— 1 —
Когда солнце не желает ни с кем разговаривать и тщательно прячет от людей каждый свой рыжий тёплый лучик в непролазной пучине грозных облаков, медленно и важно движущихся мимо, будто отважный терпеливый караван верблюдов в поисках долгожданного оазиса, на душе вдруг становится так необъяснимо холодно, печально и траурно, что хочется горько плакать.
Это жалкое чувство не покидает нас до тех пор, пока хотя бы одна тоненькая ниточка яркого света, связующая небо и землю, не покажется издалека, щекоча глаза и носы прохожих, невольно жмурящихся и улыбающихся от этого.
Сразу же начинаешь понимать, что жизнь, когда-то щедро дарованная свыше, пройдя почти все уготованные судьбой этапы, зайдя в некий тупик, из которого, казалось бы, на первый взгляд, невозможно найти ни малейшего выхода, как из мрачного тёмного лабиринта, всё-таки продолжается.
Даже птицы, понимая это, начинают щебетать по-иному, искренне раздаривая свои голоса всем, кто желает их услышать. Жалуясь на долгое отсутствие света, и оповещая нас о его внезапном появлении, они носятся стаями по окрестности, отдыхая на облюбованных ветвях деревьев-великанов, боготворя каждый малый укромный уголок, высматривают желанный корм, устремляясь на перегонки за своим крохотным счастьем. Их маленькие чуткие сердечки бьются наперебой, неустанно доказывая своё место в природе, желание породниться с теми, кто вопреки календарю, законам жизни, обстоятельствам и чему-то ещё, увы, не объяснимому простым языком, увидел в них несказанную радость, доверие и сострадание к ближнему своему. Только они, эти божьи создания, не способны на такую пакостную, грязную вещь, как подлость. А может быть, солнышко дарует свои лучики тепла и света в первую очередь им, а не нам, а мы, пользуясь этим удобным случаем, нещадно отбираем себе частицы того самого, дарованного? Как вы считаете?
Эта история произошла именно в один из таких дней, в небольшом уютном посёлке Старый Отрог, когда впервые после долгой разлуки, солнышко вновь решило устроить свидание с землёй, и люди наконец-то увидели на небе тонкие улыбающиеся ярко-рыжие лучики света.
Они робко пробивались из-под грозного отряда мимолётных туч, вплетаясь в ветви деревьев яркими атласными лентами, будто в буйные гривы наряженных свадебных лошадей, согревая тем самым души прохожих. Те же в свою очередь, прикрывая лица ладонями, невольно жмурились и улыбались. Казалось, что весь этот маленький посёлок наполнен какой-то неописуемой радостной вестью, звенящей детскими бодрыми голосами в каждом его провинциальном уголке, вселяя в души всех живущих нескончаемую радость!
Дальний берег тихой поселковой речушки с зарослями камыша, огромным количеством кувшинок повсюду и шуточным названием Каламейка утопал в ярком солнечном свете так, что почти ничего не было видно, за исключением частых всплесков играющих рыбин. Видимо они тоже обрадовались внезапному появлению светила. Кто-то грёб, сидя в ветхой лодчонке прямо посередине, умело налегая на вёсла, и от этого в робкой тишине округи раздавались скрипы заржавленных уключин, старческое кряхтение, а сгорбленный силуэт в военном брезентовом, мокром плаще с дырявым заштопанным капюшоном выдавал себя за дядю Илью. Другой силуэт, сидящий неподвижно рядом, очень походил на женский, но явно не из местных. Своих-то всех за версту видать, а эта какая-то пришибленная что ли…
Дядя Илья жил на окраине, был немного грубоват и мало с кем общался. Поздоровается только и пройдёт мимо, насупившись. Но на общие праздники, которые отмечали всем посёлком в шумных застольях с песнями и плясками, он всё-таки изредка приходил.
В такие дни на его груди всегда можно было увидеть медальку с надписью: «За отвагу». Он садился вечно с краю, выпивал полный стакан водки, занюхавал его хлебом, потом непременно съедал тот самый кусочек и подпирая щёку кулаком, сидел за столом молча, наблюдая за происходящим, терпеливо слушая песни голосистых баб, и даже улыбаясь в усы и бороду в тот момент, когда расхорохорившиеся молодухи шли в пляс. В принципе был дядя Илья мужиком не вредным, просто не любил судачить понапрасну, потому частенько уплывал в дальние затоны на своей старенькой лодчонке с заржавленными скрипучими уключинами. Там он пропадал. Бывало, что его отсутствие длилось несколько дней. Он удил рыбу, жёг костры, то и дело подкладывая туда сухой валежник, что-то мурлыча себе под нос так, что никто не мог разобрать. Лишь по ароматному дымку, тянущемуся тонкой струйкой из затонов, сельчанам сразу становилось ясно, что это дядя Илья хозяйничает на дальнем берегу. Местные ребятишки его любили, бегая за дядей Ильёй табунами, и тот в свою очередь всегда находил для босоногих, любознательных чадушек какое-нибудь занятие. А то и баловал рыбёшками из своего небольшого улова. По вечерам, когда дядя Илья иногда разводил костёр неподалёку от сельского кладбища, и пламенем тускло освещались близлежащие кладбищенские кресты и надгробья, ребятня бежала всей ватагой туда, зная, что дядя Илья непременно угостит их печёной картошкой, расскажет какую-нибудь интересную, страшную историю про лешего, русалок или говорящих мертвецов, а те чумазые, уплетая картофелины, слушая взахлёб байки старика, станут жаться друг к другу от ужаса, но любопытство, взяв верх, всё же не отпустит их, и ребятишки не разбегутся.
Лишь тогда, когда дядя Илья сам начинал тушить костёр ногами в пыльных стоптанных сапогах и говорил, угрюмо сдвинув брови: «Ну, тикайте по домам, поздно ужо! Мамки шас заругають!», ребятишки с неохотой разбредались по избам, обсуждая по дороге вслух новую, услышанную от дяди Ильи историю.
Мамаши знали, где пропадают их сорванцы, поэтому сильно не ругались, только приговаривали: «Опять к дядьке Илье не погост бегали, пострелята? А ну, марш спать!» И, глядя, на своих любимых и родных чумазых ангелочков, незаметно улыбались, сохраняя при этом внешнюю строгость. Так и жили… Тихо, мирно, просто и весело. Впрочем, как и жили везде в послевоенное время.
Шёл 1954 год. Постепенно восстанавливалось хозяйство, люди привыкали к стабильной жизни, и даже в такой глуши, как Старый Отрог, всё было хорошо.
Скрип заржавленных уключин, доносившийся с Каламейки, внезапно затих, и старая ветхая лодчонка уткнулась носом в песчаный берег с множеством мелких голышей и ракушек. Из лодки медленно вылез дядя Илья с огромным плотно набитым рюкзаком и «казённым» коричневым чемоданом, а вслед за ним робкими шагами, раскачивая лодку, сошла на берег молодая женщина лет сорока, в тёмно-синем платке, клетчатом ворсистом пальтишке не по размеру и резиновых сапогах.
Её худенькие немного кривоватые ножки болтались в голенищах, вызывая тем самым со стороны какое-то необъяснимое ощущение то ли её собственной беспомощности, то ли слабости всего тела. Да и сама она была чем-то похожа на серую мышку в очках. Волосы выбились из-под платка и торчали в разные стороны как-то смешно и забавно, придавая женщине тем самым ещё пущую неказистость.
Дядя Илья небрежно бросил на песок рюкзак, поставил рядышком чемодан и, не обращая особого внимания на женщину, подтянул лодку к берегу, накинул петлю верёвки на вбитый старый рассохшийся кол и тяжело вздохнул. Для верности он обмотал несколько раз верёвку вокруг палки и сказал, глядя своим обманчивым суровым взглядом на женщину:
— Приехали! Слава богу!
При этом его борода и усы задвигались, а капюшон плаща упал вниз, обнажая старческие, седые пряди. Женщина посмотрела на старика и хотела что-то ответить, но тот её опередил:
— Пошли, Нюра! Тут рядом!
Теперь он уже не выглядел таким суровым, а скорее, наоборот, в голосе дяди Ильи блеснула тёплая нотка заботы об этой незнакомой женщине, которая тихо и покорно пошла вслед удаляющемуся старику. Он топал весь нагруженный, переваливаясь с ноги на ногу, будто неуклюжий, косматый медведь. Его старые отсыревшие сапоги с ошмётками глины на подошвах оставляли за собой чёткие следы на берегу, покуда не показалась узенькая серая тропинка, ведущая в гору, местами петляющая, будто огромная змея разлеглась посреди поросли жухлой травы погреться на солнышке, вдыхая всем своим телом аспида, ароматный запах осени, и дядя Илья снова закряхтел. Потом он остановился и медленно оглянулся на женщину, терпеливо следовавшую за ним, но, видимо тоже очень уставшую, и подбодрил её:
— Сейчас придём, я баньку затею, венички в этом году у меня знатные, дубовые, с дальнего бора! А духмяные какие! — он улыбнулся, ласково прищурившись.
Женщина криво улыбнулась в ответ. Дядя Илья повернулся, и они зашагали дальше. Миновав колючие кусты дикого крыжовника, они вышли на тихую сельскую улочку. Неподалёку мирно и важно разгуливал петух, вращая головой с большим красным гребнем, длинными гусарскими шпорами и ярко-зелёным, пышным хвостом.
— Эк, плимутрок! — указывая на петуха, отметил дядя Илья, и посмотрел на женщину. Та в ответ молча кивнула.
Тут же, по-бабски суетливо, копошилось несколько курочек. Они облюбовали небольшой глинистый пригорок, кое-где поросший сорняком. На соседнем дворе громко залаяла собака, видимо почуяв запах чужака, откуда-то с конца улицы доносилось нудное мычание коровы. Босоногие ребятишки дружной ватагой с пронзительным визгом пронеслись стрелой мимо дяди Ильи и женщины, задев в руках старика чемодан так, что тот чуть не выпал из дряблых рук. Тот покачал головой, и тучным взглядом указал женщине на маленький убогий крайний бревенчатый домик с жестяной ржавой кровлей, обнесённый покосившимся забором с множеством лазов в нём, стоящий довольно скромно и не броско.
— Вон мой терем! Покосился, надо бы порядок навесть, да м;чи нету!
Они вошли в калитку, и белый шустрый пёс с чёрным пятном на морде, не понятно какой породы, повизгивая, радостно завилял хвостом. Скулы его милой физиономии растянулись в собачьей улыбке. Он подбежал к женщине и, тычась носом, принялся обнюхивать гостью. Волна новых незнакомых запахов тут же обрушилась на него, и он, дурея от этого, принялся скулить и закрутил задом ещё сильнее.
— Не бойся, Нюра, это он гостю радуется! Мы ведь с ним, почитай, четвёртый год без хозяйки живём. Как в пятидесятом старуху мою схоронили, так и живём. Давненько, видать, он бабского духу не чуял, вот и соскучился! — промолвил дядя Илья.
В глазах его блеснула лукавая искорка, а борода и усы задвигались. Видно они тоже соскучились по бабскому духу.
— Тарзан, отойди, окаянный, чего к человеку пристал? Не видишь, с дороги, устала, нацелуетесь ишшо! — обратился старик к собаке.
Тот поднял левое ухо и наклонил голову в сторону. При этом его скуластая пасть открылась, и оттуда вывалился длинный розовый собачий язык. Женщина посмотрела на пса и невольно расхохоталась, такой он был забавный. Дядя Илья посмотрел на них, махнул рукой, поднял чемодан с земли и вошёл в дом. Через секунду он выглянул в дверь и громко отрывисто сказал:
— Давай, заходи, а то этот оглоед тебе проходу не даст! У, шельмец! — и замахнулся на собаку.
Но довольный пёс нисколько не испугался, зная добрый нрав старика. Он спокойно продолжал сидеть на месте, лишь опустив при этом поднятое ухо.
Нюра прошла в дом. Она сняла в сенях сапоги, окинув быстрым взглядом грубо наваленную утварь, прикрытые фанерками вёдра с водой, на одном из которых стояла алюминиевая кружка с помятым боком, веники для бани, висящие на гвозде, несколько вяленых лещей, и немного пригнувшись, чтобы случайно не стукнуться головой о низкий косяк дверного проёма, прошла в комнату.
Громко тикали ходики на стене, назойливая муха билась о засаленное, давно уже не мытое стекло окна, пытаясь покинуть несносную для неё удушливость провинциальных хоромов. В дальнем углу горела лампадка, отчётливо был виден образ Христа, а на белом узком холщовом покрывальце лежал молитвослов и несколько тонких свечек. Цветок герани на окне весь засох, видно оттого, что про него забыли и не поливали. В другом углу комнаты стоял продавленный диванчик, покрытый пёстрой плюшевой накидкой, местами истёртой до дыр, с нарисованными бегущими оленями. Посередине стоял стол без скатерти, скупо накрытый двумя газетами, на столе в миске лежали куски недоеденного завтрака, такая же, что и в сенях, алюминиевая кружка, правда, не с помятым боком, остывший самовар уныло глядел носиком к окну. Тут же стояли два стула, ближе к дивану этажерка с берестяными туесками, старомодными пластинками и какими-то журналами, покрытыми слоем пыли.
Вся эта обстановка упрямо указывала на то, что дядя Илья жил один, тоска и нелюдимость старика давно уже не приваживали гостей в юбках.
Старик снова вздохнул.
— Ну, вот так и живём! Ты давай осваивайся, не стесняйся, а я пойду баньку затею. Вещички твои я вон тама поставил! — он указал на чемодан и вышел, небрежно хлопнув дверью.
Женщина огляделась, и начала не спеша распаковывать чемодан. Тем временем во дворе послышался звон топора. Это дядя Илья принялся колоть дрова. Они были сухими и разлетались в стороны под ловкими ударами старика. Вскоре из трубы бани, обмазанной снаружи красноватым суглинком, повалил ароматный дымок, напитывая запахом жжёного душистого дерева всю округу. Потом в сенях послышался звук шагов, и дядя Илья, весь взмокший, но довольный вошёл в комнату.
— Ну, вот!.. Скоро и банька будет! Попаришься от души, в городе-то, небось, такого нету, а?! — и он лукаво улыбнулся в усы и бороду. Возле глаз скопились морщинки. — Да ты, я смотрю, времени даром не теряла, прибралась трошки, сразу видно, баба в доме объявилась!
Дядя Илья окинул по-хозяйски глазом всю избу.
На столе была постелена старенькая, но чистая скатёрка, посуда и пол чисто вымыты, берестяные туески и пластинки с журналами аккуратно разложены на этажерке, а засохшего цветка на окне уже не было вовсе. В кухне грузно пыхтел самовар, напоминая чем-то запыхавшегося дядю Илью, поднимающегося по узкой тропинке в гору. Старик покачал головой:
— Ладная ты баба, Нюра! Эк у тебя всё шустро выходит!
— Я тут немного прибралась, завтра окошки помою, занавески повешу, да в сенях порядок наведу, тогда уж совсем хорошо будет! — как бы оправдываясь, тихо заговорила женщина. Она не знала, как себя вести и боялась сделать что-нибудь не так, чтобы не разозлить хозяина, но тот и не думал злиться. Напротив, дяде Илье сразу же пришлась по душе её муравьиная домовитость.
«Она хоть и не хозяйка в доме, но молодец! С понятием! В деревнях таких любят. А то понаедут иной раз городские, так они, окромя своего марафету, ничего не видють!» — подумал старик про себя. «А эта вроде бы ничего…»
— Ты давай, в баньку-то, пока жар не вышел, а я потом! Раньше первым всё время ходил, а теперь сердце того и гляди, выпрыгнет. Редко шас топлю-то!
Он постоял немного, понял, что смущает женщину своим присутствием, крякнул и, поправляя указательным пальцем усы, улыбнувшись, вышел на двор и заглянул в курятник посмотреть, не снесла ли молодка свеженькое яичко.
Тем временем женщина зашла в баню. Она быстро разделась в предбаннике, затем отворила дверь в парилку, и ароматный терпкий запах дубовых листьев вперемешку с плотным густым паром пахнул ей в лицо, обдав при этом грудь.
— 2 —
Баня действительно оказалась сплошным букетом райских наслаждений! Уходить совершенно не хотелось, но Нюра всё же вышла на свежий воздух.
Она глубоко вдохнула прохладную свежесть октября, и слегка покачиваясь, одурманенная, с полотенцем в руках пошла к дому. Тело было таким лёгким, скрипучим, что невольно захотелось взлететь над всей этой мирской суетой, словно певчая птичка, усесться на тонкую веточку рябины с яркими пышными гроздьями, встрепенуться, и зачирикать громко и радостно какую-нибудь детскую весёлую песенку во всё птичье горло.
Довольный Тарзан лежал во дворе, положив морду на лапы. Он проводил взглядом Нюру, зевнул и закрыл глаза. Весь его вид говорил о том, что он был полностью доволен появлением гостьи и мог с полным правом заснуть.
Дядя Илья пошёл следом за Нюрой. Войдя в дом, он увидел, как женщина стоит перед зеркалом и расчёсывает свои длинные, всё ещё мокрые пряди пышных волос. Она была розовощёкая, глаза её блестели и переливались радужными искорками. И вовсе она была не сорокалетней, а моложе лет на семь, приятная, с ровным спокойным лицом.
— Видно и впрямь банька чудеса-то творит! Эвон, какая красавица! — обрадовался дядя Илья.
Девушка засмущалась, но продолжала старательно расчёсывать волосы.
— Ну, пойду-ка и я омоложусь!
Дядя Илья крякнул, и на его лице возле глаз опять сгрудились лукавые морщинки.
— Возьмите полотенце! — ласково произнесла Нюра, обращаясь к дяде Илье. Отложив на секунду своё занятие, она залезла в шкаф, достала оттуда чистое белое полотенце и протянула его дяде Илье.
— И вот ещё, — она достала с нижней полки свежее бельё и подала старику.
Тот молча взял бельё, полотенце и отправился мыться. Женщина походила по комнате, потом накрыла на стол, принесла из кухни самовар, достала из узкого шкафчика два белых фаянцевых бокала, наколола в блюдце комковой сахар и присела к столу. Через некоторое время во дворе послышались неспешные шаги, и раскрасневшийся дядя Илья, весь в чистом белье стоял и улыбался.
— Лет тридцать сбросил, не меньше! Ей богу! — радостно произнёс он.
Дядя Илья уселся за стол напротив женщины, та налила ароматного чайку, и в доме воцарилась семейная идиллия. Старик пил вприкуску с сахаром, громко причмокивая и крякая то и дело от удовольствия. Женщина, посматривая на него, скромно прихлёбывала и вкрадчиво улыбалась.
В курятнике закудахтала курица-молодка, нарушая тишину, видимо нестись начала. Тарзан грозно зарычал и гавкнул пару раз для порядка. Женщина посмотрела в окно, чуть привстав со стула.
— Не обращай внимания! — успокоил с полным ртом девушку старик. — Это молодка нестись начала, а шельмец лохматый зачуял, вот и гавкает, на помощь зовёт.
— У Вас в хозяйстве и курочки имеются, дядя Илья? — спросила Нюра.
— А как же! — хвастливо ответил старик, — молодка давиче нестись начала, цыплятки скоро пойдут, видала цыплят-то? Забавные они, как одуванчики, жёлтенькие, пишшат!
И они дружно рассмеялись. Так прошёл первый день их совместного проживания. Под вечер наварили картошки, дядя Илья поймал на Каламейке небольшого сазана у камыша, Нюра приготовила ужин. Ели с аппетитом, болтали о всякой всячине. Потом дядя Илья достал старый потёртый семейный альбом с фотографиями и принялся показывать Нюре. Он рассказывал о себе, как ушёл в сорок первом на фронт, оставив жену и сына, как был ранен, потом попал в госпиталь, потом воевал дальше. Но вскоре получил ещё одно ранение в голову и был списан в тыл. Когда вернулся, то ни дома, ни семьи не нашёл. Одна большая яма от взрыва авиабомбы. Судьба занесла его в эту глушь в 1946 году. Тут он и познакомился с другой женщиной. Семейное счастье длилось недолго. Зимой 1950 года она умерла от воспаления лёгких, и жизнь старика снова стала пресной и однообразной. Бывали моменты, когда в посёлке заезжие горожане останавливались у него на несколько дней, но потом уезжали, и душа старика вновь наполнялась какой-то неизмеримой тоской. Нюра слушала рассказ дяди Ильи и чувствовала, как по щекам её текут слёзы. Старик увидел две солёные струйки и тут же успокоил её:
— Да что ты, милая! Будет, будет! Чего было, уж не воротишь, нам живым — живое, а им — Царство небесное!
Он перекрестился три раза. Немного помолчали. Старик вздохнул, закрыл альбом и промолвил:
— Ну, хозяюшка, спасибо, уважила! Давно так задушевно не сидел! Давно…
— Да что Вы, дядя Илья! Вам спасибо! Приютили, обогрели.
— А в наши-то края, каким ветром и надолго ли? — пытливо спросил дядя Илья.
— Издалека я, дядя Илья, а надолго или нет, пока не знаю! — тихо ответила женщина. В её голосе мелькнула нотка отчаяния и бессилия. Видимо история её жизни была не из приятных.
— Ну и ладно, и то хорошо! Пытать не буду душеньку твою, захотишь, сама расскажешь! А пока тебе, девонька, душой отогреться надо! Поживи у меня, осмотрись, а там видно будет, что к чему. Да и мне, старику, не скучно. А не придёшься ко двору, съехать-то недолго, верно? — успокоил дядя Илья.
— Верно! — улыбаясь сквозь слёзы, ответила Нюра.
На том и порешили.
— Ну, давай, красавица, спать укладываться! Мне завтра ранёхонько вставать, а ты спи. На нашем воздухе, да в нашей тишине крепко спится! Я тебе на диване постелю, а сам на полке лягу! — сказал дядя Илья.
Вскоре в домике на окраине погас свет. Изредка в ночной сельской тиши доносился лай дворовых собак. Луна светила ярко, она ловко заглядывала в каждый дом, баюкая домочадцев своим холодным блеском, нагоняя цветные сны. Небо было ясным и звёздным, в пожухлых травах стрекотали сверчки, на пустынных сельских улицах не было ни души. Старик посапывал на полке, а Нюре почему-то в эту ночь не спалось. В голове был долгий, утомительный путь в неизвестность из тех мест, куда нет возврата ни под каким предлогом. Иначе она себе и не представляла. Цель была ясной, осознанной, и ничто и никто не мог её остановить. Нюра ушла из того мира пешком, с единственным чемоданом в руке на поиски мира иного, неизведанного. Там не будет ничего такого, что могло бы напомнить ей о прошлой жизни, такой исковерканной, надорванной, больной. Она сможет, она обязательно найдёт этот мир добра, покоя и милосердия, чего бы ей это ни стоило! Женщина встала с дивана и подошла к окну. Всё вокруг было таким далёким и чужим: и улица, и дорога, и дома, даже луна казалась ей какой-то неприветливой. Нюра набросила на себя пальто и вышла во двор.
Пёс, почуяв её тепло, ласково завилял хвостом. Женщина поднесла свой указательный палец к губам и посмотрела на Тарзана. Тот сразу же всё понял, хотя породой и не отличался. Нюра села на ступеньки крыльца, обняла собаку и в какой-то момент почувствовала, что все плохие мысли уносятся из её головы куда-то в далёкое ночное поднебесье, туда, где их встретят мерцающие звёзды, и быть может, они останутся там навеки. Было бы здорово!
«Какой милый старичок — этот дядя Илья!» — подумала она. «Приютил меня, обогрел, накормил, ничего не прося взамен, даже не выспрашивал, кто я такая, откуда пришла, куда иду! Неужели такие люди ещё есть на белом свете? Видимо ему стоит доверять, сразу видно, намаялся за четыре года один. Теперь, когда я вошла в его дом и навела порядок, он и вовсе оттаял. Не совсем, конечно, но ведь всё ещё впереди! Завтра перемою все окна в доме, разберу вещи в сенях, постираю. Не мешало бы ему герань новую найти где-нибудь. Интересно, почему он её не выбросит? Поливать — не поливает, а держит дома. Наверно от жены осталась память. Может, не стоило горшок с подоконника убирать? Дура! Не успела в чужой дом войти, а уже принялась свои порядки устанавливать! Вот не понравится ему что-нибудь, возьмёт и выгонит меня. Завтра же найду ему свежую герань! Домов в посёлке много, что у них, веточки лишней не найдётся что ли?»
Нюра поёжилась и нервно зевнула. Стало холодать, всё-таки октябрь на дворе стоит, и каждый день свидетельствует о неминуемом приходе зимы. Она ещё раз ласково потрепала Тарзана за шею и тихонечко вошла в дом. В сенях Нюра почерпнула из ведра кружку колодезной холодной воды, сделала несколько глотков, поставила кружку и неслышно прокравшись к дивану, чтобы не разбудить старика Илью, улеглась. Немного поворочавшись, она всё же уснула.
Под утро снилось что-то хорошее, просыпаться совсем не хотелось, но настойчивый лучик утреннего света бил прямо в лицо, и Нюра, поморщившись, открыла глаза.
Ходики на стене показывали семь часов утра. В доме было совсем тихо. Полка, на которой спал дядя Илья, была пуста. Женщина сладко потянулась, зевнула и встала с дивана. Самовар был ещё тёплый. Женщина попила чайку и принялась за дело. Перво-наперво она разобрала всю утварь в сенях, с годами накопившуюся и наваленную, как попало друг на друга. Чего только не было в хозяйстве старика! Порой трудно было разобраться, что оставить, а что выбросить, поэтому Нюра решила только убрать весь мусор, вымыть пол, а дальше уж пусть хозяин сам решает. Так и сделала. С окнами в комнате немного пришлось повозиться, так как одно стекло не держалось вовсе в раме, а было прижато палкой. Нюра вышла на улицу с ведром и лопатой и подошла к тому глинистому пригорку, на котором вчера облюбовали себе местечко несколько курочек. Накопав глины, она хотела было уйти, но чей-то низкий басистый мужской голос окликнул её:
— Здоровенько, красавица!
Нюра повернула голову, отводя прядь своих выбившихся из-под платка волос назад, и увидела огромного верзилу в телогрейке и в сапогах, чем-то похожих на сапоги дяди Ильи. Кепка набекрень, а в руке лопата. Он пристально смотрел на женщину и улыбался. На щеках его от улыбки были глубокие складки, а ямочка на подбородке подчёркивала его внешний вид закоренелого сельчанина, этакого тракториста, выросшего и окрепшего на Старо-Отрогской, много раз перепаханной земле.
— Здравствуйте! — вежливо ответила Нюра.
Верзила положил лопату черенком на плечо и не спеша, вразвалочку подошёл поближе. Теперь его лицо не тонуло в солнечных бликах яркого света, и можно было более отчётливо разглядеть его резковатые черты. Ему было на вид лет тридцать пять, колючие глаза, как буравчики, воровато бегали, сверля взглядом то сверху, то снизу всю её женскую стать. И видимо от этого на душе Нюры стало как-то некомфортно. Верзила вынул правую руку из кармана и подал её женщине.
— Жорик!
При этом он слегка нагнулся, отклячив задницу, и стал походить скорее не на сельского пахаря, а на уголовного типажа.
Нюра посмотрела на него оценивающим взглядом, подобрала свою лопату и ведро с глиной и хотела уйти, но не тут-то было. Верзила ухватил её за локоть своей крепкой ручищей, цепкой, как клешня огромного морского краба так, что было не вырваться. Стало немного больно.
— Чего не ласковая такая? — не унимался верзила. — Не хорошо!
Нюра презрительно посмотрела на верзилу и попыталась вырваться, но его крепкая мужская ручища сдавила локоть ещё сильнее.
— Не хорошо, говорю, казённое добро воровать! Совхоз, понимаешь ли, выделил суглинка на бытовые, так сказать, нужды местного населения, а ты тащишь! Нехорошо! — и он кивком головы указал женщине на раскопанный глинистый пригорок, изредка поросший сорняком.
— Пустите, мне больно! — с силой вырвала руку Нюра. — Я не знала, что здесь копать нельзя! Тут не написано!
Она двинулась быстрым шагом, не оглядываясь, в сторону дома дяди Ильи, услышав вслед басистый голос верзилы:
— У Илюхи, значит, остановилась? Ну-ну! Встретимся ещё, красавица! Ха-ха!
Верзила, что-то насвистывая, спокойно зашагал куда-то прочь. На душе у Нюры стало прескверно. Она вошла во двор, намешала в ведре раствор из глины с песком и принялась обмазывать окно.
Тарзан суетился рядом, лез под ноги, ему было очень интересно узнать, что происходит. Работа уже подходила к концу, когда в калитку вошёл дядя Илья. Он был немного уставшим, но довольным. За спиной у него была двустволка с потёртым прикладом, в левой руке рюкзак, а в правой руке дядя Илья держал за ноги двух диких подбитых уточек. Их маленькие головы болтались в воздухе на тоненьких длинных шейках из стороны в сторону, как маятники на часах.
— Во! Видала? — радостно воскликнул старик. — На дальнем затоне подстрелил! Тёпленькие ишшо! Ох, и намаялся я со второй! Два раза в неё, заразу, палю, а ей хоть бы что! Потом, бестия, в камыши плюхнулась, искал-искал, аж намок весь! Ну, всё-таки, нашёл! Буду тебя сегодня дичинкой потчевать! Да ты, я смотрю, не на шутку за порядок взялась, Нюра? Ай, девка! Ну, прям душа поёт! Эх!..
Он прислонил ружьё к забору, положил на землю дичь, занёс высоко руку, обнимая ладонью свой лысый затылок, другую руку упёр в бок и запел, приплясывая по кругу:
Расскажу я вам, ребята,
Как хреново без жены:
Утром встанешь — сердце бьется
Потихоньку об штаны.
Как мы весело живем,
Как в гробу покойники:
Мы с женой в комоде спим,
А теща — в рукомойнике.
Кaк рaccеян мой милок,
Снял одежду, в койку лег.
И попроcил c детaлями
Пояcнить, что дaлее.
Нюра оторвалась от своего занятия, опустив руки вниз, немного расставив в стороны так, чтобы раствор стекал с её пальцев, и стала с улыбкой наблюдать за пляшущим стариком. Ей казалось, что в нём в этот момент сидит какая-то неистовая удаль и молодецкий пыл, толкающие душу и сердце на бесшабашное действо. Она стояла, привалившись боком к избе, и не могла оторваться от деда своим милым взглядом.
Наконец старик вконец запыхался и наклонился, чтобы перевести дух.
— Эх, Нюрочка! Раскрасавица ты ненаглядная! Сбросить бы шас годков этак тридцать, уж я бы сосватал такую девку!
Он распрямился в полный рост, посмотрел на женщину и увидел в её глазах какую-то непонятную тревогу.
— Нюра, что с тобой? Али случилось чего?
— Да нет, дядя Илья! Я так… Вам показалось…
Она снова принялась за работу. Старик повернулся, чтобы поднять стреляную дичь и вдруг громко, но не злобно зачертыхался:
— Вот шельмец! Ну, я тебе, окаянному, задам! А ну-ка, брось сейчас же! Фу! Фу! Вот шельмец!
Нюра обернулась и расхохоталась, увидев, как хитрый Тарзан улучил момент, пока старик шёл в пляс, умыкнул одну утку, но бежать было некуда. И тот стоял в растерянности и недоумении, что делать. Отдавать ему ворованную добычу явно не хотелось, но деваться было некуда. И чтобы не остаться без лакомого куска вовсе, пёс метнулся в сторону курятника, поджав хвост, успев всё же на ходу отгрызть утиную голову. Утка плюхнулась возле изгороди курятника, а Тарзан был таков.
Вечером того же дня по всему селу уже прошёл слух о том, что у дяди Ильи поселилась молодая зазноба, из дома не выходит, порядок кругом навела, что дядька Илья ходит радостный, свадебные песни поёт и пляшет, и что он вообще на ней жениться собрался. А у той в городе есть жильё, и что в скором времени они совсем съедут. Вот!..
Старухи охали-ахали, качая головами, дескать, бес в ребро старому ударил! Мужики посмеивались над сельскими байками с сорочьими хвостами.
А тем временем неподалёку от сельского кладбища снова горел костёр, тускло освещая местные кладбищенские кресты и надгробья. Вокруг костра сидели дядя Илья с Нюрой и несколько местных сельских ребятишек. По краям костра стояли две рогатины, на которых лежала перекладина. Из висящего на ней кипящего котелка вкусно пахло наваристым утиным бульоном. Ребятишки пекли картошку в золе, дожидаясь пока сварится харчо, а дядя Илья, вороша красные угли, опять стал травить свежие байки. Он был интересным рассказчиком, у него всё очень уж складно получалось, и Нюра, как маленькая, с любопытством слушала довольного старика. Теперь в его образе она уже совсем не видела сурового взгляда, а кучные нахмуренные брови дяди Ильи придавали его лицу ещё пущую мудрость, а не строгость. Ребятишки иногда начинали шалить, толкаясь по-детски, но это не отвлекало дядю Илью от своего рассказа. Он был похож на старенького доброго лесовика из сказки, иногда причмокивал губами и изредка поправлял ладонью усы и бороду. Так и просидели до самой темноты, пока не потух костёр. Только угольки мерно поблёскивали в тихой звёздной ночи, да дымок напитывал воздух округи своим ароматом. Детишки разбрелись, а старик с женщиной, прихватив котелок, не спеша потянулись к дому. По дороге дядя Илья, как бы невзначай, заметил:
— Тут, Нюра, у нас на селе один охальник имеется, Жоркой зовут. Мордастый такой, рослый, как жеребец трёхгодовалый. Не работает нигде, всё со своей грыжей липовой в тылу отсиживается. А до баб ушлый! И глаз у него не добрый такой, всё вечно норовит за чужое ущипнуть! Ты его сторонись, коли, увидишь где! Худые слухи за ним водятся, знай! Как увидишь, сразу признаешь его. Ему вечно, где не следует, мёдом намазано. Мать с отцом у него как-то странно померли, чего их вдруг в затоны понесло под зиму, никто до сих пор понять не может. Только сыскали их уж по весне. К тому времени они все раками поедены были, на силу узнали. Жорка этот не шибко горевал по родителям-то своим. Схоронили их всем селом, повздыхали да и забыли. Но история эта кое-кому на селе, да и мне тоже, до сих пор покоя не даёт. Вот так!..
Старик и женщина посмотрели друг на друга пристальными взглядами, будто каждый из них прекрасно понимал, о чём шла речь и зашли во двор.
Там в доску радостный Тарзан уже вовсю встречал их, дружелюбно виляя хвостом. Он был счастлив оттого, что ему не досталось на орехи от старика, а даже наоборот, дядя Илья угостил его вкусными утиными косточками из своего наваренного на костре харчо, ласково потрепав при этом за белую холку. Пёс принялся с хрустом уплетать высыпанные на землю косточки, а дядя Илья и Нюра прошли в дом. Так прошёл ещё один день. Заснули быстро, видно и впрямь, воздух в этих краях действует целебно и убаюкивает, словно любящая мать своё малое дитятко.
— 3 —
Утро следующего дня было светлым, шумным и наполняло местную округу каким-то удивительным бурным движением. Повсюду радостно щебетали птицы. Их голоса раздавались из разных уголков посёлка, сливаясь в единую, бойкую песню. Коровы мычали на разные лады, собаки за заборами местных домов лаяли, придавая строгую осанку всему окрестному многоголосью.
Дул лёгкий осенний ветер. Он колыхал на берегу Каламейки прибрежный камыш, а тот шумел тихим детским хором. Казалось, будто это он гонит волну на реке, от которой ёжатся жёлтые нежные лепестки кувшинок, истыкавших собою повсюду воды Каламейки.
Дядя Илья возился в курятнике, убирая помёт, раскладывая корм для наседок. Тарзан бегал по двору, гоняясь за куриными перьями, витающими по небу. Он был рад всему происходящему, как малый ребёнок. То и дело скулил и потявкивал. Женщина наблюдала за ним, стоя возле дома.
— Нюра! Ты бы прогулялась что ли? Чего тебе возле старика-то торчать? — подал голос из курятника дядя Илья. — Пойди, село погляди! А то местным покоя нету, только про тебя и твердят. Покажись им, какая ты есть, у нас это любят! Да зайди заодно в сельпо, купи папирос мне, хлеба к обеду, да ишшо «беленькой» две бутылочки, а то не ровен час, гости нагрянут, а у нас нету ничего!
Деньги там, на полочке лежат, возьми сама, мне тут некогда!
— Хорошо, дядя Илья! Только денег не надо, у меня есть свои.
— Возьми, возьми, не скобенься!
Нюра улыбнулась, ничего не ответив старику, собралась и пошла по сельской улице, держа в руке авоську. Чужих денег она не взяла. Посчитала свои «рыхлые» сбережения и, взяв часть денег, направилась в сторону сельпо.
Вездесущий Тарзан преданно увязался за ней. Навстречу попадались разные люди, оглядывая со всех сторон незнакомую женщину, но Нюру это нисколько не удивляло и не раздражало. Такие уж они любопытные, эти сельчане. Нюра здоровалась со всеми, кто встречался, те отвечали, кивая головами. Некоторые пожилые мужики снимали фуражки при этом. На душе было как-то необычно приятно от такой атмосферы. Нюре казалось, будто все ждали её появления. Она впервые за долгое время почувствовала себя живой и от этого ощущения улыбалась всему селу: небу, деревьям, домам, проезжим лошадям с седоками на телегах, наполненных сеном и грязными серыми мешками. А мир улыбался ей в ответ.
Возле одного из домов Нюра замедлила шаг и остановилась. В окошке она увидела большую пышную, красующуюся герань. Повернув свои цветки лицом к солнцу, она была похожа на деревенскую, ряженую красную девку в пёстром сарафане, из-под которого торчали тонкие зелёные ножки её стеблей. Женщина не могла устоять от этой незамысловатой красоты и, открыв калитку, вошла во двор. Там незнакомая пышногрудая хозяйка в мокром переднике развешивала бельё на верёвку, протянутую по всему двору.
На крылечке сидел маленький мальчик лет трёх. В руке у него была какая-то самодельная тряпочная игрушка, внешне напоминающая куклу. Он то и дело сладко посасывал свой палец, будто это был вкусный леденец, мать не видела, была занята своим делом.
— Здравствуйте! — громко поздоровалась Нюра.
Женщина вздрогнула и обернулась. Она посмотрела с любопытством на незнакомку, пытаясь понять, что ей нужно. Потом дружелюбно ответила:
— Здравствуйте! Вот Вы какая, а то здесь уже сплетнями весь наш посёлок переполнился. Только про Вас и говорят. Детишек чужих супом кормите, дяде Илье голову кружите и всякое такое! Ртов ведь не заткнёшь, вот и судачат.
Она рассмеялась и пригласила Нюру пройти в дом. Та робко улыбнулась в ответ и сказала:
— Нет-нет, что Вы!.. Я тут просто мимо проходила, а у Вас в окне такая герань красивая! Вот и не удержалась, зашла.
Хозяйка, будто зная, что скажет Нюра, бойко ответила:
— А у дядьки Ильи-то что ж, завяла? Это ведь Люба, покойница, жена его вторая, у меня на рассаду брала. Тут много у кого есть, но моя самая красивая будет! Конечно, разве ему до цветов? Живёт один после её смерти, как бирюк, никого в гости не зовёт, от баб лицо воротит. Тяжело ему. А с Вами он резко изменился, трёх дней не прошло. Вы его не бросайте, хоть сколько-то побудет ещё счастливым! А там, как карта ляжет, он ведь мужик хороший, добрый!.. Детишки к нему сбегаются иной раз на огонёк, когда костры на погосте жжёт.
А цветок я Вам дам на рассаду.
С этими словами хозяйка отложила бельё, вытерла об подол руки и не спеша, удалилась в дом. Через минуту она вынесла небольшой кустик герани, бережно и аккуратно завёрнутый в газету так, чтобы не повредить корневище.
— Вот, возьмите! Меня тоже Любой зовут, как и жену его покойную. Вы к нам заходите, не стесняйтесь! Мы — люди простые, всегда гостям рады!
— Спасибо Вам, Люба! Меня Нюрой зовут. Я зайду, обязательно зайду! До свидания! — ответила хозяйке Нюра.
— До свидания! Храни Вас Господь!
Нюра вышла на улицу, держа газетный свёрток. До сельпо оставалось метров сто, как вдруг знакомый басистый мужской голос окликнул её:
— Красавица!
Нюра обернулась и увидела знакомого верзилу. Она ускорила шаг, но тот настиг её и попытался, как и в прошлый раз схватить за локоть. Нюра успела отдёрнуть руку, но верзила обогнал её и встал лицом к лицу, преграждая путь.
— Ну, куда же ты, красавица? Что, уже дядьке Илюхе за провиантом бегаешь? Шустрая какая! Может, и меня супчиком накормишь? Люблю харч утиный!
Он попытался обнять женщину, но ему не удалось. Нюра вырвалась, и злобно посмотрев на верзилу, вдруг резко ответила:
— А ну, хиляй отсюда, шакалёнок подзаборный! Ещё раз грабли протянешь, я тебе их враз отшибу! Или ты масть попутал, а?!
От неожиданности верзила вытаращил глаза и не знал, что ответить. Перед ним стояла в нахальной приблатнённой стойке, чуть пригнув к земле голову, глядя исподлобья, вовсе не серая очкастая мышка, а скорее очковая змея, готовая в любую секунду нанести один единственный, грозный смертельный удар. Женщина сплюнула, презрительно посмотрев на верзилу.
— Чего зыркаешь, пенёк? А ну, с дороги!
И отточенным движением плеча, шибанув верзилу в живот так, что тот даже попятился, Нюра пошла вперёд уверенной нагловатой походкой, какой ходят все отсидевшие в местах заключения. Такого верзила не ожидал. Он долго смотрел ей вслед, потом сунул руки в карманы и процедил сквозь зубы:
— Так вот ты какая, серая мышка-норушка? Ну, ладно! Ещё посмотрим, чья возьмёт!
В сельпо народу не было. Нюра вошла скромно, поздоровалась, набрала того, что просил дядя Илья и, поблагодарив вежливо продавщицу, как ни в чём не бывало, вернулась домой. Дядя Илья к тому времени закончил чистить курятник и, сидя на завалинке, чинил сапог.
— Ну, наконец-то! — радостно улыбаясь, сказал дядя Илья, — а то я уж искать тебя собрался, мало ли чего. Вот, сапог прохудился. Шас его починим, да обедать будем. А ты, я смотрю, настырная девка! Я ей говорю, возьми деньжат, а она подишь ты, по-своему сделала!
Дядя Илья лукаво посмотрел на женщину, та улыбнулась в ответ и, достав из авоськи пачку папирос, протянула старику.
— Да ладно Вам, дядя Илья! Вот, возьмите!
— О! Вот это дело! — обрадовался старик. — Спасибо, милая, а то без табака уже уши пухнуть начали.
Он шустро вскрыл пачку, выбил оттуда ловким движением папиросу, замял ей мундштук, чиркнул спичкой и сладко затянулся.
— Хорошо! — отрывисто произнёс дядя Илья.
Он вдумчиво и неторопливо делал затяжку за затяжкой, поглядывая при этом то в небо, то на женщину, и всё повторял:
— Хорошо! Хорошо!
Вечером того же дня в доме дяди Ильи и правда, собрались гости. Сельчане, как полагается, пришли знакомиться с гостьей.
Дядя Илья, будто знал об этом, наказав Нюре днём сбегать в сельпо. Народу пришло немного: Люба с мужем, та, что дала Нюре герань, один добродушный заводной пожилой дядечка без ноги с гармонью в руках. Его звали дядя Архип. Он весь вечер потом шпарил на гармошке частушки и пел задушевные старинные песни под звуки своей трофейной гармошки с трудным нерусским названием. Был ещё один старичок. Нюра его сразу узнала. Он попался ей навстречу, когда она шла в сельпо, поздоровался в ответ и снял при этом, кланяясь, кепку. Его звали дядя Семён. Он был тихий, сухощавый спокойный старичок. Весь вечер они болтали с дядей Ильёй, перешептываясь на ухо о чём-то своём, стариковском, никому из гостей не ведомом. Напротив дяди Архипа сидели две старухи, одна из них сильно языкатая, с тихими подковырками. Всякий раз, когда она старалась больно ущипнуть, другая тут же её осаживала, незаметно толкая локтем в бок. Зачем они пришли, непонятно. Наверно из любопытства. Но Нюра на них внимания не обращала, всё больше беседуя с Любой. Были и другие женщины и мужчины, которых Нюра видела впервые. Народ выпивал, беседовал, в доме было шумно. Услышав звуки весёлой гармошки, несколько соседских ребятишек, тех, что любили слушать рассказы дяди Ильи, сидя у костра, робко заглянули на огонёк. Детишек усадили рядышком. Вот и вся честная компания.
— Ну, посадила гераньку-то? — спросила Люба.
Нюра указала ей на подоконник. Там стоял горшок с цветком, бережно высаженным в свежую землю. Женщины заулыбались, глядя друг на друга.
Дядя Семён поставил на стол ещё одну бутыль самогона, и праздник стал ещё веселее. Зазвенели стаканы, руки снова потянулись к столу за закуской. Дети уплетали с аппетитом картошку с квашеной капустой, переглядываясь друг с другом.
— Наливай, Сенька! По полной! — громко крикнул дядя Архип и развернул гармонь.
Меха с тяжёлыми протяжными вздохами басисто отозвались на всю избу, и дядя Архип весьма распевно, с выражением запел какие-то незнакомые для Нюры старорусские страдания. Все затихли. Дядя Илья сидел, угрюмо подпирая кулаком щёку, сдвинув брови, пристально глядя на гармониста.
Сторона ль ты, моя сторонушка,
Сторона моя, незнакомая,
Что не сам я на тебя зашёл,
Что не добрый меня конь завёз,
Ни буйны ветры завеяли,
Ни быстрые реки залелеяли.
Занесла меня, доброго молодца,
Что неволюшка солдатская,
Грозна служба государева,
На чужой дальней сторонушке
Ни отца нету, ни матушки,
Ни брата, ни родной сестры,
Ни младой жены, ни малых детушек,
Как на чужой дальней сторонушке,
Что ложился я, добрый молодец,
Что своими горючими слезьми,
Утирался я, добрый молодец,
Я своею полой правою.
Гармонь затихла, все сидели молча. Дядя Архип оглядел приунывших гостей, пропустил самогонки, и вдруг его гармонь вспыхнула частым перебором, а сам дядя Архип задорным голосом бойко запел:
— Эх, Семён, Семён, Семён,
Словно буйный луг зелён.
Девки разом разбежались,
От Семёна дух ядрён!
Гармонист, гармонист,
Розовы сапожки,
Чью-то милку прижимал
На лесной дорожке!
Как я по воду пошла,
Там лягушка квакала,
Я милёнку не дала,
После горько плакала!
Все сразу оживились, стали смеяться, бабы пустились в пляс. Ветхий серый деревянный пол избы ходил ходуном от каблучного перестука, стаканы на столе игриво позвякивали в такт. Нюра решила подышать воздухом. Она потихоньку вышла во двор, затворив за собой дверь. Из избы доносилось приглушённое пение дяди Архипа, топот бабских каблуков, веселье было в разгаре.
И всё бы ничего, но что-то необъяснимое тревожило душу Нюры. Она пыталась понять, что именно, но не находила ответа. Вдруг у калитки неожиданно возникла фигура верзилы. Он ухватился своими здоровенными ручищами за колья ветхого косого забора, и, глядя во двор своим шарящим взглядом, промолвил:
— Вечер добрый, красавица! Гуляете? А что ж в гости-то не зовёшь?
Не по-нашему это, не по-деревенски. У нас гостей встречать хлебом и солью полагается, а то, не ровен час, они ведь и обидеться могут!
Нюра презрительно посмотрела на верзилу и процедила злобно сквозь зубы:
— А с обиженными знаешь, что там делают?
Она повернулась и хотела уйти в дом, но верзила не унимался:
— Где это там?
— Сам знаешь где, крыса! — еле слышно пробубнила себе под нос Нюра и спешно направилась к двери избы, но голос верзилы остановил её.
— Тут, между прочим, участковый интересовался, что за гостья к дядьке Илюхе пожаловала. Третий день живёт, а он ни слухом, ни духом не ведает. Ну, пока, красавица!
Верзила оторвался от забора, сплюнул в сторону, сунул ручищи в карманы и не спеша, что-то насвистывая, направился прочь. Мимо него пробежал Тарзан и пронырнув под калиткой, оказался на родном дворе.
Нюра стояла, застыв, лицом к избе, скрестив на груди руки. В голове сидели слова верзилы об участковом. Радостный Тарзан подбежал к ней сзади, завилял своим хвостом, заискивающе задрав голову, глядя в настороженное лицо Нюры, но та его не замечала. Она молча прошла в дом, где шло веселье и села за стол.
Раскрасневшаяся от плясок Люба подошла к ней и помахивая на себя носовым платком, с улыбкой сказала:
— Ой, Нюра, как хорошо-то у вас! Давненько я так не плясала! У дяди Ильи впервые за четыре года так гуляют! А раньше-то знаешь, как веселились? Ого! — она вздохнула, переведя дух.
Нюра посмотрела на неё пугливыми глазами, медленно подняв голову.
— А ты чего такая? А? Случилось чего? — недоумённо спросила Люба.
Она увидела в глазах Нюры какую-то тревогу. Улыбка медленно спала с её лица.
— Да нет, всё хорошо, Люба! Устала немного, голова что-то разболелась! — ответила Нюра. Ей не хотелось рассказывать малознакомой женщине о верзиле.
Та в ответ ласково махнула рукой:
— Да это с непривычки! И мужики в избе надымили. Я сейчас окошко отворю!
С этими словами она подошла к окну и хотела его открыть, но вдруг резко отшатнулась, обхватив лицо руками, и громко протяжно заголосила:
— Горим! Мамочки, горим!
Все всполошились, ринулись во двор и увидели, что дальний край избы дяди Ильи охвачен пламенем пожара. Детишки с визгом бросились, кто куда, бабы с мужиками кинулись тушить, чем попало. Одноногий дядя Архип, переживая за то, что не в силах оказать какую-либо помощь, руководил, громко крича, кому и что следовало делать. Со всех сторон посёлка сбегались люди с вёдрами в руках, чтобы помочь несчастному дяде Илье и его гостям. Зеваки толпились возле забора, тыча пальцами на разгоравшийся дом, лаяли собаки, бедный напуганный Тарзан метался по двору, путаясь под ногами. Ему то и дело наступали на лапы, а тот скулил, не зная, что ему делать.
К счастью обошлось без жертв. Избу дяди Ильи удалось-таки потушить, но обгорела она снаружи сильно, особенно дальний угол. Люди постепенно стали расходиться, судача, о своём, а дядя Илья и Нюра пытались как-то наводить порядок. На дворе стемнело, и было уже плохо видно.
— Дядя Илья! Пойдёмте, у нас переночуете! А завтра видно будет, что к чему! — предложил Иван, муж Любы.
Он накинул на плечи Нюры свой пиджак, и они все вчетвером направились к дому Любы. Дядя Илья шёл молча, дымя папиросой, не понимая, как это всё могло случиться. Иван что-то пытался ему объяснять на ходу, но старик только сопел и вздыхал. Люба шла рядом с Нюрой, обнимая её за хрупкое плечо своей пухленькой рукой, приговаривая ей что-то на ухо, как малому ребёнку, когда тот капризничает.
Нюра в этот момент думала о своём. Она чётко знала, чьих это рук дело. Голову переполняли мысли о ненависти и мести. Она ещё точно не знала, как именно отомстит верзиле, одно лишь знала чётко: это он устроил поджог.
«Когда? Когда же он успел? Едва они переговорили, и верзила, посвистывая, пошёл прочь от дома, как вдруг вспыхнул пожар. Скорее всего, у него где-то была припрятана канистра с бензином, и когда тот убедился в том, что Нюра зашла в дом, облил его и поджог. Неспроста он крутился возле забора, ох неспроста! Видимо, гад, удобного момента ждал. Дождался-таки, крыса! Но зачем ему это надо? Да просто так, для удовлетворения мерзкой поганой душонки своей. Есть на свете такие уроды. Например мой собственный папаша. Тот в своё время тоже по пьяни избивал мою мать пинками по лицу и животу так, что та несколько дней не могла с постели встать. Зачем, спрашивается?
Тоже просто так, ради мерзкой поганой душонки. Разве можно было вытерпеть такое? Нет! А бедная мамочка моя терпела до последних дней своей жизни, пока в одну жуткую субботу этот гад не забил её до смерти.
Вот тогда и явилась я, его родная дочь с большими ножницами в руках, тихо подошла сзади и заколола эту мразь одним ударом в спину, спокойно, легко и хладнокровно, без жалости и сожаления. Это случилось незадолго до войны, в 1938 году. Мне было тогда всего шестнадцать лет. Потом детский дом для трудных подростков, где за малейшую провинность воспитатели наказывали нас всяческими, доступными и недоступными способами. Там среди моих сверстников тоже находились такие же подлые мрази, гадящие тихой сапой.
Мы не церемонились с ними, а просто били их втёмную жёстко и беспощадно. Ведь именно из таких уродов, когда началась война, вырастали стукачи, подлые предатели Родины и всякая такая прочая мразь, которую наши солдаты ставили к стенке и расстреливали за мародёрство и пособничество врагу. И правильно!
Детский дом наш эвакуировали, когда началась война. Нас посадили толпой на эшелон вместе с другими беженцами и повезли в неизвестном направлении.
По дороге состав разбомбили фашистские самолёты, и мы, все те, кто остался в живых, разбежались, кто куда. Где только не пришлось скитаться за годы этой ужасной войны! Даже вспоминать не хочется.
Когда война закончилась, думала, что наконец-то смогу зажить нормальной жизнью, обзаведусь семьёй, нарожаю детишек. У нас будет маленький уютный домик в каком-нибудь тихом посёлке, своё хозяйство: курочки, свинки, корову научусь доить, буду молоком парным мужа с детишками поить, блины и пироги им по выходным дням стряпать. Но всё повернулось совсем другим, грязным и рваным боком.
Мне встретился такой же верзила, как этот Жорик, с похожими, огромными цепкими лапами. В любви клялся, чуть ли не на руках носил. Стали жить у него. Он оказался вором. Таскал меня всюду за собой, учил всяческим воровским уловкам, заставлял помогать ему. Несколько раз я пыталась убежать от этого страшного человека, но он всё равно находил меня. Мне было противно быть его пособницей, спать с ним в одной постели, есть одну пищу. Я возненавидела себя и его. Себя гораздо больше! Хотела удавиться, но стало страшно.
И когда он однажды поднял на меня руку, и я упала на пол, корчась от боли, то поняла, что это финиш. В голове отчётливо всплывали эпизод за эпизодом, когда в доску пьяный отец избивал маму ногами по животу и по лицу, а та стонала, лёжа на полу так же, как и я в тот момент, корчась от нестерпимой боли. Потом вспомнились её похороны. Было холодно, валил сильный снег.
Он осыпал могилу, как пух тополей, гонимый ветром в дальние края, где нет слёз и страданий. Там повсюду светит радостное улыбчивое солнце, даруя нам частички своего тепла, согревая души и сердца.
Ночью я взяла на кухне со стола огромный нож, спрятала его за спиной и тихо вошла в комнату, где спал этот пьяный гад. Он сладко храпел на диване, будто ничего не произошло, причмокивая сальными губами, наверно видел свои последние цветные сны. Всё произошло так же спокойно, легко и хладнокровно, без жалости и сожаления, как и в прошлый раз с отцом. Один быстрый замах, один решительный удар и всё!..
Мне в то время было уже двадцать четыре года. Шёл 1946 год, мой первый послевоенный год, от которого я ждала весомых перемен. Впрочем, они у меня и наступили. На суде я получила всего восемь лет.
Как убившая в состоянии сильного душевного волнения, я получила свой срок вовсе не за убийство, а за те делишки, что заставляла меня проделывать эта подлая мразь, убитая мною. По какой-то непонятной случайности всплыли кое-какие детали, и меня вскоре отправили по этапу в далёкие места, откуда я вернулась с одним единственным казённым чемоданом, заработав и скопив за это время небольшую сумму денег. Помогли и те, кто все эти длительные, тяжёлые годы, проведённые в лагере, поддерживали и наставляли меня, порой делясь со мной своей единственной пайкой. Там тоже есть нормальные люди, волей обстоятельств оказавшиеся за решёткой. Многое пришлось пережить за восемь лет, что-то забылось, что-то нет, но один непреложный закон, которому меня научили, будет руководить мною везде и всегда: подлость должна быть наказана. Все эти годы я нисколько не сожалела о том, что избавила мир от двух подлых и мерзких людишек. И так я буду поступать всегда, чего бы мне это ни стоило. Наверно такова моя натура, вечно протестующая против таких ублюдков. Следовательно, придётся и тебе, верзила по имени Жорик заплатить по счетам. И сделаю это я, как и прежде, спокойно, легко и хладнокровно, без жалости и сожаления. Вот и поживи тут мирно! Захочешь, — не дадут!»
С этими мыслями Нюра дошла до дома, где жили Люба и Иван.
— Только тихо, детишки уже спят! — попросила хозяйка.
— А как же вы их одних-то оставляете, мало ли что может случиться? — спросила Нюра.
— Старший сынок уже взрослый, ему девять лет. Он у нас вовсю за малым следит, самостоятельный растёт, весь в отца! — ответила с гордостью Люба, посмотрев на мужа Ивана добрым уважительным взглядом.
Все четверо тихо прошли в дом, чтобы не разбудить ребятишек. На пороге Нюра потихоньку спросила дядю Илью:
— А где этот Жорик живёт?
— Какой Жорик? — не понял, о ком идёт речь, дядя Илья.
— Ну, помните, охальник тот, про которого Вы мне рассказывали!
— А! Вот ты о ком! — вразумил дядя Илья. — Да тут, неподалёку. Дом у него с петухом резным на крыше, ишшо батька его покойный, Царство ему небесное, делал, когда дом строил. Жорка тогда совсем маленький был. А что?
— Да так, ничего, просто спросила! — успокоила старика Нюра.
Дядя Илья недоумённо пожал плечами. Он был немного пьяный и хотел лечь спать. В доме быстро угомонились, наступила тишина. Но для Нюры она была тревожной. Действовать нужно было без промедления, решительно и быстро, пока все домочадцы мирно спали, видя свои добрые сны.
— 4 —
Дом с резным петухом на крыше отыскался не сразу. Было достаточно темно. Нюра на ощупь нашарила задвижку, отворила потихоньку калитку и прошла во двор. Сердце почему-то забилось резкими толчками, щёки запылали жаром, но она пересилила себя и попробовала открыть дверь, ведущую в дом. Дверь не поддавалась, видимо была заперта на ключ. Что же делать? Женщина обошла дом, в надежде, что какое-нибудь из окон будет открыто. Но окна были плотно заперты, шторки везде задёрнуты. Нюра начинала понимать, что проникнуть в избу будет не так-то просто. Вообще в посёлке запирать избы было не принято, все друг друга знали, у многих во дворах водились злые голосистые собаки, пугающие своим рыком и лаем проходивших мимо чужаков.
«Может быть, никого нет дома?» — подумала Нюра. Она покрутилась немного по двору и незаметно вышла из калитки, направившись к дому Любы. Её план сорвался, в голове творился сущий каламбур, сердце постепенно успокаивалось, вскоре его ритмы стали совсем тихими и неслышными. Женщина уже подошла к калитке и хотела войти во двор, как вдруг заметила вдалеке при ровном свете мерцающей луны знакомый силуэт верзилы. Он крался со стороны берега реки к дому, озираясь по сторонам. В одной руке он держал какой-то крупный, едва различимый предмет, сильно напоминающий канистру. Так и есть.
Сердце вновь заходило ходуном, захотелось вернуться, но в этот момент калитка Любиного дома отворилась, и перед Нюрой возникла чуть сгорбленная фигура Ивана. Он был с заспанным лицом, в накинутой на плечи телогрейке, с дымящейся папироской во рту, наверно бегал по нужде.
— Нюра? — удивился Иван, зевая. — Ты что здесь делаешь? Ночь на дворе!
Женщина немного растерялась от неожиданности, но быстро взяла себя в руки и расторопным голосом ответила:
— Не спится! Луна такая яркая, да и мысли покоя не дают. Пожар этот…
Вот, вышла подышать немного. Завтра с дядей Ильёй порядок наводить будем.
Она опустила голову, пряча свой взор от Ивана. Тот со сна ничего не понял, ещё раз зевнул и, повернувшись с безразличным лицом к калитке, пробубнил:
— Ааа! Ну, да… Ты это… калитку потом закроешь, ладно?
— Конечно! — спокойным голосом ответила Нюра.
Иван, поёжившись, выплюнув папироску, ушёл в дом. Нюра осталась стоять на улице. Стало холодно, откуда-то подул резкий ветер, раскачивая верхушки деревьев. Камыш на Каламейке зашуршал мышиным шорохом, с опаской.
Женщина решила вновь отправиться к дому верзилы. Но нужно было непременно дождаться, пока тот заснёт, иначе с ним не совладать, здоровый он, гад. Она снова крадучись подошла к дому с резным петухом. Света в окнах не было. Что делать? Что делать?
В голове внезапно всплыли слова её мужа-вора о том, что, если уж сразу не получилось, надо залечь на дно, хотя бы ненадолго, отсидеться, отдышаться, а уж там видно будет. Да ну, глупость какая-то, предрассудки! Я же всегда действовала по своим правилам, хладнокровно и без сожаления. Вот и сейчас так надо. Кого жалеть-то? Его что ли? Эта крыса будет ночами с канистрами бегать, дома соседские поджигать, а мне его жалеть? Ни за что!
Нюра снова отворила калитку и прошла во двор. Возле сарая он увидела стоящую канистру, взяла её в руки и поднесла к носу. Так и есть, бензин. Теперь в ней снова проснулась уверенность в себе, хладнокровие и беспощадность. Сердце забилось ровно, отстукивая чётко удар за ударом. Женщина подошла к двери и нажала на неё ладонью. Та поддалась, и Нюра легко на цыпочках прошла в сени. Пахло берёзовыми вениками, солёной рыбой и слегка бензином. Женщина увидела телогрейку верзилы, висящую на гвозде. Тут же стояли его сапоги, все в прибрежной глине, как у дяди Ильи, когда тот возвращался из дальних затонов со свежим уловом. Значит Нюра была права, именно там этот Жорик прятал канистру. Видимо, сразу забрать её не получилось, весь посёлок всполошился, когда начался пожар, кругом были люди. Поэтому эта крыса решил выждать темноты, и когда все угомонились, верзила сходил на берег Каламейки и забрал её. Всё ясно.
Женщина отворила дверь, ведущую в комнату. В зале было тихо. На стене тикали ходики. Звук их напоминал тиканье часов в доме у дяди Ильи, только форма у них была намного больше, с длинным маятником и кукушкой. Нюра прошла на кухню. На столе было множество нагруженной, как попало, посуды, кружки, неполная бутыль с самогоном, заткнутая бумажной пробкой, ножей нигде не было видно. Женщина открыла выдвижной ящичек кухонного стола и увидела лежащие вместе ложки, вилки, несколько ножей, оселок и пару головок чеснока. Выбрав самый удобный, она тихонько задвинула ящичек на место и снова вошла в зал. Дверь в спальню была открыта, верзила спал на спине, слегка похрапывая. Нюра подошла к нему и занесла над ним руку. Лезвие ножа ярко и холодно сверкнуло, поглощая в себя частицы света мерцающей в окне луны. Она смотрела на спящего, ничего не подразумевающего в этот момент, верзилу. Ей отчётливо привиделся образ её мужа-вора, но чей-то тихий спокойный голос, напоминающий голос её покойной мамы, вдруг вкрадчиво произнёс:
— Но ведь ты же его уже убила, помнишь? Он же мёртв! Не стоит дважды повторять свою ошибку. Ведь ты за это уже понесла наказание. И разве в праве ты отнимать у него жизнь, даже если он этого и заслуживает? Ведь ты же не Бог и не судья! Подумай о том, что будет дальше с тобой и с теми, кто стал тебе так близок и, быть может, по-родственному дорог!
Рука с занесённым ножом чуть ослабла и стала опускаться вниз, как вдруг, верзила заворочался и открыл глаза.
— Тыыы? — только успел произнести изумлённый, напуганный верзила, как рука с ножом молниеносно вонзилась в него.
То ли удар оказался слабым, то ли верзила был слишком крепким. Он громко хрипло застонал, сползая боком на пол, встал на колени и сделал несколько шагов к Нюре, держась одной рукой за рукоятку ножа, торчащего
в его груди, а другую руку протягивая к женщине.
— Сука! — прохрипел верзила, буравя её своими мутными тусклыми глазами.
Нюра испугалась и попятилась от него, но споткнулась и упала навзничь, больно ударившись. Она в ужасе стала отползать, пятясь задом от идущего к ней на коленях верзилы, упёрлась спиной в стену и громко пронзительно закричала от страха. В этот момент рука верзилы, протянутая к ней, медленно опустилась, он рухнул на пол, крепко стукнувшись головой об пол, и затих.
Нюра сидела на полу, опираясь спиной о стену, не сводя глаз с бездыханного верзилы, дрожа всеми поджилками. Впервые в жизни она испытала такой жуткий страх.
Времени на размышления не было. Она встала на ноги, голова почему-то резко закружилась, и её шатнуло в сторону. Она подошла к лежащему на полу верзиле. Он лежал на боку, поджав ноги, весь в луже крови. Глаза его были открыты и смотрели куда-то в пол, рот чуть перекошен.
Нюра легонько пнула его ногой, сама не зная, для чего. Убедившись, что тот не реагирует, она повернулась к двери и быстрым шагом направилась к выходу. Нюра открыла дверь в сени и вдруг почувствовала, что ей стало очень плохо. Она резко наклонилась вниз, чтобы не испачкаться, и её стошнило.
В сенях на старом табурете стояло ведро с колодезной водой. Нюра присела на корточки и стала жадно пить прямо из ведра. Вода проливалась на неё, но женщина пила, не останавливаясь. Сердце колотилось, как у загнанного зайца, петляющего от лисьего дыхания, доносящегося сзади. Она выскочила на улицу, калитка громко хлопнула за её спиной, но она не слышала. Внутренний голос гнал её прочь от этого дома с резным петухом, нужно было срочно куда-нибудь бежать. Но куда, куда? Да неважно, главное — быстрее, пока не наступило утро.
Нюра вспомнила, как три дня назад солнечным днём, дядя Илья привёз её сюда на старенькой ветхой лодчонке со скрипучими заржавленными уключинами. Он держал её там же, на пустынном песчаном берегу, сплошь покрытом ракушками и голышами. Она вспомнила, как дядя Илья для верности обматывал верёвку на вбитый рассохшийся кол, чтобы та ненароком не уплыла. Сомнений не было, отсюда она переправится на дальний берег, в затоны, где сможет дождаться восхода солнца, а с первыми же лучами двинется через редколесье напрямик к дороге. Дальше будет видно, а пока нужно срочно бежать на берег Каламейки. Нюра шла быстрым шагом по пустынной улице в сторону берега реки. Вот он, долгожданный поворот, и спуск к речке. Она больно оцарапала ногу о колючие поросли дикого крыжовника, вытирая кровь на ходу, она запетляла по змеистой тропинке вниз. Лодка стояла на своём месте.
И вдруг Нюра вспомнила, что в доме дяди Ильи остался её казённый чемодан с вещами, документами и остатками сбережений.
— Чёрт! — злобно вскрикнула она.
Нужно было вернуться. Нельзя оставлять его там ни в коем случае. Женщина тяжело вздохнула и стала карабкаться наверх по тропинке в сторону дома дяди Ильи. Через некоторое время она отворила уже знакомую ей калитку и прошла внутрь. Дом уже остыл от пожара и не дымил. Тарзана нигде не было. Видимо он тоже решил переночевать в другом месте, едкий запах обгоревших брёвен явно был не по вкусу. Нюра прошла в дом. Стекла в комнатном окне уже не было, видимо, кто-то впопыхах разбил его при тушении пожара.
Горшок с геранью валялся на полу, земля из него наполовину высыпалась. Стол с множеством посуды, недоеденными угощениями, пролитой на скатерть бутылкой самогонки, которую принёс с собой дядя Семён, стоял сиротливо, выглядев унылым и заброшенным. Две табуретки были опрокинуты гостями, когда Люба закричала, и те ринулись на улицу. Повсюду несносно пахло гарью.
Нюра тяжело вздохнула, переведя дух, подняла с пола одну из опрокинутых табуреток и рухнула на неё всем своим небольшим весом. Ветер властно рвался в разбитое окно, теребя занавеску в разные стороны, будто голодный волк свою добычу. С берега доносился едва уловимый шум камыша, или просто показалось. Скорее всего, шумело в ушах от утомительного дикого движения прочь. Она немного посидела, потом резко встала и начала собирать чемодан. В потёмках было плохо видно, и женщина складывала вещи на ощупь, спешно и небрежно. Ну, вот, вроде бы и всё. Она с трудом закрыла набитый чемодан.
Мысли вновь бурным потоком обрушились в её голове.
«Спасибо тебе, милый дядя Илья! Ты первый за долгие годы, кто приютил, обогрел и накормил меня, не требуя взамен ничего, не задавая никаких лишних вопросов. Ты устроил для меня настоящий праздник души!
Мне никогда не забыть ту баньку с ароматным запахом дубовых веников, тот костёр возле погоста с утиным супом и твоими увлекательными историями. Не забыть и то, как ты плясал во дворе, глядя на меня, а твои усы и борода резво двигались в такт. У тебя остался замечательный друг по кличке Тарзан. Вот уж, кто никогда не предаст и не сделает пакость! Береги его, дядя Илья! Мне будет не хватать вас обоих! Я пока ещё не знаю, куда мне сейчас придётся отправиться, но даже находясь вдалеке от вас, любовь моя останется навсегда рядом с вами! Она будет радостно звенеть апрельскими ручейками, или тихо шуметь камышом речки Каламейки, игривыми всплесками огромных рыбин, радующихся солнечному июльскому свету, или тихонько постучится клювом какой-нибудь озябшей синички в твоё замёрзшее от январского мороза окно, на котором всё-таки будет стоять горшок с геранью, напоминающей тебе обо мне.
Прости меня, дядя Илья, за то, что доставила тебе множество хлопот. Думаю, что они были для тебя приятными, иначе и быть не может! Вспоминай меня добрым словом, хотя бы иногда! Мне это очень нужно! Ведь так важно знать, что кто-то помнит о тебе, иначе для чего тогда жить?
Не осуждай меня за мой проступок. Я сделала это ради тебя. Нельзя, чтобы подлость танцевала «Вальс бостон», ликуя и торжествуя, на чьём-то пепелище.
Может быть, я не права, кто знает… Но по-другому я поступать не захотела. Прощай, дядя Илья! Передай непременно огромный привет Любе и Ивану! Они замечательные люди, достойные настоящего человеческого счастья! А дядя Архип пусть играет на своей трофейной гармошке только лихие, весёлые частушки, ему это больше подходит. Если к тебе в гости ещё раз заглянет дядя Степан, много с ним не пейте. Лучше посидите по-стариковски за самоваром, пошушукайтесь о чём-нибудь своём, никому, кроме вас самих, не ведомом. Вот, пожалуй, и всё! Мне пора уходить!»
С этими мыслями Нюра подхватила свой казённый чемодан и вышла из дома дяди Ильи, плотно притворив за собой калитку. Идти быстрым шагом было трудно, чемодан то и дело бил по ногам, но женщина собрала в себе все силы.
Вдруг за её спиной, метрах в двухстах послышался громкий мужской голос. Это был местный участковый. Он случайно оказался в столь позднее время на улице, засиделся у одних из жильцов посёлка. Те рассказали ему о случившемся пожаре в доме дяди Ильи. Участковый собирался приступить к осмотру поутру, но внутренний голос опытного милиционера взывал его осмотреть дом, не давая покоя. Он решил просто заглянуть туда на минутку. Спать не хотелось, и он отправился неспешным шагом к дому дяди Ильи.
Когда до избы оставалось совсем немного, взор милиционера вдруг заметил незнакомую женщину, по-видимому, ту, что три дня назад остановилась в доме дяди Ильи. Познакомиться с ней, к сожалению, до сих пор не выпало случая, но соседи говорили, что приветливая, домовитая, дяде Илье по нраву пришлась. Да, познакомиться всё же надо было. И похоже, именно сейчас самое время! Участковый заметил в руке у женщины тяжёлый крупный чемодан, чем-то напоминающий те, что выдавали осужденным в лагерях при освобождении по истечению срока. Женщина явно торопилась куда-то, поспешно семеня своими худенькими кривоватыми ножками, чемодан то и дело бил её по ногам, но она упорно продолжала идти, озираясь по сторонам.
Но куда же она идёт одна, ночью, да ещё и с полным чемоданом вещей? Не мог дядя Илья выставить на ночь глядя свою постоялицу. Всякие люди бывали проездом в доме дяде Ильи, случалось так, что и на ночь порой оставались. Но даже если не приходились дяде Илье по душе, он всё же оставлял их до утра.
Что-то тут не так, уж не случилось ли что дурное? Милиционер зашагал чуть быстрее, стараясь не упустить из виду странную незнакомку, и зычным голосом крикнул:
— Гражданочка! Одну минуточку, гражданочка!
Нюра услышала зычный мужской голос, и по интонации, которую ни за что не спутаешь ни с чем, сразу же поняла, что это голос участкового.
«Только этого мне сейчас не хватало!» — подумала Нюра. «Ты-то откуда на мою голову нарисовался?»
Останавливаться было нельзя, ни под каким предлогом, а то конец!
Нюра ускорила шаг, не оборачиваясь. Чемодан стал бить по ногам ещё сильнее. Нельзя его бросать, там внутри лежат документы и деньги. Нужно быстрее идти к лодке. Голос был уже ближе:
— Гражданочка, стойте, я к Вам обращаюсь! А ну, стой, милиция! — уже твёрдо и грозно крикнул он.
Нюра поняла, что надо бежать. До лодки оставалось совсем немного, а там даст Бог, всё получится. Она ринулась, что было сил, своим неуклюжим мелким переваливающимся бегом. Милиционер рванул за ней, доставая на ходу из кобуры наган.
— Стой! Стой!
Нюра бежала из последних сил, собрав всю свою волю и стремление выжить. Вот уже и поворот, ветки дикого крыжовника снова больно хлестнули её по ногам, но она не останавливалась ни на секунду. Голос за спиной с каждым разом становился всё ближе и ближе:
— Стой! Стой, буду стрелять!
От последней фразы: «Буду стрелять!» Нюра вздрогнула, и в этот момент нога её неловко подвернулась. Женщина кубарем покатилась вниз по резкому петляющему змеистому спуску к реке. Ручка чемодана оторвалась, и тот сразу же покатился, неизвестно куда. Крышка его раскрылась, и все вещи полетели в разные стороны. Нюра вскочила на ноги, остановилась на секунду с мыслью о чемодане, но увидела, как к повороту подбегает милиционер с наганом в руке, и бросилась к лодке. Она быстро отвязала верёвку и упираясь обеими ногами в песок, что есть мочи начала толкать её на воду, вскоре та поплыла. Нюра тотчас запрыгнула в неё, схватила вёсла и стала грести куда попало, подальше от берега. Она увидела силуэт запыхавшегося милиционера на берегу и подумала, что тот сейчас бросится вплавь догонять удаляющуюся лодку.
Именно в этот момент раздался выстрел. Нюра лихорадочно гребла, пытаясь как-то пригнуться, но следующий меткий выстрел угодил точно в цель.
На какой-то миг женщина не поняла, что произошло. Она вдруг ощутила резкую нестерпимую острую боль и жжение в груди. Руки сами бросили вёсла, перед глазами поплыли туманные фиолетовые круги, сменив через несколько секунд свой цвет на жёлтый. Женщина чувствовала, что одновременно падает навзничь и взлетает. Сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. Глаза её были открыты, она успела лишь разглядеть тёмное звёздное небо и яркий круг холодной мерцающей луны.
Почему-то именно сейчас она казалась для неё невероятно родной и близкой! Мысли вновь стучались в виски вместе с монотонными, чуть замедляющимися ударами сердца.
«Я, наверно похожа сейчас на одинокую птицу, парящую в этом холодном осеннем небе среди звёзд и луны. Видимо, жизнь, когда-то щедро дарованная свыше, пройдя почти все уготованные судьбой этапы, зайдя в некий тупик, из которого, казалось бы, на первый взгляд, невозможно найти ни малейшего выхода, как из мрачного тёмного лабиринта, всё-таки налаживается!
Даже птицы — мои далёкие пернатые друзья, понимая это, начнут щебетать совсем по-иному, искренне раздаривая свои голоса всем, кто пожелает их услышать, стоит только выглянуть солнышку. Они будут носиться стаями возле меня, изредка отдыхая на облюбованных ветвях деревьев-великанов, боготворя каждый малый укромный уголок, высматривая желанный корм, устремляясь наперегонки за своим крохотным счастьем.
Их маленькие чуткие сердечки станут биться наперебой, неустанно доказывая своё место в природе и огромное желание родниться со мной и даже с теми, кто вопреки календарю, законам жизни, обстоятельствам и чему-то ещё, увы, не объяснимому простым языком, увидит в них, а значит, и во мне, несказанную радость!
Ведь только они, эти божьи создания, не способны на такую пакостную, грязную вещь, как подлость!»
Потом в жёлтом круге луны, как в медальоне, вдруг возник образ мамы.
Она смотрела немигающим, ровным и спокойным взглядом, будто хотела что-то сказать, но почему-то молчала.
Мысли медленно таяли в голове Нюры, каждый удар её сердца становился всё тише и тише.
«Мама, это ты? Здравствуй, моя родная! Мы так долго не виделись с тобой! Как там, у тебя? Сегодня ты очень красивая! Я тебя такой никогда не видела!
Я так хочу обнять и поцеловать тебя, моя милая, родная мамочка! Я скучаю по тебе сильно-сильно! Не оставляй меня больше одну надолго, прошу тебя! Человек в этом мире не должен быть один! Одиночество — это так ужасно!»
Мать всё так же молча продолжала смотреть на неё. Она становилась всё ближе и ближе, пока Нюра не смогла протянуть ей навстречу свои озябшие бледные ладони. Они взялись крепко за руки, и стали смотреть друг на друга всё пристальней, пытаясь разглядеть в глазах друг друга что-то навсегда потерянное, но никак не могли разобраться, что именно.
Откуда-то вдруг появился дядя Архип с гармошкой в руках. Он был такой молодой и красивый, в красной косоворотке и блестящих лаковых сапогах, вовсе не на костылях, а на обеих ногах. Он рванул рюмку самогонки, медленно развернул свою гармонь, и степенно, с выражением, протяжно запел:
— Как душа да с белых грудей выходила,
Очи ясные с белым светом прощалися;
Подходила тут скорая смертушка,
Она крадчи шла злодейка-душегубица
По крылечку ли она да молодой женой,
По новым ли шла сеням да красной девушкой,
Аль калекой она шла да перехожею;
Со синя ли моря шла да вся голодная,
Со чиста ли поля шла да ведь холодная,
У дубовых дверей да не стучалася,
У окошечка ведь смерть да не давалася,
Потихошеньку она да подходила
И чёрным вороном в окошко залетела…
Почему вдруг так холодно? Почему так хочется спать? Холодно… Холодно…
Март, 2010