Не следует забывать, что в социалистическом государстве и в военное время продолжал действовать принцип: «Кто не работает, тот не ест!» Кормить город, не производящий ничего, – слишком накладно. Нужно было властям организовывать предприятия. Где, как, за счет чего? Без начала не бывает конца! Есть конец, значит, есть и начало. Наши руки и наши сердца, вот что город родной возрождало!
Рай придумали бездельники. Сидеть бы им с ложкой на самом краешке кисельного берега и хлебать из молочной реки сладкие сливки! Есть, лежа под яблоней, медленно двигая челюстями, райские яблочки. И сплевывать не надо, без косточек яблочки те. Но на земле нет молочных рек и кисельных берегов. И булочки на деревьях не растут! Что делать людям, если нет работы, а есть хочется? Нет работы, значит, - нет денег, чтобы купить хоть что-то, самое необходимое! Бежать за рубеж, как это делают многие сегодня на Украине? Да не было тогда таких возможностей! И советская власть, с какой бы стороны ни рассматривать ее действия, принимала в то время единственно правильные решения. Действовал «коллективный» мозг. Решено было объединить всех кустарей города, которые хотели, и имели возможность, трудиться, но в одиночку, при отсутствии материалов, это сделать было не под силу. Таким объединением стал Керченский горпромкомбинат – слишком громкое название для учреждения, состоящего из швейных, сапожных, вулканизационной, часовых мастерских, нескольких парикмахерских и двух заводов: мыловаренного и механического. Последние два располагались в уцелевших частях дореволюционной мельницы Шаргородского. Значительно позднее механический завод ждали самые удивительные превращения, он последовательно становился труболитейным заводом, заводом электронной аппаратуры «Свитязь». Я упоминаю об этом только для того, чтобы люди, незнакомые с нашим прошлым, представили себе возможности социалистического строя, позволяющие такое сложное перепрофилирование завода проводить с легкостью, сходной с простым перелицовыванием одежды. Сейчас на месте завода находится торговое предприятие по продаже строительных материалов. Последнее превращение означало полную гибель завода, поскольку его цеха были очищены от станков, которые были отправлены в пункты сбора металлолома. А что с людьми, работавшими на этих станках? Выброшены на улицу! С ними произвели те действия, о которых они слышали, когда им, живущим в СССР, расписывали ужасы жизни капиталистического общества!. Но в 1944 году, после освобождения, этот примитивный завод был первым промышленным предприятием города, обеспечивающим возможность приложить свои силы. Пока он использовал простую механическую силу рук человеческих, внутренним видом напоминая большую слесарную мастерскую,; может, только беднее обычной оборудованием. Рабочий материал – заказчика. Ремонтировали швейные и пишущие машинки, велосипеды, металлическую посуду. Единственным механизированным участком механического завода был бронзовый станок для изготовления гвоздей из проволоки любого сечения, работающий на жидком топливе. Мыловаренный завод варил мыло из рыбьего жира, получаемого из хамсы, уловы которой тогда своей величиной потрясали воображение. Через несколько лет этот завод прекратит свое существование..
На ул. Ленина (номер дома сейчас 26), на первом этаже, с очень невысоким потолком, делавшим его похожим на полуподвальное помещение, обосновалось управление горпромкомбинатом.
Комната была большой с недостаточным естественным освещением. А искусственного еще не было, тем более электрического - Керченская ГРЭС была разрушена, и восстановить ее было делом непростым. Я начал работать в этой конторе буквально через несколько недель после освобождения города.
Появился я в храме счетов и расчетов, робко передвигаясь бочком, словно боялся неловким движением что-нибудь смахнуть на пол. Я был самый юный, с лицом гладким и розовым, словно у девушки, и так же часто заливался краской смущения. Юнец среди взрослых. Должность моя – счетовод. Вдумайтесь только в само название должности? Человек счета водит! Только русский язык мог родить такое сочетание слов! А каково состояние моей души? С одной стороны, меня распирала гордость от сознания, что я стал одним из кормильцев семьи, с другой – тоска и зависть, в те мгновения, когда я видел своих сверстников свободно располагающих временем и идущих в жаркую погоду на городской пляж. Когда я переступил порог конторы, то должен был остановиться, чтобы глаза, после ярко освещенной солнцем улицы, успели привыкнуть к полумраку. Стены побелены белой известью. Слева, у боковой стены стоял огромный платяной шкаф, называемый в нашем общежитии «гардеробом», он отгораживал уголок помещения, служивший кабинетом директору комбината. В скромном по размерам уголке - простой стол и два стула, - один для директора, другой для посетителя. Над столом руководителя комбината висел портрет вождя в простой деревянной рамке. Сталин был изображен таким, каким его рисовали в довоенное время. Волосы и усы без следов серебра, ни единой морщинки на гладком лице. На вожде была надета куртка с накладными карманами на груди. Такой тип курток получил в народе название «сталинки». От боковой стенки «гардероба» к стене был натянут шпагат, на нем свисала до пола ситцевая с розовыми цветочками занавеска, отгораживающая директора от посторонних глаз, создающая ему иллюзию замкнутого пространства. Следует твердо заявить, что порог директорского кабинета не обивали посетительские массы. Заходили туда только для того, чтобы завизировать исходящий документ. Директор макал перо ручки в чернила и ставил подпись, состоящую из множества кругов и полукружий, накладывающихся друг на друга, из которых крайне трудно было даже предположить прочтение настоящей директорской фамилии – Елисеев Иван Иванович. Сейфа у директора не было, он доставал из кармана небольшой кожаный кисет, такого же размера и вида, как и иные кисеты для хранения табака, извлекал печать, долго, с особым усердием смачивал тем же, чернильным, пером ее поверхность, затем, подув на нее несколько раз, крякнув, с силой припечатывал к бумаге. Изо рта при этом вырывалось слово: «Наклал!». Само слово, и особенность его произношения вызывали у меня желание расхохотаться. Но, понимая, что этим я могу навлечь неприятности не только на самого себя, но и отца, удерживали меня. Я стискивал зубы и давился слюной до слез. Потом я привык, слово стало обыденным, будничным, привычным. Директор грамотностью не блистал. Я не знаю, каково было его образование, но полагаю, что полным курсом церковно-приходской школы тут и не пахло! Характер Ивана Ивановича был таким же неопределенным, как и его подпись. О таких в народе говорят: «Ни рыба, ни мясо». Правда, в нем, скорее всего, было слишком много от растительного мира. Он так же, как и растения, был малоподвижным, приросшим к сиденью своего стула. Уборщице стоило немалого труда «переставить» директора на иное место, даже временно. Внешность была серой и безликой, не подлежащей детализации – все среднее, все неопределенное! Все соответствовало характеру освещения кабинета.
На остальном пространстве задней части комнаты стояли столы главного инженера Петряева, главного экономиста Владимира Кельзона и начальника по снабжению Макса Кельзона. Может, таким расположением столов давалось понять непосвященным, кто по рангу своему стоит ближе к руководителю? А может, потому, что объем работы этих «столпов» канцелярии был не велик и не требовал большого освещения. Каковым было отчество Кельзонов, я, честно признаюсь, успел забыть. Твердо знаю, что они были двоюродными братьями. И не забыл я, что эти люди хлеб свой добывали, пусть и не сложным, но трудом своим, чего я никак не могу сказать о потомке Владимира Кельзона, сколотившего в нашем городе преступную группу после распада СССР. Не из-за куска же хлеба он на преступления пошел?.. И только жадность, желание властвовать и богатеть, толкала на новые, и новые преступления. Да, он практически контролировал умирающую, но еще действующую промышленность города. Надо бы остановиться? Но не хватало времени, дела преступные не пускали. Наверное, не было возможности для этого? Я не знаю ни одного гангстера, которому бы удалось спокойно отойти от дел преступной группировки! Думаю, что жители города моего не забыли ни деяний, ни отстрела самого Кельзона и его ближайшего окружения в помещении клуба Керченского морского порта. Не забыли, наверное, и тех почестей, которыми сопровождались похороны гангстеров. И место самое почетное им на кладбище отвели, и долго на месте отстрела венок из живых цветов вывешивался. Странно было видеть, что все это происходило при полной поддержке и участии властей города, получивших власть «из рук народа»! Говорят, что яблоко от яблони далеко не падает. Мне кажется, что такая поговорка к данному случаю не подходит. Необходимо учитывать величину яблока, источенность его червями и силой порыва ветра. Такое яблоко может упасть далеко от ствола дерева. Но так, как оно червивое, то из него ничего и не вырастет. Продолжая эту мысль, я предлагаю глянуть на «яблочки», рожденные яркими личностями своей эпохи. Объясните, граждане хорошие, почему Светлана Аллилуева, дочь Сталина перебралась на жительство в Англию? Почему сын Хрущева стал американским гражданином? Их, что, преследовали за деяния отцов? Какой идее они поклонялись? Какую мораль сегодня исповедуют дети украинской элиты общества? Почему и сейчас дети высокопоставленных чиновников независимой Украины заграницей знания приобретают? Ученые Украины не могут насытить любознательность отпрысков «новой украинской знати»? А перемещение за границу больших денежных средств, а также приобретение там огромной по цене недвижимости, совершаются не из чувства ли патриотизма, к которому взывают их родители, всякий раз обращаясь к народу?.. Но, продолжу о прошлом, когда люди совсем иными были, падать «яблочкам.» тогда было некуда, кроме как в дружеские объятия труда за небольшую плату. В России прошлого немало патриотов было, служили ей честные, благородные, высокообразованные, интеллигентные люди, готовые отдать жизнь свою за отчизну, и отдававшие ее. И хотя сталинский репрессивный аппарат косой острой прошелся по ним, но не оскудела русская земля, из недр рабочих и крестьян родился интеллект могучий, позволивший вырваться нам за пределы земли, построить могучее государство. А то, что есть среди нас звери, животные, в образе человеческом, так этого отрицать нельзя. «Звери есть, тем приятнее чувствовать себя человеком, когда вокруг тебя они рыскают»- думаю я.
Мой отец, главный бухгалтер П.И.Котельников и остальные клерки, в числе которых был и я, сидели за столами, ближе к входу, значит, ближе к естественному источнику света, что иерархической пирамиде управления не противоречило. На стене, близ стола главного бухгалтера канцелярскими кнопками был приколот плакат с изображением вождя революции. Ленин стоял в полный рост, в брюках и жилете. Под плакатом на полоске белой бумаги были написаны довольно прилично выполненными буквами слова: «Коммунизм – учет, учет и еще раз – учет!» Мне этот лозунг стал понятен, когда стал обрабатывать рабочие наряды. Я понял, каким образом завышается объем выполненных работ. Понял работу нормировщиков, ставящих рабочих в условия постоянного ускорения производственного процесса, а это в свою очередь затрагивает вопрос выпуска качественных товаров. Попытки обмана, поиска условий обойти законы, заставила меня понять вынужденное содержание государством большого числа счетных работников, увеличивающих цену выпускаемых товаров, ведь их оплата труда тоже входит в цену продукта. Забегая вперед, скажу, пусть и недолгой была моя работа в этой примитивно оборудованной конторе, но она позволит позднее мне успешно изучать политэкономию в институте. Я приобрел в личное пользование «Капитал» К. Маркса и, ни чуточки не жалею, что основательно проштудировал его. И понял я еще и то, что труд для себя – это труд для души, человек работает в этом случае качественно, все у него получается прекрасно. Здесь не требуется чиновник. А раз социализм потребовал большое количество чиновничьих мест, значит, ничего существенного в трудовой деятельности рабочего после революции не изменилось к лучшему. Чтобы человек стал жить хорошо, он должен стать собственником. И это - великая цель будущего! Вот тогда он станет и добрым и честным. А в рабочем коллективе нет равноправия, нет оптимизации отношений, всегда будут рвачи, халтурщики, будут хищения и будут приписки, и многое иное неприятное будет! При Сталине борьба с негативными явлениями на производстве осуществлялась путем ужесточения наказаний. Опоздал на работу более двадцати минут – суд. Допустил брак, или украл – тюрьма. Но не было дифференцировки самой величины преступления. Правда, тогда, только вначале своей трудовой деятельности, не зная трудового кодекса, я считал все действия вождя по наведению порядка правильными, не подлежащими обсуждению. Я рос честным человеком, полагал, что и все остальные должны действовать так же. Работа с взрослыми, в период, когда юный насыщает себя наблюдениями, здорово развила меня. Наблюдая за сотрудниками нашей конторы, я учился познанию психологии людей. Сколько людей, столько и характеров, и каждый, по-своему – интересен! Правда, иногда человек имел естественную защиту, за которой он прятал свою сущность. И пробить такую защиту было так трудно молодому человеку, а правильно говоря, подростку еще! В таком случае человек представлял для меня интерес только внешностью своею. Ну, например, управляющий мыловаренным заводом Зельтцер, человек невысокий, с двумя подбородками и полным отсутствием растительности на лице. Невысокий рост компенсировался выступающим вперед большим животом. Он выглядел дородным, призывающим к повышенному уважению своей особы. Появлялся в правлении редко, только когда к этому вынуждали особые обстоятельства. Лицо его было непроницаемо. Только излишняя порция пота на гладком лбу свидетельствовала об ускорении у него мыслительных процессов. Голос был мягкий, вкрадчивый, с резко звучащей буквой «р». Он был недоступен для меня, мешала огромные напластования жира. Они мешали выразительности работы мимических мышц. А без мимики, зеркала души, как увидеть ее?.. Говорить об отце своем мне трудно. Скажут о необъективности сообщений. И все же скажу несколько слов: это был семьянин, любитель рюмки с хорошей закуской, а в остальном – типичный трудоголик. Из-за него, этой черты его характера, я и покину храм цифири. Он всегда задерживался, дорабатывая за тех и то, что не успели сделать сотрудники. И заставлял меня сидеть с ним, постоянно нарушая трудовое законодательство по охране труда подростков. Скрыться и филонить я не мог. Приходилось только терпеть. Столы работающих тесно примыкали друг к другу. Костяшки счетов, как кастаньеты, сыпали дробь ударов то с одной, то с другой стороны. Арифмометр, видимый показатель технического прогресса, стоял на столе главного бухгалтера; послушно вращаясь, он издавал звуки, похожие на те, что издает глубокий старик, передвигаясь в шлепанцах по обшарпанному полу. Признаюсь откровенно, без элементов физического труда, я к концу рабочего дня чувствовал себя настолько опустошенным, что не появлялось даже желания пойти к морю и окунуть в воды его пропотевшее за день тело. Я не знал, как работали промышленные подразделения комбината, но контора трудилась интенсивно. Полагаю, лепта, внесенная в копилку борьбы с немецкими захватчиками нашей конторой, была «весомой». Судя по нарядам, с которыми я имел дело, дела на комбинате шли успешно. Знакомству с главным инженером Петряевым я был обязан не конторе, а поездке на косу Чушку. Керченский горпромкомбинат имел свое подсобное хозяйство – бригаду рыбаков, дислоцирующуюся на косе «Чушка», на той стороне пролива, чуть юго-западнее нынешней части паромной переправы «Кавказ». Заметьте, что хозяйство наше находилось за пределами современной могучей державы Украина. Потому что Крым был тогда территорией РСФСР, не возникало тогда территориального спора между двумя юридическими персонами, Керченским горпромкомбинатом с одной стороны, и Краснодарским краем – с другой. Просто построил Керченский горпромкомбинат прямо у самого берега пролива два куреня, напоминающие большие шалаши из нарезанного камыша, в них на постелях из того же камыша спали рыбаки, или сидели, лениво поругиваясь и пуская струи вонючей махорки. Но запах курева не мог пересилить запаха вяленой рыбы, глубоко въевшегося и в живое, и в мертвое.
Решила как-то руководящая элита нашего могучего комбината послать экспедицию, состоящую из главного инженера Петряева и меня, безусого мальчишки, посмотреть, чем там наши рыбаки занимаются? Плана вылова рыбы для них не было, ассортимент рыбы не мог поддаваться учету. Выбор, павший на нас, наверное, объяснялся тем, что без наших персон комбинат явно не должен был рухнуть. Руководил экспедицией, понятно, Петряев, человек большей частью молчаливый, поджарый, светловолосый, с вечно скорбным выражением лица. Одет он был в черное пальто из грубого драпа с черным каракулевым воротником, заметно тронутым молью, и темно-серый шевиотовый костюм, брюки которого были заправлены в высокие сапоги. На мне было полупальто с меховой подкладкой, неизвестного зверя, шапка с суконным верхом, рубашка и отцовские полуботинки, из которых, чтобы я на ходу не выпрыгивал, в носки натолкали немало скомканной бумаги. При моем невысоком тогда росте, эта обувь делала мою фигуру несколько комичной. Такую обувь, как я выяснил потом, носили клоуны, расхаживая по манежу. Вначале мне было стыдно надевать такого огромного размера обувь, но потом я привык, заметив, что никто не смеется, хотя и завистливых взглядов тоже не замечалось. Часов в 10 утра мы отплыли на стареньком, повидавшем виды катере. Откуда он взялся? Кому принадлежал? Как и с кем договаривался о нашей поездке Петряев мне не известно. Вспоминаю, день был великолепным, только где-то далеко на западе виделись облачка, от чего цвет неба делился на большую синюю и меньшую бледно-голубую полосы. Море было тихим. У берега вода была без единой рябинки, отливала зеленоватым цветом. На палубе катера собралась приличная толпа, в основном мужчины. Были, и две, среднего возраста женщины, ни по одежде, ни по цвету лица они не отличались от остальных. Слава Богу, что не было на катере детей! Я удивлялся тому, что у такого старенького катера мотор работал четко, без перебоев. Шли ровно, не переваливаясь с боку на бое, по обе стороны от форштевня расходились две невысокие волны, позади стелился широкий пенный след. Мы быстро приближались к месту назначения. Подойти вплотную к берегу катер не мог: не было причала, да, наверное, и глубины этого не позволяли. Для встречи нас от берега отошла большая лодка с двумя гребцами. Когда она подошла к катеру, оказалось, что от фальшборта катера до лодки было приличное по высоте расстояние. С катера в лодку пассажирам помогали спуститься по веревочному трапу. Разгрузка шла медленно. Людей было слишком много, чтобы лодка могла их всех вместить. Но, оказывается, находились и такие, что думали несколько иначе. Лодка все более и более погружалась в воду. Что-то подсказало мне дальнейший ход событий. Я разделся до трусов, хотя воздух не был жарким. По привычке, приобретенной с довоенного времени, чтобы не замочить одежду, я ее связал в узел и ремнем от брюк плотно привязал к голове. Повесив на шею за шнурки полуботинки, я одним из последних опустился в лодку. На меня смотрели с удивлением, но ничего не говорили, наверное, думали про себя: «Что с него, малого, неразумного возьмешь?» А я думал в свою очередь о том, что старый делает глупостей меньше только потому, что у него нет возможностей молодого. А осторожность, находясь в переполненной людьми лодке, не излишня, как и вообще всякая разумная осторожность. Похоже, один Петряев отнесся ко мне как к взрослому и сказал: «Зачем это ты?» Я на полном серьезе ответил: «Купаться придется!» Не нужно было быть пророком, чтобы не заметить, что края борта лодки находились от воды всего в нескольких сантиметрах, она была не просто перегружена, а чересчур! К удивлению, она держалась пока ровно, не раскачиваясь. До берега оставалось не более двадцати метров, когда откуда-то к правому борту стала приближаться волна. Была она совсем небольшая, и ничего не произошло бы, не хлюпни она через борт внутрь лодки. И плеснулось-то воды совсем мало, но кто-то двинулся от нее в сторону, а возможно, это сделали несколько человек разом, только лодка стала раскачиваться и заглатывать воду. Она не перевернулась, она просто ушла из-под ног на глубину. Все люди оказались в воде. Плохо плавающих было немного, их подобрали две лодки рыбаков спущенные тут же на воду с берега. Остальные сами добирались до берега, выходя из воды, как в сказке о «Царе Салтане», где из вод морских выходят дядька Черномор и тридцать три богатыря. Вода была слишком холодной, тело мое сжалось, как перед броском. Но делать было нечего, я поплыл брасом к берегу. Добравшись до берега, я не стесняясь, повернувшись спиной к людям, стянул мокрые трусы, и стал натягивать сухую одежду. Мне под сухой одеждой, после холодного плаванья, стало вскоре не только тепло, но и жарко. На Петряева было жалко смотреть. С него струями стекала вода. Он походил на мокрую курицу, как-то осунулся, став еще меньше ростом. Его быстро переодели в сухую одежду, которую презентовали рыбаки, а мокрую выкрутили и повесили сушиться. Стало ясно, что без ночевки нам не обойтись. Вскоре мы стали есть наваристую уху, вкусней которой мне прежде есть не доводилось. Рыба таяла во рту, настолько она была нежной. Потом я своими молодыми зубами терзал кусок балыка из осетрины. Мой главный инженер пил с рыбаками водку. Мне тоже предложили стопку, я от нее отказался. Водку я уже пробовал до этого, но она мне не понравилась. Желудок мой не воспринимал ее.
Если бы мне предложили стакан хорошего десертного вина, я бы тогда не отказался. Но у гостеприимных рыбаков были только водка, да еще бутыль самогона. Я, насытившись хлебом и рыбой, выбрался из куреня наружу. После тяжелого отвратительного запаха так было приятно дышать чистым морским воздухом с легким запахом брома и йода. От нечего делать я побрел вдоль берега. Ширина свободной от растительности береговой полосы песка была примерно метров пятнадцать, на ней местами встречались углубления, заполненные морской прозрачной водой. Может, она заполняла их во время штормов, кто знает? Рыбы в них не было, а вот крабы, и довольно крупные, величиной с ладонь, водились во множестве. Было интересно смотреть, как быстро бочком двигается это ракообразное, потревоженное палкою. Интересно было наблюдать, как он зарывается в песок, оставляя снаружи глаза, да клешни, похожие на седые, отмершие водоросли. У края зеленых трав и кустарника можно было видеть большие комки сухих коричневого цвета водорослей. А там, вдали виднелись серые неподвижно усевшиеся на прибрежный песок ряды крупных морских чаек. Я вернулся к куреню, и пошел теперь в другую сторону. Здесь сушились рыбацкие сети, натянутые на весла и колья. Чуть в стороне вялилась рыба. Преимущественно здесь была тарань, но виднелись и куски осетрины, судаки, селявка, и даже невесть откуда взявшийся отливающий желтизной, почти прозрачный от жира – рыбец. Моя прогулка длилась долго, после съеденной рыбы начала мучить жажда. Я вернулся к куреню и прямо из ведра долго пил пресную воду, показавшуюся мне дождевой по сравнению с чуть жесткой солоноватой керченской водой. Потом я ужинал. Взяв кусок хлеба и вяленой рыбы, я выбрался наружу и долго наслаждался вкусом и запахом еды. Свидетелем моего пиршества была вечерняя розово-красная заря. Ночи на юге приходят быстро. Вот, кажется, солнце еще над горизонтом, а через полчаса уже наваливается полная темнота. Я, по непродолжительном размышлении, пришел к выводу о ночлеге на свежем воздухе, с чем и поделился со своим старшим товарищем. Петряев был уже в состоянии приличного подпития, поэтому не прореагировал на мое предложение. Итак, мы разделились, он остался ночевать в курене, а я – на свежем воздухе. Я натаскал сухих водорослей, соорудил из них ложе и улегся, натянув воротник пальто до ушей. Уснул я сразу, проснулся рано, только начинало светать. Разбудил меня собачий холод. Забираться в курень, откуда раздавался могучий храп и исходил дурной запах, мне не хотелось. Чтобы согреться, я стал бегать. Мой топот никому не помешал – реакции не было. Согрелся я довольно быстро. Но, по прошествии времени, вновь подступал холод, и приходилось бег повторять. Что делать, вода в море еще недостаточно прогрелась, и по утрам было прохладно, если не сказать холодно. Но вот выглянуло солнце, его живительные лучи быстро привели меня в прекрасное настроение. Как ни много пили рыбаки, но с восходом солнца все они были на ногах. Иное дело гость. Из куреня выбрался заспанный, помятый, с еще более жалким выражением лица Петряев. Мы с ним впервые видели, как идет лов рыбы. Лодка с сетью отплывала от берега, сея сеть, опуская ее в воду. Затем, обметав ею довольно большой участок водной поверхности, стоя на берегу и напрягая силы, рыбаки стали тянуть ее к берегу под ритмичные звуки: «Ну, раз! Еще – раз!»… Постепенно сводились к условленному центру концы так называемой волокуши. В мотне невода, вытащенного на берег, билось и трепетало, отливая серебром, множество крупной рыбы. В Керчь мы возвращались с рыбой, а главный инженер еще и с добрым числом крупных породистых насекомых в голове. Борьба с ними по прибытии домой продолжалась долго и закончилась полной победой Петряева, но для достижения ее бедняге пришлось распрощаться с довольно пышной, хоть и блеклого вида, шевелюрой. Голова, лишенная ее, казалась теперь маленькой и жалкой, зато какими-то лишними деталями стали казаться его большие уши. Из-за этого временного изменения внешности нашего главного инженера его стали называть мартышкой. Кличка эта произносилась громко обыденным тоном, в ней не чувствовалось ни нотки оскорбления. Глядя на него, я полагал, какую должен был испытывать радость первый человек, осознавший, что он – не обезьяна!
Впрочем, положа руку на сердце, следует сказать, что за время работы с Петряевым, я ни разу не слышал, чтобы он когда-нибудь обижался, кого-нибудь распекал, как это делали многие другие. Он был безвредным и для людей, и для производства. О последнем качестве, пожалуй, трудно было судить, так как проверить знания и умения Петряева было не на чем. Производство было многопрофильным и до невероятности кустарным. Ну, скажем, как главный инженер мог проверить работу часового мастера, более того, помочь такому виртуозу, каким был Абрам Мурашковский? Этот человек из обычного часового хлама создавал прехорошенькие часики. Почему я говорю часики? Да потому, что этот кудесник имел особенное пристрастие к крохотным женским часикам, умещающимся на печатке дамского перстня.
Оставим Петряева и обратим толику внимания своего остальным важным персонам нашего управления. Уступая значительно в росте моему отцу, рост которого был 196 см. , самым высоким казался наш главный экономист Кельзон Владимир, наверное, потому, что был невероятно тощим, с резко выпирающим вперед острым кадыком и потянутой в качестве противовеса назад шеей. Лицо этого человека было узким, все черты резкими, поскольку мышц не было видно. Тонкая, как пергамент, и такого же цвета кожа обтягивала кости лица. Нос с горбинкой клювом нависал над узкой щелью рта. Речь быстрая, внятная, но с акцентом, свойственным семитам, лилась изо рта тогда, когда губы, казалось, не раздвигались. Глаза глубоко располагались в глазницах, зато взгляд карих глаз был острым и внимательным. Он буквально впивался взглядом в глаза собеседника, словно гипнотизируя его. И было трудно выдерживать этот замерший в неподвижности взгляд. В чем заключалась роль главного экономиста, я не знал тогда, не знаю и сегодня. Что нужно было экономить и как? Почему он назывался главным, я тоже не знаю, поскольку других экономистов по штатному расписанию нам не полагалось. Владимир всегда казался каким-то озабоченным. Маска озабоченности, раз прилипнув к нему, более его не покидала. Жена его худенькая, сутулящаяся черноволосая женщина с густой сединой в волосах, имела такое же выражение лица, что и у мужа. Может, это качество и послужило основанием для образования этой супружеской пары? Она, заботясь о здоровье мужа, всегда приносила ему обед на работу. Странно то, что жил он неподалеку, на соседней улице, которую мы, по привычке, называли Греческой, и сходить домой на обед было минутным делом. Супруга Кельзона считала себя замечательной хозяйкой, знатоком еврейской кухни.. Будучи хлебосольной, она пыталась нередко одарить своей стряпней плохо знающего ее таланты человека. Я помню, как здорово влип однажды, испробовав ее коронного блюда – прямой коровьей кишки, начиненной серой тянущейся массой, напоминающей плохо пропеченное тесто. Я отношусь к той категории человеческих существ, которые способны питаться тем, что исключают из своего рациона другие двуногие. Поэтому я храбро вонзил свои молодые зубы в плохо прожаренную кишку. Что делать дальше, я не знал. Жевать эту стряпню было невозможно, а конструктор этого кулинарного шедевра буквально впился в меня глазами, очевидно, ожидая похвалы. Оставалось использовать возможность моей глотки, позволявшей заглатывать свободно крупные куски, не пережевывая. Я глотал куски теста, покрытые плохо прожаренной кишечной стенкой, стараясь делать вид, что это доставляет мне величайшее в мире наслаждение. На предложение отведать еще кусочек, я категорически отказался, заявив, что такой вкусной и питательной пищи я еще не ел. У Кельзонши глаза сияли от счастья. По-видимому, только я и удостоил похвалы эту национальную еврейскую стряпню. Двоюродный брат Владимира, Макс Кельзон, работавший начальником снабжения, будучи женатым на враче-терапевте Червинской, медицину в грош не ставил. Главным лекарством на свете он считал водку. Пил неумеренно много, никогда не теряя головы и женолюбия. Да, женщин он и любил, и ценил, хотя дамским угодником не был. Здоровье так и перло у него из всех щелей сверхупитанного тела. Я никогда не видел его унывающим, как и редко можно было видеть его абсолютно трезвым. Вся еврейская община того времени, имеющая близкие и отдаленные родственные связи в городе, говорила о Максе Кельзоне:
«В кого он такой удался? Все люди как люди, а он – «пяница!»
Что сказать об остальных представителях нашей конторы? Они представляли женскую половину человечества, непознаваемую по определению, даже продвинутыми особями мужского пола.
Бухгалтер расчетного отдела, по фамилии Коба, была бесформенной, некрасивой женщиной, Я не знаю ее хозяйственных навыков, может они были и великолепными, но женщин я оценивал только по внешним физическим данным. Желание мое обладать красивой стройной женщиной уже появилось, но объявить о нем открыто, я еще не смел. Эта женщина ни по возрасту, ни по формам мне не нравилась. Ближе других ко мне по возрасту находилась Курилкина. Она была старше меня на три года. Я был невысокого роста, она была еще чуточку ниже меня. Блондинка с плохо уложенными волосами, с полным отсутствием макияжа, она выглядела серенькой, невзрачной, неаппетитной.
Если характеристики тех, с кем мне пришлось столкнуться в первые робкие шаги трудовой жизни, кому-то покажутся необъективными, то он ошибается. Я описал их такими, какими они были, беспристрастно. Я еще не был знаком с объемом подлости и хамства. Для меня основным мерилом важности человека тогда были внешний вид его и эрудиция. А так, без этих особенностей, это были для меня обычные люди, с неба звезд не снимавшие, не нажившие личных капиталов. Они не посещали ресторанов, так как самих ресторанов не было. О роскоши они и представления не имели. Я ни чуточки не жалею, что жизнь свела меня с ними… Работая с ними, я не успел деформировать душу свою. А самое главное я не приобрел того, что называется презрением. Презрение, чувство испытываемое нищим к богатому, а богатых как раз вокруг меня и не было.
Вскоре я расстался со всеми этими людьми. Причиной послужил мой страх перед будущим, когда я представлял себя в окружении гроссбухов, раздутой до невероятности и, по существу, не нужной никому цифири. Мне просто хотелось учиться. Брешь, пробитая в моей учебе войной, сама по себе не могла затянуться. Если ничего не знаешь, значит, есть о чем и задуматься! А о том, что у меня с образованием дела плохи, я отлично знал. Можно было состояние моих знаний определить и такой формулой: «Никто не знает столько, сколько не знаю я!» Я стал интенсивно готовиться к учебе в школе.
Мы трудились, а война шла. Фронт все дальше уходил на Запад. И движение все более ускорялось. Все чаще и чаще возникали разговоры о втором фронте. Когда наши войска отступали, а к нам стремительно катились немецкие танки, мы ничего не слышали о союзниках. Вот союзников Германии мы видели своими глазами... О существовании наших союзников мы могли догадаться, когда нас подвозили на «Студебеккере». У нас таких машин не было. И я понимал, что это машина американского производства. Да и в 1943 году в небе над Керчью появились истребители совсем иной конструкции, чем те, к которым мы привыкли. Теперь, проживая в освобожденной Керчи, мы знали, что на стороне Советского Союза выступают извечные враги его - Англия и Соединенные Штаты Америки.