её мать, что нагадала, чтобы он сегодня приехал, и вот - он приехал.
Андрей надел ей на шею цепочку. Ружа накрыла ладонью золотой лепесток, замерла на мгновение, словно проверяя своими магическими чарами, чистый ли подарок и может ли она его принять, и вдруг захохотала, заплясала.
- Ай, Андрейка, Морэ мой, возьму цепочечку, хороший подарок.
Андрей всё дивился переменам, произошедшим с ней. Это была уже не маленькая шустрая девчонка с рыжими волосами - перед ним стояла настоящая маленькая женщина. Руже минуло двенадцать, она превратилась в яркий дикий цветок с бархатной смуглой кожей, точеными плечиками и гибким станом. Волосы её стали чуть темнее, но от этого не менее красивыми, а капризный изгиб розовых губ шёл ей невероятно и делал образ очень точным.
- Зачем ты выстригаешь чёлку? - спросил Андрей.
- Не хочу замуж.
- А что, с чёлкой не возьмут?
- У нас это как бунт. Строптивая жена цыгану зачем? Год назад остригла. Мамка выпорола.
- Я бы тебя и с чёлкой взял, - Андрей поправил цепочку на её тоненькой шее, там, где мягкие тёмно-рыжие волоски сходятся на позвонках, как узор из легчайшего пуха.
- Знаю, - Ружа взглянула на него бездонными глазами. - Да только не возьмёшь.
- Это ещё почему?
- Ты не ром, ты гаджё - нецыган. Не отдадут тебе Ружу.
- Что значит не отдадут? - Андрей вскочил, кровь прилила к вискам. - Сам возьму. Денег заработаю, выкуплю тебя у родни.
Ружа снова засмеялась и побежала прочь по тропинке.
- Вот такой ты мне люб! Да только бунт в тебе больно быстротечный, как речная вода. Не хватит тебе запала, мне карты сказали.
Зойка достала из старенького серванта наливку. Андрей отказался. Наблюдая, как она тяжело топает по скрипучему деревянному полу, вдруг подумал: а Ружа ведь тоже изменилась.
Зойка налила себе стопочку, Андрею же нацедила через марлечку желтоватый напиток из трёхлитровой банки, в которой плескалось белое тело чайного гриба, похожего на дохлую медузу.
- Ты к нам как? Надолго ли?
- Сегодня обратно.
- Где теперь живёшь?
- В Мурманске.
- Далече.
Зойка была его первой женщиной. Как любили говорить поголовно все в Окуловке, «так уж вышло». Она отвлекла его от болезненных мыслей о Руже, он утешил её от страданий по Саньке Звягину.
На стене висели фотографии. Дети, старики, среди которых Андрей узнал зойкину мать. Молодой, лет двадцати, парень в пилотке, похож, как две капли воды, на Зойку.
- Это мой старшОй. Ванька. Александрович. Он от Саньки, светлая ему память, пропойце!
У Зойки было трое детей и два официальных мужа. За Санькой замужем она так и не была, хотя мечтала об этом больше всего на свете. Санькина же судьба была незавидной. Став полным инвалидом по зрению в двадцать пять лет, напивался до чёртиков ежедневно. Не спасала ни Зойка с её вселенской к нему любовью, ни внебрачный их сын. Вот и допился к тридцати годам до белой горячки и подох в районной больничке, как выживший из ума древний слюнявый старик. Зойка погоревала и вышла замуж за парня из соседнего села, да тот до женского пола оказался слаб, и Зойка его прогнала. А лет пять назад жилец у неё квартировал, да так всё у них ладно и сложилось.
- Зой, о цыганах что-нибудь слышно?
- А я всё жду, когда спросишь-то.
Ружу сосватали, как и Рузанну, в тринадцать лет. Не спасла дерзкая чёлка, а перечить словом тятьке Баро она не посмела. Свадьбу по каким-то своим цыганским соображениям назначили через полгода. Тётя Наташа позвонила Андрею в общежитие, он сорвался, приехал в Окуловку. На отцовском дворе её не оказалось, нашёл свою смуглую королеву на рынке, где она торговала платками с бахромой.
- Ружа, я не смогу без тебя.
Она посмотрела на Андрея.
- Сможешь.
- Я заработаю денег.
- Я уже это слышала, Морэ.
- Помолвка не свадьба. Ещё полгода впереди, навалом времени, что-нибудь придумаю.
Она покачала головой, и белая косынка сползла на куртку, высвободив две медные косицы.
- Нет. Ничего не сделаешь. Огня в тебе нет.
Андрей пошёл к Баро. Беседу вели недолго, смысл слов цыгана был ясен и однозначен: судьба Ружи уже решена.
Он уехал обратно в Рязань, недели три вынашивал хитрый план, пока не встретил на местном рынке Миху. Вместе они долго сидели в каком-то занюханном привокзальном кафе, говорили о Руже.
- Куда ты её приведёшь? В общагу? Где у тебя шесть человек в комнате?
- У тётки дом большой.
- Сожжёт родня твой дом. Законы у нас такие. Забудь, не будет вам счастья. А сестру проклянут. Думаешь, выживет она с проклятьем-то семейным?
- За что проклинать? Или не было у вас случаев, что цыганка за русского выходила?
- Случаи были. Их нам в сопливом детстве на ночь рассказывали. Вас вот бабайкой из подвала вашего русского пугали, а нас такими вот россказнями.
- Миха, так что, совсем выхода нет?
- Ну... - Миха затянулся дешёвой сигаретой. - Поступи, как цыган, может, и простят.
- Это как?
- Думай сам. Делай что-нибудь. Выкради девку, наконец.
Андрей вытер выступивший пот со лба.
- Ай, гаджё, верно Ружа говорит, нет в тебе огня!
Миха поднялся и пошёл прочь, поддав ногой жестяную урну.
Он не цыган, это правда. Он не мог вот так взять и выкрасть человека. Или мог? Андрей сотни раз задавал себе этот вопрос. Но так и не находил на него ответа.
Прошло полгода. Отыграли свадьбу Ружи с цыганом Лачо из родни рузанниного мужа. Он был на тридцать лет её старше, огромный, волосатый, страшный. Но, поговаривают, добрейший человек и работящий - держал свою сапожную артель, считался по местным меркам зажиточным. Ружа сразу родила ему близнецов, рыженьких, как она сама.
Андрей пошёл в армию, попросился на флот. С его опытом радиомеханика взяли на морские суда в Мурманске, где он после окончания срока службы и остался. Дослужился до мичмана, ходил в дальние моря, подолгу не ступая на сушу.
На похоронах тёти Наташи ему сказали, что муж Ружи недавно умер от инсульта. Соседка Лидия Тимофеевна поведала, что Ружа вернулась в Окуловку около года назад, стала нелюдимой, не общается ни с кем из местных. И ещё, что ходит к ней вор один из цыган. То, что вор, про это все знают, мол, и в тюрьме бывал.
Андрей долго сидел на тёткином крыльце, курил одну сигарету за другой, собирался с силами, чтобы пойти к цыганскому дому. К вечеру того дня, наконец, решился.
Она вышла из калитки, кутаясь в огромный аляповатый китайский пуховик. Лицо её было по-прежнему красиво, в глазах же читалась какая-то глубокая усталость. Ружа не заметила Андрея, прошла через поле к высокому берегу реки. Он, заворожённый, пошёл за ней, пытаясь угадать в толстых складках пуховика её когда-то гибкое тело, каким он его запомнил. Крался, как лис за добычей, она же шла, не останавливаясь и не оборачиваясь. Так дошагали они вместе до высокого обрыва, где он когда-то с пацанами прыгал с тарзанки.
Андрей не решался подойти к Руже, наблюдал за ней, стоя поодаль.
Ружа постояла на обрыве с закрытыми глазами, шепча что-то. Он подошёл чуть ближе. Уж не хочет ли она броситься в воду? С неё станется. И правда, дикие они, непонятный народ.
И вдруг Ружа открыла глаза, сняла толстый золотой перстень с руки и, размахнувшись, бросила его в реку. Посмотрела на круги на воде, произнесла низким голосом несколько раз: «Плэскирибэн!» Это походило на какой-то тайный неведомый ритуал, и Андрей ещё раз подумал, как сильно она отличается от других женщин. Но какая же она желанная! Тут Ружа резко развернулась и... увидела его.
- Здравствуй, Ружа.
Было ощущение, что дикие глаза её медленно наполняются чем-то знакомым, будто она была только что где-то далеко в заоблачной выси, а сейчас вернулась на землю.
«А что, вот возьму и сдюжу, увезу её сегодня же. Пусть делают со мной, что хотят».
- Здравствуй, Андрейка.
Он хотел рассказать ей, что не забыл её, что всё также думает о ней, что не выцарапать ему из сердца свою рыжую цыганскую кошку. Но вместо этого спросил:
- Зачем ты бросила кольцо?
- Мой ребёнок заболел. У цыган есть поверье, что надо «расплатиться». Я расплатилась, я отдала кольцо, в нём золота много. Теперь моё дитя поправится.
«Я заберу тебя. С твоими детьми. Мне всё равно. Без тебя не уеду».
«Не заберёшь. Без меня уедешь», - словно ответили её лукавые глаза. - «Огня не хватит».
- Мы отвезём твоего ребёнка в город, покажем доктору.
Ружа повела плечами, будто бы удивилась, и ласково улыбнулась Андрею.
- Мама! - пискнул где-то невдалеке детский голосок. По тропинке к ним бежал смуглый ребятёнок, не то мальчик, не то девочка. Подлетел к Руже, зарылся чумазым личиком в складки её длинной юбки, как когда-то делала сама Ружа.
Она наклонилась к малышу, огромная куртка её распахнулась, и Андрей заметил большой живот, уже опустившийся в предродовом ожидании.
- Ступай, Морэ. Тётке на могиле от меня поклонись. Добрая была женщина.
И зашагала прочь, держа за ручку ребёнка.
Андрей так и остался стоять на высоком речном склоне, пока не стемнело, и он окончательно не продрог от мелкого осеннего дождика.
...С тех пор в Окуловку он не приезжал.
Зойка налила себе очередную стопочку и чуть осовела.
- Ты, Андрюха, на письма не отвечал. Забурел, небось, зазнался в МурмАнске своём! Старых друзей позабыл.
- Не забыл я, Зой. Просто жизнь закрутила.
Жизнь, и правда, закрутила. Он был в плаваньях подолгу, иногда по десять месяцев. Семьи не завёл. Одна зазноба не дождалась его из дальнего рейса, другие же надоедали ему слишком быстро. Совсем недавно Андрей списался на берег в звании капитана третьего ранга, устроился в мореходку преподавать. Так делали многие его коллеги, кому стукнуло сорок пять.
- Зачем приехал-то? - Зойка пододвинула к Андрею блюдечко с крыжовником.
- Не так я жил, Зой. Неправильно. В море ещё как-то спокойней было, а на берегу всю душу изнутри изъела мысль: мог быть с нею. С Ружей.
- Так чо ж не был?
- Верно, видимо, она говорила: огня не хватило.
Зойка повздыхала, покряхтела, точно старушка, и принялась рассказывать, что и как с цыганами:
- Старшие Шишковы померли, за домом смотрит Миха, он тепереча там главный хозяин. С супружницей его, Идой, никто из ихних баб в доме ужиться не может, уж больно скандальная. Рузаннка приезжала недавно, бабушка она уже, двое внучат. Да и я вон, тоже скоро буду. Ванька мой жениться удумал.
- Зойка, не томи!
- Ну, а Ружа... Второй муж у ей вор. На базаре как-то бабы попеняли, что, мол, такая красавица, а ворюге досталась. А она вскинула гриву свою и так гордо им отвечает: «Звезда у него такая. Вором родился. И что ж с того, не любить, что ли?» Тебе, Андрюх, неприятно это слышать будет, но только любила она своего Гришку, вора то есть, неистово, в книжках так не опишут, в сериалах не покажут. Он выйдет ненадолго, а потом опять в тюрьму. А она его ждёт, ездит к нему в колонию. Ребятишки её беспризорные по несколько дней по посёлку бегают, озорничают, присмотра нет. Хорошо хоть денег не клянчат.
- А сейчас она в Окуловке?
- Вернулась полгода назад. Зарезали Гришку на зоне. Драка была, говорят. Ох, и бедовая же семейка!
Андрей встал и взял со стула рюкзак.
- Брось свои мысли, Андрюха! Не про тебя она. Бесово семя. Да и не полюбит тебя никогда. Вон баб у нас сколько одиноких! Молодуху возьми, цыганче твоей, поди, сорок два уже, чего ты прилип к ней?
- Зойка, спасибо тебе.
- За что?
- За крыжовник, вот, за то, что встретила тепло. Не держи зла, пойду я.
Он вышел за ворота и зашагал к колхозному полю. Вот и знакомый овраг с выжженной от солнца травой, за ним и тропка к знакомому до боли дому.
Андрей подошёл к калитке и обмер: молоденькая рыжеволосая Ружа вешала мокрую тряпку сушиться на забор. Наваждение ли? Девочке лет двенадцать - возраст, с которым связаны у Андрея самые острые и болезненные воспоминания о Руже. Её окликнули, она что-то резко ответила, и он встрепенулся от вязкого сна: голос не тот, - должно быть, её дочь.
Андрей ступил на двор, разбежались врассыпную куры медного цвета, как вся их цыганская масть. Ружа сидела вполоборота к нему на низенькой табуретке и чистила рыбу, изредка утирая тыльной стороной руки капли пота на лбу. Её юбка с передником была поднята на колени, открывая смуглые ноги. Солнце светило ей прямо в лицо, и Андрей заметил маленькую паутинку морщинок, собирающихся в уголках её глаз, когда она щурилась. Ружа была по-прежнему красива. Немного осунулось лицо, нос казался чуть больше, но своевольный изгиб губ был таким же, каким он помнил его, и неожиданно Андрей подумал: а ведь он ни разу в жизни эти губы не поцеловал.
Он попытался вспомнить, как пахнут её волосы. Вспомнил - нет, соврал себе, что вспомнил, - он никогда этот запах и не забывал, как не забывал ни глубокого цвета её манящих карих глаз, ни блеска солнца в тёмно-медной копне волос.
Ружа обернулась и посмотрела на гостя. Долго смотрела, потом бросила рыбу в таз, вытерла руки о передник и не спеша подошла к нему, сдувая со щеки выбившуюся из-под платка прядь волос. В вырезе летней блузы он заметил цепочку с листиком - ту самую, которую дарил ей когда-то. Ружа оглядела его с ног до головы, и Андрею показалось, что, как и много лет назад, она сейчас зальётся искрящимся смехом.
- Жарко сегодня, путник, а путь твой неблизок, - нараспев проговорила Ружа, и у Андрея защемило сердце от её такого знакомого низкого голоса.
Ружа подошла к большому бидону, зачерпнула помятым ковшом воды и поднесла к его губам.
Она долго смотрела, как он жадно пьёт, как ходит кадык по его горлу, а по краям губ и подбородку стекает вода. И вдруг заулыбалась, как в детстве. На верхней челюсти, сбоку, у неё сверкнул золотой зуб.
- Я пришёл за тобой. Мне всё равно, что твои скажут, без тебя не уеду. Всю жизнь промучился, воздуху не хватает.
- Ты опоздал, Морэ, на тридцать лет.
- Не мог же я и в самом деле выкрасть тебя, как в песне!
- Ты сам придумал, что не мог. Так тебе было удобнее.
- Тогда ж нельзя было! Миха сказал, ваши бы прокляли тебя.
- Ну и что с того? Пусть бы и прокляли. Если бы ты пришёл, как цыган, то ушла бы с тобой, не побоялась проклятия. И дети мои от тебя были бы.
Андрей взял у неё ковш, опрокинул на стриженную голову. То ли затем, чтобы освежиться на июльском зное, а то ли, чтобы не видела цыганка его слез. Не гоже мужику плакать, как баба.
- Мне, Ружа, только на один вопрос ответь. Свободна ли ты сейчас?
Ружа молчала. На крыльцо вышел Миха, такой же подтянутый, поджарый, только седой весь.
Взглянул на Андрея, не поверил своим глазам, подошёл ближе. Ничего не сказал, только заулыбался, гоняя сигарету из одного угла губ в другой.
- ЗдорОво, Миха! - тихо сказал Андрей, мужчины обнялись, Миха похлопал его по спине.
- Жив, поганец! Идка! - позвал он жену. - Сбирай на стол! Гость у меня дорогой.
- Не надо на стол. Разговор есть, Миха. Застолье помешает.
Миха стал шарить по карманам в поисках второй сигареты. Ружа не спеша возвратилась к тазу с рыбой и вдруг обернулась, игриво качнув бёдрами.
- Да.
- Чего «дакаешь»? - крикнул Миха сестре.
- Это я ему, - Ружа бросила на Андрея взгляд, словно обожгла. - Он спросил, свободна ли я.
- Уж не удумал ли выкрасть сестрёнку?
Андрей присел на крыльцо.
- Теперь не остановишь меня, Миха. Она свободна, слышал? Как скажет теперь, так и будет.
- Пятеро у неё нахлебничков. Старших не считаю, в Рязани они с семьями.
- Уживёмся. Любить буду деток её, как своих.
Миха почесал седой затылок.
- Что скажешь, Ружа?
- А скажу, братец, что вот сейчас верю, что он и впрямь украдёт меня и тебе рыло начистит, если ты ему поперёк дороги встанешь. Огонь в нём вижу, которого не было раньше.
Миха подошёл к Руже, взял её за локоть.
- Пойдёшь с ним?
- Пойду, - Ружа продолжала чистить рыбу, как ни в чём не бывало.
Андрей отнял у неё нож, поцеловал ладонь, усыпанную серебристой чешуёй, обнял за плечи. Она прижалась лбом к его груди, обжигая кожу через рубашку.
- Собирайся, моя Ружа. И детей собирай. К последней электричке успеть должны.
Ружа засмеялась, запела, побежала в дом, вернулась быстро, нарядная и торжественная.
Андрей с Михой молча сидели на крыльце. Вездесущие чумазые цыганята - точно такие же, как и сорок лет назад, когда Андрей впервые вошёл в этот двор, - облепили их со всех сторон и разглядывали Андрея, как диковинного коня.
- Какие из них теперь мои? - спросил он Миху.
-Выбирай любых, - усмехнулся тот.
Семья отпустила Ружу на неделю «посмотреть МурмАнск». Сёстры обещали приглядеть за детьми. С собой она не взяла почти ничего, всё поместилось в её небольшую сумку, в которой она когда-то носила нитки на рынок.
Проходя по своей родной улице к электричке, Андрей остановился около бывшего тёткиного дома. Подошёл к калитке, крикнул хозяев. Вышла седая женщина - та, что видел он утром.
- Извините, вы говорили мне, что дом продаётся.
- Да. Недорого, - женщина вглядывалась в густеющих сумерках в лицо Андрея. - Он, правда, большой для вас одного.
- У меня жена и пятеро детей, - промолвил Андрей и удивился, как легко и просто он сказал эту фразу.
Женщина пригласила их в дом, но Андрей отказался, боясь опоздать на последний поезд.
- Я покупаю дом.
Женщина радостно всплеснула руками.
- Вернусь через неделю, дам вашу цену, сколько за него просите. Только покупателей других гоните, слышите!
- Какие уж там покупатели в Окуловке! - женщина не могла поверить своему счастью.
Андрей вернулся на дорогу, где ждала его Ружа.
- Ну вот, жена моя, теперь у нас есть свой дом. Большой дом. Ты когда-то мечтала о своей комнате. У тебя будет светлая веранда, с цветными стёклышками, где мы когда-то занимались, помнишь?
Андрею показалось, что Ружа сейчас разревётся, и блестящая коричневая краска её огромных глаз прольётся прямо на её одежду, как думалось ему когда-то в далёком детстве. Он погладил её рыжие волосы и поцеловал в капризные губы.
Впервые за сорок лет, на протяжении которых он так отчаянно любил её.