Вик Бриз.
Погост.
Часть вторая.
Питер, 2005 г.
Притча.
… Бабушка Устинья баюшки спевала надвое сказала то ли о поверье то ли о безверье то ли о скаженном то ли прокаженном то ли о заветном то ли затаенном то ли о забвении то ли отречении то ли о прозрении то ли пробуждении палом покаянии небом обручении сказка-помазка Елов перстень побежал в кустень лег на соломку хвост на сторонку годы лежал головы не сдымал приспичило сдынул едва не сгинул на Погост поглянул на Погосте кузнец колокольцы кует малым ребятушкам так дает со старух стариков по копеечке берет молодых вперед хлопот полон рот валом на Погост коту под хвост шлеёй прохвост гостить не прост чамкает чавкает хрустит на грусти Погоста заживи короста спи дитятко спи не проспи притчу поста простота не спроста хуже воровства…
Глава 1.
Стаса кликнули на «ковер», но он и ухом не повел, что-то там строчил.
- Чего телишься, топай – пироги хороши с пылу, с жару, может, отгул дадут, - простодушно изрек Кузен, а в просторечии, Кузьма, красавец мужчина – голубоглазый, белобрысый, здоровенный увалень – мечта женщин, за счет которых он, похоже, и перебивался на этом свете.
- Отгул на загул, - хмыкнул Стас, - дежурить не хочешь? – и пошел.
- Тьфу, тьфу, типун тебе на язык, стучи по дереву…
В приемной Стас глянул в ясны очи секретарши, постучал по столу:
- Что я там опять натворил?
- Стучи, не стучи, а ждет тебя дальняя дорога и казенный дом, - в тон ему ответила та.
Стаса передернуло и он злой-презлой зашел в кабинет редакторши с намерением раз и навсегда поставить точку в их отношениях. Сколько можно наезжать: не прошло и суток, как он на санях выбирался из тьму-таракани! В своем бушлатике и морских корочках на морозе за тридцать и в сугробах под крышу чуть не отдал Богу душу, не отписался еще, а опять аврал! Нашла козла отпущения…
Редакторша даже не глянула на него, сразу подавила своим красноречием:
- Не к спеху, вернешься, отпишешься – одна нога здесь, другая там. Вот тебе командировочное и список заданий, чтоб не говорил, что запамятовал. И не пытайся потерять – дубликат у меня под стеклом… Главное – отчет с отчетно-выборной комсомольской конференции, строк пятьсот.
«Ты что, белены объелась – пятьсот строк с колес», - хотел возразить Стас, но редакторша словно читала его мысли, опередила:
- Да, пятьсот! Лучший в области район. И курирует его не кто-нибудь, а сама Дора Исааковна, инструктор ЦК ВЛКСМ. Передашь отчет в редакцию стенографистке по телефону в тот же вечер. Такие вот пироги… Будем ждать. Нам тут тоже спать не придется. Экстрим … такие вот пироги… Стенограммы доклада и прений получишь на месте заранее - успеешь проштудировать, остальное увидишь сам, а творчество – дело техники! Тебе не занимать. Тем более будешь творить в комфорте: отдельный номер в гостинице с телефоном, а холод что? Не привыкать. Полушубок, валенки, шапку, штаны ватные дадут. Девчата обещали мне одеть тебя, обуть и согреть на месте. Вот такие пироги…
Стас ни с того, ни с чего разулыбался.
- Чего веселишься? – на щеках редакторши вспыхнул румянец.
Стас хотел было съязвить на счет ее «пирогов», но сдержался, буркнул в ответ:
- Это у меня нервный тик, ответная реакция на удовольствие: отвяжись худая жизнь – привяжись хорошая.
- Тик – не срыв, нормально, и не стой столбом – поезд ждать не станет…
Стас вернулся в свой кабинет, стал собирать бумаги. Кузен вопрошающе уставился на него:
- Не томи душу, опять что-ли в дорогу? А я хотел с тобой пол-банки раздавить. Суббота, воскресенье на носу, побалдеть бы, расслабиться…
- Еще раздавим не раз. – буркнул Стас в ответ…
Судьба свела их в одном кабинете случайно. Создавалась новая область, а вместе с ней обкомы, исполкомы и сопутствующие органы, в том числе и пресса. Кадры набирали с миру по нитке. Журналистов через журнал «Журналист» на «Требуются»… Перспектитвным и опытным даже квартиры обещали. Но, видно, перевелись перспективные и безквартирные – приехали только Стас и Кузен. Их взяли в «молодежку» - первого завом, другого корреспондентом. С испытательным сроком.
Испытывай, не испытывай, а лучше их все равно не было. Оба до этого пообтерлись в больших газетах. Остальные в штате школьники по призванию и комсомольские работники по приказу. Для них газета – темный лес, а писать, дежурить, отчитываться за ошибки – одна морока. Постигали журналистику по ходу дела в гуще событий.
Редакторша – школьный филолог (со стажировкой в фабричной многотиражке) по совету ответсекретаря, тоже учительницы, но поработавшей корреспондентом в районке, предложила Кузену возглавить один из отделов, но тот отказался. Стаса попросили повлиять на него.
- Чего выпендриваешься? – сказал он Кузену. – Дают – бери, бьют – беги! Оклад выше и положение… Членом редколлегии станешь.
- Не-е, я для энтово не гожусь: мне тут же пришьют аморалку за любовь к женщинам во хмелю.
- А на этой должности не пришьют?
- Пришьют, как же… Только куда меня понижать? Некуда! А выговоры – у кого их нет? Переживем. Как дадут, так и снимут. И вообще мой потолок – творить, а не командовать. Чем выше залезешь, тем больнее падать. А так, если что ищи-свищи, я ноги в руки и адью на все четыре… Вот такие пироги!
- Жаль, - вздохнула редакторша. – Даже не знаю, что он лучше делает? Снимает или пишет – все играючи. Классные фото, классные комментарии…
- Именно, - подтвердила ответсек, - фоткает и пишет бесшабашно и талантливо. Переманят, если мы ему карьеру не сделаем…
В отличие от Кузена у Стаса перо притупилось. То ли расслабился после службы на гражданке, то ли голова была забита другим, но на «гора» шли поначалу «дежурные» материалы – ни уму, ни сердцу. Других правил профессионально, а сам выдавал какую-то тягомотину или отсебятину, как графоман и это выбивало из колеи, раздражало его, но мысль о том, что он тут ненадолго, успокаивала и держался на плаву, принимая как должное тактичное и терпеливое отношение коллег к его состоянию. Черная, белая полоса… Бывает. Жизнь – спираль одним словом.
После той памятной встречи в Вытегорской редакции с тетей Катей, а затем у нее дома, он решил побывать в Костроме, повидать Дудорина – Огнева. Только и всего…
- Ну, ты даешь! – удивился Георгий. – Тебе этот город может жар-птицей с неба свалился, а ты «повидаюсь-распрощаюсь». Одним-двумя днями твой визит туда вряд ли обернется. Ни адреса у тебя этого Дудорина, никаких других координат. Искать вслепую человека, к тому же шепотом, чтобы не дай Бог не навредить ему – все равно, что искать иголку в стоге сена.
- А ты что предлагаешь? – спросил Стас.
- Осесть там на время. На работу устроиться. Не куксись! Только так и не иначе. Одно дело искать искомое каким-то подозрительным типом-инкогнито, а другое – дотошным, въедливым, любопытным журналистом с корочками уважаемой газеты. Соображаешь? Кто, что заподозрит? Волки сыты и овцы целы, а там, глядишь, и в город влюбишься. Не город - сказка седой старины на Волге-матушке. Город невест. Суженую встретишь и заживешь от нас недалеко. Ты к нам, мы к тебе гостевать… Работа? Не проблема. Вот тебе журнал «Журналист». В нем черным по белому объявлены вакансии в интересующей нас молодежке. И главное – я знаком с ее редактором. Пару раз встречались на семинарах, обменивались опытом работы. Позвоню ей и поедешь не на деревню к дедушке, а по приглашению, может даже с подъемными грошами на блюдечке. Или у тебя, дембеля, деньжат – куры не клюют?..
Георгий оказался прав: пришлось задержаться в городе. Стас не мог наводить справки и расспрашивать открыто всех подряд о Дудорине-Огневе. Раз есть какая-то тайна, за которой стоят живые люди и события, лучше не торопиться. Тем более надеялся, что все и так прояснится на Главпочтамте. Первым делом он туда и пошел…
В окошечке «До востребования» - миловидная симпатяшка, полная достоинства. Как ей удавалось напустить на себя умилительную важность, Стас не стал размышлять, но и говорить с ней серьезно – язык не поворачивался: копия пионервожатой Галочки из детдома – такая неожиданность!
Его так и подмывало улыбнуться, пошутить, сказать что-нибудь приятное этой милой служащей – одним словом – закинуть удочку на живца, но он сдержался, постеснялся, не посмел почему-то, заговорил с ней с серьезной миной:
- Меня интересует ветеран войны, который у вас в этом окошечке «До востребования» получал письма и телеграммы. Его фамилия Дудорин И.Д.
- Мы справок не даем, - ответила девушка серьезно и строго, не глядя на Стаса. - Обратитесь в городское справочного бюро или милицию.
- Я там был, - соврал Стас. – Увы… Чтобы разыскать человека, оказывается нужны полные данные о его месте и времени рождения, а у меня их нет, кроме его фамилии, инициалов и внешних данных, что он прихрамывает, опираясь на клюшку. Возможно после ранения.
- Внешние данные мне ничего не говорят. Таких старичков много, и если они получают почту до востребования, значит, так надо. Я обязана строго соблюдать инструкцию нашего ведомства о неразглашении.
- Я ценю ваши бдительность и усердие, - улыбнулся Стас, - но я не шпион, честное слово. Извините, не представился. Я из газеты. Вот мое удостоверение, - он подал его девушке… Как видите черным по белому, где работаю, кем, кто я, что я, с моей личной, кстати, привлекательной физиономией и вместе с этим – правом на получение информации в любом гражданском учреждении. Пожалуйста, улыбнитесь. Вы же не бюрократ какой-то, а милое создание, как снегурочка. С вас рождественские открытки писать и на них в любви признаваться, а вы, как Северное сияние с ледяным дыханием. Улыбнитесь, пожалуйста.
Девчушка вспыхнула румянцем.
- Я на службе. Прошу без шуток и вольностей.
- Простите, пожалуйста, - извинился Стас и тут же брякнул, - а что вы делаете сегодня вечером?
Служащая от удивления еще больше зарделась – прямо-таки до слез и потупилась, поглядывая по сторонам – не слышит ли кто? Кое кто, кое что, конечно, слышит и весь – внимание – что еще будет?..
К ним подошла средних лет дама, строго глянула на обоих.
- Вот, Людмила Васильевна, корреспондент интересуется одним из наших клиентов, а я говорю, что мы справок не даем. Только он корреспондент и я не знаю, как быть? – и никакого намека на вольности типа – «Что вы делаете сегодня вечером?» Это обнадеживало.
- Я старшая в этом зале, - представилась Стасу Людмила Васильевна. – Что вас интересует?
- Очень приятно, - сказал Стас. – Меня интересует ветеран войны Дудорин И.Д. Человек с такой фамилией и инициалами во время блокады в Ленинграде совершил подвиг. Потом его следы затерялись. По одним данным он вроде погиб, по другим – был тяжело ранен и отправлен на лечение куда-то в эти края. Недавно стало известно, что некий Дудорин И.Д. получал письма у вас. Вдруг это тот самый герой?
- Ну что же. Сделайте официальный запрос и мы постараемся вам ответить, - пообещала Людмила Васильевна.
- Видите ли, с этим человеком одни неопределенности. Скорее всего он просто однофамилец блокадного героя и не хотелось бы тратить время на бюрократическую переписку. Но раз вы настаиваете…
- Сожалеем, что не можем помочь, улыбнулась Людмила Васильевна. – Видите ли, мы с Таней здесь работаем недавно и не припоминаем такого человека.
- А кто здесь до вас работал? – спросил Стас.
- Я знавала Полину Сергеевну… Только ее уже нет в живых. Инфаркт, знаете ли…
- Жаль… Извините за беспокойство, - сказал Стас, собираясь уходить.
- Подождите, - удержала вдруг Стаса Людмила Васильевна. – Я вспомнила: у нас на сортировке ее бывшая подруга работает. На пенсии, но дома не сидится… Может она что вспомнит? Сейчас я ее приглашу.
Как только начальница ушла, Стас опять заглянул в окошечко:
- Вы так и не ответили мне, что вы делаете сегодня вечером? – но вместо ее ответа услышал:
- Не смущайте девушку, - и обернулся на голос. Это вернулась Людмила Васильевна с какой-то старушкой и молодым парнем. – Таня вечером на занятиях в институте. Она вместе вот с этим молодым человеком, ее женихом и моим сыном учится на вечернем отделении. Думаю, вопрос исчерпан?
Стас улыбнулся, развел руками:
- Извините, увлекся не кстати, - пробурчал он.
- Бывает, - улыбнулась в ответ Людмила Васильевна, а вместе с ней и все присутствующие заулыбались. – Что касается вашего Дудорина, поговорите с Антониной Ивановной, - представила она старушку…
Антонина Ивановна не смотря на преклонный возраст, оказалась очень общительной бабулей.
- Да-а, как же, как же, очень хорошо помню Ивана Даниловича. Такой интеллигентный, скромный, приятный мужчина, хотя и работал простым шофером, возил начальника госпиталя. И жил в госпитале. А когда начальника не стало – его весь город хоронил, такой хороший был человек, не стало и Ивана Даниловича. Нет, не думайте на худое… Боже упаси! Просто он куда-то уехал насовсем. Куда? Так вы в госпитале и спросите. Может там знают…
Глава 2.
Из Питера за Воронеж - путь не близкий, но сотня добралась без особых хлопот. Не на перекладных, не пешим ходом, а в вагонах-теплушках вместе с лошадьми, к тому же в составе бронепоезда под надежной охраной, иначе не отбиться бы от желающих прокатиться за компанию вместе с ними. На железнодорожных путях, как и всюду, властвовала анархия – мать порядка без графиков движения, не говоря уже о правилах человеческого общежития. Везде толпы оголтелых мешочников, давка, брань, вой баб и ребятишек, плач и стон…
Жалко было людей. Хмурились Лель и Петрович. И сотник мрачнел, и казакам не в радость, хотя дорога вела их домой и можно бы вроде расслабиться, не хмуриться, не вздыхать горестно – час от часу не легче…
Одному Ваське то было внове и он взирал на все распахнутыми глазами, как будто так и надо жить в переворотную неразбериху, когда народ, почуяв свободу и волю, кажет свой неукротимый нрав. Настроение других его, похоже, мало занимало и огорчало…
На станции Светкого Ваську встретил какой-то тихушник и увел с собой. Сотник смолчал, переглянувшись с Петровичем и Лелем. Те в ответ пожали плечами. Все понимали, что Ваське доверено какое-то особое задание, о котором даже им не положено знать. Ну и шут с ним…
В Питере, когда Гость назначал в сотню комиссаром Петровича, а Леля и Ваську его помощниками, Петро Назарович не стал возражать: «Надо так надо – приказы не обсуждаются». Но где-то по дороге под стук колес все-таки, как бы между прочим, «прощупал» их:
- Не простой ты мужик, как я погляжу, Александр Петрович. У меня в доверии ходил, а у новой власти и того более: одним махом в козырные тузы. За какие такие заслуги?
- Так говоришь, будто меня не знаешь. Я тише воды, ниже травы. Не чета тебе, Петро Назарович.
- Не скажи – в тихом омуте черти водятся.
- Может и так… Хочешь верь, хочешь не верь, но не до шуток нам ныне.
- Кому это нам?
- Мне с Лелем. У нас с ним к тебе есть большой интерес. Выслушай Христа ради, а потом уж казни или милуй.
- У тебя с Лелем, а сын что?
- Что, что… Сам видишь, - вздохнул Петрович. – Что с него взять – молодо-зелено... Каша у него в олове. В бирюльки играет…
- У всех у нас ныне каша в головах, - согласился Петро Назарович. – И когда еще сварится – переварится – никому не ведомо… Выкладывай лучше, что там у вас стряслось?
- Много чего… Не знаю с чего и начать?
- Замахнулся, так бей! С самого начала. Время терпит…
И Петрович во всех подробностях поведал сотнику обо всем затаенном. Особо о Ваське и Веньке, сестре Марии с племянником, которых отправил под лед с моста ненавистный рижанин, и за которым они теперь гоняются, чтобы спросить за все.
- А тут, такое дело – этот Гость подвернулся, интерес которого c нашим интересом совпал. Грех было отказываться от комиссарства… Так мы к тебе и попали, - подвел итог Петрович.
Петро Назарович слушал внимательно, изредка кой о чем переспрашивал, изучал газетенку с погромщиками и мрачнел недобро. Потом сказал:
- Судить их надо. По закону всем миром судить, а не самосуд устраивать.
- Кто же против, - поддакнул Петрович. – Только это уж как получится. Взять бы на мушку и дело с концом…
Петро Назарович глянул на винтовку, которую Петрович обнимал, как женушку и отмолчался – не осудил, но и не одобрил порыв его…
В Светково сотня разгружалась споро. Никого подгонять было не надо. Домом родным пахнуло и казаки без вина хмелели, рвались скорей идти к своим куреням.
- Так что решили, комиссары? – полушутя, полусерьезно спросил Петро Назарович. - Нам тут до дома один Суворовской переход – рукой подать, а вам с нами может статься и не по пути вовсе.
- Не гони коней, Петро Назарович, - хмыкнул Петрович. – Вон Васька идет, счас и определимся.
- Выступаем с вами, Петро Назарович, - сказал Василий. – Он, видно, услышал на подходе о чем разговор. – Те, кто нас интересует, ушли в сторону станицы Вешенской вместе с продотрядом. По оперативным данным их где-то кто-то там должен встретить…
Одним Суворовским переходом, как о том думал Петро Назарович, мытарства сотни не закончились. Что ни день – одна морока. Далеко ли отошли от железной дороги, а на пути один за другим разграбленные хутора, а то и целые станицы, порубанные или расстрелянные казаки, застывшие в страхе глаза детишек и их матерей.
Лютуют беляки! Не зря питерцы срочно отрядили сюда сотню. Ох, не зря! Понять бы только, кто тут лютует? Беляки, бандиты какие залетные, а то и свои местные – в семье не без урода… Спросить бы кого да попрятались, а то и полегли станишники, а перепуганные насмерть, озлобленные казачки одно твердят: «Этот разбой – дело рук продотрядовцев красных, которые именем революции очищают до дна амбары с зерном для каких-то голодных городов».
Слухи, может быть, так и остались бы слухами, а толки – толками… Чего только не наговорит человек с перепугу. Да наткнулась, наконец, сотня не вооруженную группу всадников. Немного в ней было людей – куда там тягаться с сотней Петро Назаровича – и попытались они уйти на рысях от погони. Не ушли… Загнали их вскоре в лог, окружили и шашки наголо – хорошо опустить не опустили: кто-то кого-то признал да как заорет на всю степь:
- Уж не ты ли это, Петро Назарович, с войны вернулся в полном здравии?
Запереглядывались, заприглядывались:
- И ты живехонек, Михаил Павлович?
-Назар Степанович? Откудова ты-то тут станишник наш, ясеньский?
- С кудыкиной горы, Атаман! Признал слава Богу. Я это, я и все наши со мной…
Тут только те и другие шашки в ножны, спешились, сошлись, припали друг к другу…
Потом долго мусолили, судили-рядили, что делать, как быть? С одной стороны: надоть бы догнать продотрядовцев проклятых – раз они разбор без разбора чинят, а с другой – они ли чинят?
- Кто же, как не они, мать твою, - матерились во всю станишники. – Окромя их мы окрест никого не наблюдали. По пятам шли, караулили мародеров… Верно, казаки! - и загудели, забасили, запричитали хором на всю степь – вот-вот зенки из орбит повылазят от правды такой горькой. – Нам не веришь, атаман?
Не было неверья да и недоверья у Петро Назаровича к станишникам. Сызмальства знал он каждого из них: вместе росли, вместе в ночное с конями, вместе пахали и рыбачили, вместе хлопцами наперебой по девчонкам… Но встрял тут не к месту Василий:
- Не верю я! – не сказал – перекричал всех. – Не верю и все тут… Это провокация белых. Или еще кого… Разоделись под наших продотрядцев и чинят беспредел, чтобы ваших на наших, а наших на ваших натравить. Перебьем друг друга, а им то и надо…
Как ошпаренные закипели, взъярились враз казаки на Василия за такую нахальную напраслину, такое подлое недоверие к ним заезжего комиссарика.
- Ату его, станишники, изверга извергов, - и шашки наголо, и гурьбой на Василия шагнули…
- Кончай митинговать! – взлетел на коня Петро Назарович. – Мы кто – казаки, аль нет, люди, аль нелюди сгоряча расправу чинить!
- Вот те на! Еще один заступник выискался. Свой навроде, а туда же, - и сереют лица станишников, бельмом глаза… - Накося-выкуси…
Но тут где-то ухнуло! Далеко раскатом… Еще раз ухнуло и еще… Не снаряды навроде – гранаты рвались… По степу далеко слышно глухое уханье вперемежку с хлопками тах-тах-тах… Стреляют, строчат напропалую. Где-то завязался бой. Разгорался, затухал, снова разгорался…
- По коням! – скомандовал Петро Назарович и тронулись на голос войны.
Через какое-то время пахнуло гарью и порохом. Замаячили на горизонте верховые. Сотня Петро Назаровича россыпью по степи в боевом порядке встретить, как положено кого-то там, но те, кто-то там, завидя их, развернулись и поскакали прочь… Казаки было пришпорили коней в погоню, но Петро Назарович осадил своих: «Без толку гоняться за ветром! Поглядим для начала, что тут стряслось»…
На месте боя труп на трупе и труп сверху… Вперемежку с лошадьми, повозками, рассыпанным зерном и прочим провиантом… Жутко даже казакам, в каких только передрягах не побывавших. Отводят глаза, друг от друга прячут. Что уж говорить о таких, как Васька - необстрелянных. Вывернуло его наизнанку, изошел желчно зеленью с горечью… Леля Ивовича тоже смутило. Спешился, а земля ходуном под ногами, осел на земь, коня за повод едва держит – очумел тот и по-жеребячьи плаксиво ржет, рвет узду умчаться вскачь от крови подальше…
Выставила сотня дозоры, спешилась поглядеть: нет ли раненых или живых и пораспрошать, чтобы знать, кто тут за что воевал? Бродили, искали: не было намека ни на живых, ни на раненых… Кто-то вымещал зло так неистово, что не оставил свидетелей…
Васька с Лелем оклемались малость, пристроились к хмурому Петровичу, который бродил вместе с казаками среди трупов, присматривался к тому, что было недавно живо…
Вскоре их кликнули к Петро Назаровичу.
- Гляньте-ка на этих, - сказал тот, - не те ли самые?
Мертвяки как мертвяки с застывшими глазницами, ощеренными ртами, с гримасой боли на лицах… И все же никак все… Петрович переглянулся с Лелем: «Они?» Тот согласно кивнул в ответ, не проронив ни слова… Ни у того, ни у другого никакой радости от того. Никакого удовлетворения. Застарелая боль по невинно загубленными душам своих самых близких родных людей, как была, так и осталась с ними…
Глава 3.
По дороге на вокзал редакционный «газик» неожиданно застрял в сугробе. Пока выбирались, едва не опоздали не поезд. Стасу удалось на ходу заскочить в последний вагон. Проводница глянула на него:
- Надо же, морячок! Не по сезону одежка-то. У вас что тут океан – море незамерзаемое?
- Море не море, а моряки водятся и нам не мешало бы вашего тепла оттаять, - отшутился Стас, и задышал на озябшие руки.
- Где ты раньше был, целовался с кем? У меня уже семеро по лавкам, а твое купе в начале поезда - так что пока доберешься – без меня согреют – гуляет поезд.
- Как гуляет?
- На всю катушку. Все друг друга уважают. Без кампании не останешься.
- Какая кампания? Мне бы укромное местечко - отоспаться…
- Ишь чего захотел! Отсыпаться на том свете будем. Иди, иди, а то мой уже звереет.
«Мой» - высокий, красивый парень уцепил Стаса за рукав. Похоже он «зверел» в другую сторону:
- Браток, не Балтику бороздил? Кореша, значит, причаливай, погутарим за жизть.
- Не могу, браток, дела обязывают грести в другую сторону.
- Дела, как сажа бела, вовсе не отмыть, пока не обмыть.
Стас шепнул ему в ухо:
- На задании я. Понимаешь?
- Понимаю, как же… Ты, если что, моргни, за мной дело не станет, отобьемся.
Отбиваться Стасу пришлось не только от «Моего». То ли форма флотская привлекала, то ли радушие подвыпивших людей, но его пытались угощать чуть ли не в каждом купе. Спасала фраза: «Я на задании», она действовала магически и его отпускали на все четыре.
Перевести дух в своем купе тоже не удалось. Из дверей нараспашку обдало водочным перегаром, табаком, гнусавым гамом. Проводница виновато глянула на Стаса, пожала плечами: «Что я могу?!» Осоловелые пижоны совали стаканы в лицо хорошенькой девушки. Та без паники с достоинством отнекивалась – отбивалась…
Стасу вспоминалось почему-то: «У него красивая жена, очень красивая, правда, красивая»… О такой, как эта милашка, наверное.
Пижоны, наконец, засекли Стаса.
- Ты чего, служба?
- Спать хочу, - сказал Стас первое, что пришло на ум.
- Так спи, чего вылупился?
- Место освободите и лягу.
- Какое место?
- То самое, на котором вы девушку насилуете.
- Кто насилует, кто? Заступник нашелся.
- С первого взгляда!
- Хороша Маша, да не ваша, - поднимаясь с места с угрозой сказал взъерошенный пижон в пестром одеянии – копия одного фазанистого певца-эстрадника не только по «оперению», но и такого же «голосистого», правда, донельзя упитанного коротышки, как мешок с дерьмом. Похоже, он тут был заводилой – поднялись и все остальные.
Проводница загородила от них Стаса:
- Не стыдно! Вы же киношники, интеллигентные люди… Или мне милицию вызвать?
- Не надо милицию, - из купе выскользнул юркий плешивый мужичишка неопределенного возраста. – Сами уладим недоразумение, - и к Стасу, - слушай, служба, не горячись… Через два купе у нас есть свободное место среди старперов вповалку. Если хочешь дрыхнуть – лучше не бывает.
- Чье место?
- Мое личное. Не потревожу, не боись.
- Веди, - сказал Стас. – Кстати. Чего это проводница вас киношниками обозвала?
- Так мы киношники и есть. Едем в Нерехту снимать натуру. Вокзал у них копия одного Сибирского, куда Ленина ссылали.
- Шушенское?
- Во-во, но туда пилять и пилять, сам понимаешь, пол-Союза отмахать, в обе стороны – весь Союз, к тому же расходы и холодище, а тут подфартило, под боком у Москвы и холода нынче Сибирские, не отпустят – снимем. А ты случаем не газетчик?
- Как знать…
- То-то, я смотрю, манера спрашивать, интерес ко всему – так только корреспонденты держатся.
- Тебе палец в рот не клади…
- А я что говорю: не было бы счастья… Считай с главным нашим интервью на высшем уровне тебе обеспечено…
- Ловлю на слове, а та девушка, актриса?
- Не-е, временный администратор: устрой, принеси, обеспечь, но шустрая и непреступная.
- Говорят, чем непреступней, тем доступней.
- Это не про нее. Гошка сразу на нее глаз положил, что только не делает, не может облапошить…
Купе спало. Стас разделся, залез на верхнюю полку под одеяло. Уже и согрелся, а сон не шел. В начале пути ему всегда думалось о том, что осталось дома, а в конце, что ждет? Вспомнился Кузен. Зря не принял с ним на грудь, расслабился бы и дрыхнул теперь без задних ног. Вместо этого брякнул: «На работе не пью»… Кузен не отступал:
- Так рабочий день тю-тю…
- У нас ненормированный.
- Боишься связываться со старухой?
- Не боюсь, но и подставляться не хочу. Кстати, она вовсе не старуха, а очень даже милая женщина – вот такие пироги.
- Лажа! Откуда у милой учительницы такая присказка? И к месту, и не к месту, как ляпнет своими женственными губками! Я бы эти губоньки… Слушай, а может мне на нее переключиться, чтобы не гоняла по командировкам?
- Муж у нее!
- Муж объелся груш – много ли толку от алкаша!
- А ты не алкаш?
- Ну ты даешь! Он алкаш со стажем. А я начинающий, кровь с молоком! Улавливаешь разницу? Я когда остограмлюсь, горы сверну.
- Не стограмм ты, а ополлитрусь…
- Ну, ополлитрусь, а что? Я ведь им не навязываюсь – сами ставят, не отказываться же от удовольствия, не обижать слабый пол.
- Ты же талантище, Кузен: тебе бы меру в питье знать, столько умного написал.
- Вот прикол: не пил бы, написал! Здорово, а может, наоборот, писаю, потому что пью. Я во хмелю вдохновляюсь до крайности и просто пишу, потому что внутри горит…
Кузен все превращал в шутку. С ним невозможно было говорить серьезно. Когда еще впервые представлялись друг другу, Стас назвался полным именем: Старков Станислав Святославович.
- Надо же так обозвать человека! Без пол-литра не выговоришь, - ляпнул Кузен и тут же оговорился, - без обид только. Лично меня хоть горшком называй, только в печь не сажай, а у тебя – одна святость: свят, свят, свят…
- С поллитрой тем более, - улыбнулся Стас. – Зови меня Стас или Старик. Меня все так кличут.
- Заметано, а меня – Кузеном! Сам понимаешь, Козьма да еще Прутков – обхохочешься!
- Шутишь или псевдоним?
- Какое там, на полном серьезе – тезка известного героя Баркова. Детдомовский я. Где-то в войну у разбитого поезда подобрали среди убитых. У одного бедолаги документы на имя Пруткова Кузьмы Ивановича были, а я около него сидел, пуговицами на его плаще игрался. Ну и доигрался – назвали в честь усопшего, царство ему небесное и земля пухом, - вздохнул Кузен и спросил, а у тебя как? Полный комплект?
- Чего?
- Бычьего! Я, к примеру, один-одинешенек на этом свете. Не знаю ни папы, ни мамы, ни сестер, ни братьев, ни теток, ни дядек, ни бабушек, ни дедушек… И родословной никакой. Ветром надуло. А ты?
- У меня два деда, две бабули. Родители родителей. В деревне живут.
- А родители где?
- Нету, погибли.
- В войну?
- С чего? После.
- Авария что ли?
- Помогали милиции бандитов ловить. Ушли в лес проводниками с отрядом и сгинули.
- Каких бандитов? Бандеровцев что ли?
- Вроде того. Мало ли кого тогда по лесам шастало. И не только в Западной Украине…
- Ладно, замнем для ясности. Ты главное не мохай. Может, еще кто-то отыщется. Лично я очень хотел бы хоть одну родственную душу найти. Только у меня оттолкнуться не от чего, не за что зацепиться. А у тебя старики живы. Родня кровная. Через них ищи.
- Ищу. Да нет той родни… Одних революция со свету сжила, других война эта долбанная.
- Кому что на роду… Только мир тесен – мало ли что… Слушай, ты женат?
- Нет пока. И не собираюсь.
- Вот те на – не собирается он. Не зарекайся. Ну я ладно – перелетная птица, без роду, без племени, а ты чего?! Улыбнись, развеселись и вперед. Где наша не пропадала! А то обличье у тебя – Ивана Грозного писать. Как набычишься – не подступишься. От того девки и шарахаются. Или женилка не выросла?
- Выросла, не выросла… Была у меня одна… Не дождалась со службы. С другими не получается.
- Как так не получается? Ты глянь, в каком мы городе оказались! Не город – малинник. На каждого хахаля по десятку цыпочек. Выбирай любую, на любой вкус, катайся, как сыр в масле.
- Сам и катайся.
- Ну да, за себя и за того парня… Однолюб что ли?
- Однолюб, не однолюб… Тем, которые нравятся, я не нравлюсь, а наоборот – не городят огород.
- Тоже мне, философ хренов. Положись на меня. Я тебе такую рожайку найду… Или ты сам рожать собираешься? Вот хохма!
- Боже упаси от такого свата! Я уж как-нибудь сам.
- Привереда ты, как найдешь?
- Сердце подскажет…
Стас улыбнулся своим мыслям, повернулся на другой бок: «Подсказало – Маша не наша – будет наша… Отбилась, не отбилась от тех прыщей: как пчелы на мед – нужна тебе такая? Глаз положил… На кой ляд? Мало ли что хороша… Замужем, поди, или невестится. Ну и что? Попытка – не пытка, похожу вокруг да около. Есть в ней что-то такое – глядеть, не наглядеться. Она из той женской породы, которые с годами все краше, все желанней, – с тем и окунулся в сон…
Глава 4.
… Так что тут было? Бой или разбой? Впрочем, какая разница. Ни то, ни другое не укладывалось в голове, когда ни за что, ни про что погибли люди.
Казаки разбрелись по полю, собирали рассыпанное зерно и прочий провиант, оружие, амуницию – не пропадать не добру – грузили на подводы. Что делать с трупами, не знали. Стащили пока в лог. Грех большой был оставлять их так и в то же время, как предавать земле без следствия? Хотя какое там следствие, когда никому ни до чего нет дела, когда у живых самих забот полон рот.
- Держи, Петрович, для отчета. – Петро Назарович подал ему ворох бумаг. – Тут и комиссарские мандаты этих самых – кого вы искали… Точно таки же, как у вас. Похоже, вас с ними собирала в дорогу одна и та же контора.
- Не может быть, - возразил Василий. – Это недоразумение, это провокация!
- Могло быть и так, если бы не двойная бухгалтерия с двойными документами.
- Какими еще двойными? – не унимался Василий.
- Так черным по белому – одни мандаты с нашими фамилиями Иванов, Петров, Сидоров и Казаков даже… Эти держали у себя в нагрудных карманах, под рукой, так сказать, на случай предъявления по первому требованию… А другие были зашиты у них под подкладками. Зачем? От них русским духом не пахнет. Фамилии такие, что и на трезвую голову не выговоришь: Умдглебн, Венеринль, Сарацейн, Дарлингтонч… Ну чем не шарада?
Петро Назарович какое-то время наблюдал за Василием, Петровичем, Лелем, которые вместе с казаками перебирали бумаги, потом спросил Леля:
- Вот вы, Лель Ивович, что скажете на этот счет?
- Почему я? – смутился Лель.
- Вы учились в Прибалтике, где возможно в ходу такие фамилии. Или это не фамилии вовсе, а шифровки какие-то?
- Не знаю, - сказал Лель. – Фамилии там, конечно, не такие как у нас, но и эти, мне кажется, не фамилии вовсе, а псевдонимы.
- А может наоборот: Иванов, Петров, Сидоров, Казаков как раз псевдонимы, а те, что шиворот-навыворот и есть самые настоящие фамилии с их скрытой натурой.
- Может быть, - согласился Лель и кивнул в сторону мертвяков, - одного из них я знал раньше под другой фамилией, схожей с арийской, но какая из них у него настоящая, я не знаю.
- Шут с ними, с их фамилиями, с их конспирацией, - подытожил Петро Назарович. – Все равно ни то, ни другое не помогло им. Они получили свое. На этом я, думаю, ваше комиссарство в сотне закончилось. Пора и вам и нам по домам. Выделю надежный конвой проводить вас до железки – мало ли что, а дальше сами дорогу найдете.
- Нет, - возразил Василий. – Так не пойдет. С убитыми были большие ценности, а здесь их нет. Значит, кто-то забрал их. Мы должны отыскать и вернуть.
- Вольному воля. Только я вам ни того, ни другого не гарантирую, не говоря уже о вашей личной безопасности.
Василий будто не слышал Петро Назаровича, гнул свое:
- Думаю, что бандиты встретились здесь с кем надо и передали им груз.
- Тогда зачем было их убивать?
- Не знаю… Вдруг они раньше встретились и передали груз, а потом на них напал кто-то другой.
- Уж больно крутая расправа – ни уму, ни сердцу.
- И я говорю, - горячился Василий, - груз того стоил, чтобы спрятать концы в воду. По оперативным данным они с ним шли к Волге, чтобы потом спуститься по ней в Астрахань и дальше морем в Баку, затем в Тбилиси, а оттуда в Одессу…
- Эко какой крюк! Мудрено больно, - возразил Петрович Василию. - Или им семь верст не околица с таким-то грузом? Что-то ту, сынок, не так. Не лучше ли было бы в другую сторону – прямым ходом по суше в ту же Одессу?
- С их драгоценным грузом никак нельзя, - стоял на своем Василий, явно ссылаясь на чьи-то наставленья. – Прямо на юг дорога им была заказана. Там везде люди густо живут, банды разные шастают – махновцы, петлюровцы… Везде глаза и уши – шила в мешке не утаишь.
- А в нашу сторону утаишь? – вмешался Петро Назарович. – Таись, не таись… Не слишком ли много шума для такого тихого дела? Ведь они не особо и таились. Наоборот нахальничали, грабили, убивали, будто нарочно привлекали к себе внимание, чтобы груз тем временем без помех утек другим запасным каким-то путем. И все шито-крыто…
- Но ведь это только слова, догадки, предположения… А где факты?
Вдруг где-то рядом громко запричитал ребенок:
- Дяденьки, не убивайте меня, не убивайте, я ничего не знаю, я ничего не видел, ничего никому не скажу…
Все разом обернулись на голос. Двое казаков вели под руки белобрысого, чумазого пацана. Тот падал на колени, рвался из рук, верещал зайчонком одно и тоже «не убивайте!»
На вид мальцу было лет десять-двенадцать. Худой, изможденный. Одет во что попало с чужого плеча, в рваных чеботах на босу ногу, обмотанных тряпьем – для тепла видно.
Казаки окружили, сгрудились около него, наперебой успокаивая: «Да не трясись ты, как осиновый лист, никто тебя не тронет».
Петро Назарович погладил мальчонку по голове, стряхнул песок с его лохмотьев.
- Где вы его откопали?
- Так в логу и откопали. Схрон там неприметный. Нора барсучья или еще чья. Трава, кусты сплошь – в упор ничего не видно, а кто-то навроде чавкает. Так и нашли по чавканью. Кусался, царапался – едва вытащили. Верещит и жует – изо рта жито гольное сыпется. С голодухи набил полный рот и карманы тоже, а тут мы…
Выпростали карманы на подстилку. Не на землю же хлебушко бажоное. И тут брякнули друг о дружку кружки желтые. Подняли, глянули – никак червонцы царские! Ну и дела! Ощупали одежонку мальца. Под ней во внутренних карманах оказались пара колец, монеты, цепочка… Мальчонка захныкал, запричитал громче прежнего: «Не убивайте, дяденьки, не убивайте!» Казаки суетливо запереглядывались, зашушукались… Василий опередил всех, взял драгоценности в руки, перебрал, победоносно глянул на Петро Назаровича:
- Пожалуй, из тех самых, что искали, а вы что говорили?
- Разберемся, комиссар, - посерьезнел Петро Назарович, и привлек к себе мальчонку, - успокойся, никто тебя не тронет, скажи лучше, где ты это взял?
Мальчонка перестал хныкать, кивнул в сторону лога:
- Там взял. Там много такого всякого.
- Веди, покажи где…
Две норы рядом, а скорее одна нора с двумя выходами. В одной - пара мешков с зерном, шмотки разные, кой-какое оружие, а в другой, поменьше, вместительный кожаный саквояж. Тяжелый! Вытащили наружу, раскрыли – засияло нутро всеми цветами радуги!
- Клад цельный! – загалдели казаки. – Поделить бы. Пожить на широку ногу! Эх, мать – моя женщина…
- В самую что ни на есть точку, казаки, - сказал Петро Назарович, - мать наша – женщина. Всего рода человеческого женщина. А это не клад вовсе. Это награбленное бандитами рыжье. На нем кровь невинных людей…
- Командир прав, товарищи, - выступил вперед Василий. – Большая кровь на этом рыжье. Его делить не станем. Поделим – не отмоемся…
- Да ладно вам стращать, - хмыкают казаки. – И без того пуганы-перепуганы… Нам чужого не надо. Интересно только, кто это добро тут спрятал? Пораспрошать бы мальчонку надо… Может что видел.
Пока одни толковали, шебаршились около саквояжа, Петрович с Лелем отвели ребенка в сторону, подыскали в подводах более-менее подходящую для него одежонку, обувку, переодели, дали поесть, попить. Мальчонка вначале зверьком зыркал на них, вздрагивал, пугался каждого прикосновения, слова, но помаленьку отошел, успокоился.
К ним подошел Петро Назарович с казаками. Петрович, глянув на них, понял – поговорить надо с мальцом.
- Ну вот, приоделся, поел, попил, а теперь можно и поговорить. Тебя как зовут-то? - спросил ласково.
- Санька, - сказал тот, понуро глянув на казаков.
- Надо же, как и меня, - улыбнулся Петрович. – Я ведь тоже Санька… А отца твоего как кличут?
- Санька большой…
- Выходит, ты Сань Санычем станешь, когда вырастешь. А фамилию свою знаешь?
- Кочновы мы…
- Молодец, Сань Саныч… А маму твою как зовут?
- Параса мама.
- Параскева, значит, мамка твоя. Хорошее имечко, а почему ты не с ними, а здесь?
- Так нас когда убивали, я и убежал. Бежал, бежал и сюды прибежал…
- Кто убивал?
- Те, что тут в логу лежат… Я видел это. Они всех наших поубивали, а в меня не попали…
- И что потом?
- Я в кусты забежал, а там нора, залез – мешки нашел, поел – тепло стало, уснул, а потом эти приехали, которые теперь тут лежат… Они не по-нашему говорили, я их по голосам узнал… Потоптались, поговорили и уехали, а потом загрохотало, земля посыпалась, я и проснулся, пополз вперед - назад никак, мешок тяжелый нашел, потом опять затопали и меня нашли, - захныкал снова Санька.
- Не хнычь… Видишь, дело к вечеру. Ночь скоро. На постой пора определяться. Веди домой к мамке с папкой. Коль живы, обыскались тебя поди.
- Я не знаю, где дом. Я тут ничего не знаю. – и заплакал навзрыд, заверещал зайчишкой: «Не убивайте, дяденьки!..» и тут же притих…
- Ну, а где ты жил – в хуторе, станице… Как то место называется?
- Святый курень называется…
Глава 5.
Разбудил Стаса голос проводницы. Та будто не к пассажирам, а к детишкам своим обращалась:
- Нерехта, Нерехта, кому Нерехту не проспать, люди добрые, хватит ночевать, - только что не сказала: в садик или в школу пора.
В изголовье Стаса на приставном столике у окна Маша укладывала сумку. Их глаза встретились и задержались на дольше чем надо. Или показалось? Ну что жы ты сердце сразу в галоп!
- Здравствуйте, милая. Вы что со мной ночевали?
- Как видите, - улыбнулась Маша, - с добрым утром! Хотя я не уверена, что для некоторых шутников оно будет добрым…
- Это почему же? Не с той ноги встали?
- С какой не встань, а на улице мороз за тридцать. Как бы вам сосулькой не стать в своем бушлатике и корочках на босу ногу…
- Ничего, прорвемся… Если что, не откажите согреть… Я в долгу не останусь.
- Найдите кого другого, а мне и без вас есть кого греть, - Маша поставила сумку на пол, склонилась над ребенком, который спал на нижней полке и стала его будить:
- Витя, Витек, вставай, родной, приехали…
- Ну что за жизнь, - поперхнулся Стас. – Опять не успел.
- Это вы о чем? – откликнулась Маша.
- Не о чем, а о ком. Руку и сердце для вас приготовил, а вы с приданным. Предупреждать надо.
- О чем?
- Что у вас такой сын?
- Такой, а вы какого хотели?
- Такого же… Да не успел.
- В чем же дело? Успеете еще.
- Успеешь тут, когда невест из под носа уводят.
- Надо не зевать, порасторопней быть.
- Попробуй за вами угнаться. Я к вам, а вы уже «я другому отдана»…
- Бывает.
- Бывает… И в пятнадцать рожают.
- Кому пятнадцать?
- А что больше? Вам, к примеру…
- Не льстите, всему есть предел.
- Так до старой девы вам еще пилять да пилять.
- Ну и словечки у вас…
- Чем богаты.
- Оно и видно.
- И все же, откуда у вас такой сын?
- Так кто рано встает, тому Бог подает.
- А может, кто поздно ложится?
- Может и так…
- Ну что вы за люди, женщины! Говорите «да», значит, «нет», говорите «нет», значит «да». Так да или нет?
- Ни да, ни нет…
- Невезучий я нынче прямо с утра – хуже некуда. Скажите хоть, где тут гостиница, чтобы не плутать по городу на морозе.
- Рядышком она, как выйдете с вокзала и налево чуть-чуть пройти, - ответила Маша, выходя из купе…
Глава 6.
Курень Святый будто вымер. Вокруг ни души, ни бряканья, ни вяканья, ни лая, ни мычанья…
- Свят, свят, - крестятся казаки, осторожно заглядывают в окна хат, пробуя на прочность ворота и двери. А чего пробовать, когда и так все нараспашку, будто Мамай прошелся метлой, - чур меня, чур!
Наконец, в одной из хат не в самом доме, а в хлеву отыскались старые да малые. Пугливо таращатся, жмутся в углу друг к дружке.
- Не бойтесь, свои мы! – успокаивают их казаки. – Вылазьте на свет Божий, сказывайте, что тут у вас стряслось, куда все подевались?
- Во степу все, - подслеповато щурясь и вглядываясь в лица с опаской молвила старая казачка. – Вон скоко вас понаехало топтунов – пыль до неба столбом. Свои, не свои – разбери кто? Вот и ушли все от греха подальше.
- А вы что же?
- Замешкались с ребятишками – старость-не радость. Не могли оставить одних. Родителев ихних красные порубали, когда хлеб отымали.
- Вы что мелете, гражданка напраслину на красных, - не сдержался Василий. – Говорите, да не заговаривайтесь лозунгами провокаторов.
- Не погуби, хлопец, - повалилась в ноги казачка. – Они сами похвалялись краснотой на словах, повязками на руках, - и зарыдала в голос вместе с ребятишками…
Казаки враз насупились, подняли женщину с колен, ребятишек приласкали, недобро косятся на Василия.
- Ты, комиссарик, попридержал бы язык валить с больной головы на здоровую. Чего прицепился, когда сам не разберешь, где провокация, а где нет.
Василий не успел молвить слова: прискакал дозорный, доложил торопливо:
- Атаман, за нами какой-то обряд по пятам!
- Занять оборону, - приказал Петро Назарович. – К бою!
- Они с белым флагом, кажись…
- Береженого Бог бережет. К бою!
Казаки рассредоточились, заняли исходные позиции… Сгущались сумерки и разглядеть, кто там едет, что за люди – понять невозможно. И тут тишину разрезал зычный голос:
- Петро Назарович, не стреляйте, свои мы!
- Какие такие свои?
- Вешенские!
- Что до Вешек, что до Вешенской – мерять, не перемерять!
- Не иначе германец память тебе отшиб, коли голос братана не узнаешь!
- Какого еще братана? Их у меня, что огурцов в бочке.
- Факт! Один ядреней другого, а я один из них – Михаил я, Донцов!
- Михаил Донцов? Да он еще куга зеленая, пешком под стол…
- Ты впрямь, братан, на войне счет времени потерял, была куга да вся вышла…
Где-то тявкнула собачонка и залилась было звонким лаем, но кто-то шугнул ее, она взвизгнула и замолкла.
- Так что, Петро Назарович, так и будем лаяться через плетень или обнимемся, наконец?
- Ладно, выдвинься, покажись – поглядим, какой такой братан у меня выискался!
Михаил спешился, смело пошел на голос… Сошлись, признали друг друга, потискались до влажных глаз… Своих и станишников… Родня родней родниться – счастьем озариться всем вокруг. Оживились казаки, братаются – пронесла нелегкая!
- Ты только глянь на него, Петрович, - не удержался от похвальбы Петро Назарович, - глянь, комиссар: я думал, он пешком под стол, а тут, полюбуйся, молодец-молодцом, кровь с молоком, казак-казком, косая сажень в плечах. Копия твоего Василия… И статью, и характером… Такая вот смена растет нам с тобой…
Не знал, не ведал того Петро Назарович, что пройдет всего ничего, как он с братаном младшим, а Петрович с сыном окажутся по разные стороны баррикад… Но то время еще не пришло. Тому времени надо было перебродить, загнить и перегнить на чести и совести, вере и безверье, плоти и крови… Только счастья раздор тот никому из них не принесет… А пока они встретились после долгой разлуки – сколько лет, сколько зим кануло в вечность и радость встречи переполняла их…
Отбой так отбой… Не выть же волком, не митинговать среди ночи. Всему свое время. Страстям тоже остыть треба, а то не ровён час – мозги набекрень.
Казаки разбрелись кто куда, попристроились на постой по хатам, повечеряли и на боковую вповалку. В тесноте – не в обиде, коль навалилась усталость, сморил сон. Неспокоен и чуток: собака ли тявкает, дверь скрипнет, всхрапнет кто, всхлипнет и как по команде глаза нараспашку, рука за шашку, за винтарь – кто, что пошто – не знак ли дозорных, кого принесла нелегкая! Нет? Почудилось, спи дале и падала голова в изголовье наотмашь…
Посередь стола коптит коптилка, мечется тусклым отсветом огонек пламени по лицам, завораживает, облагораживает, настраивает на мирный лад. Только, где он, этот мирный лад и покой? Днем с огнем не сыскать ныне, и гнетет беспокойство всех от того, что было, что будет, чего ждать, какой еще беды иль напасти. Не милости же…
Хозяин хаты Ефим Вечнов, справный дотоле хозяин, поник головой, окаменел от горя, лишившись в одночасье двух сыновей кормильцев и бабки своей Маланьи сердешной, кинувшейся наседкой защищать от злыдней дидятков своих.
Сам Ефим сдобровал случайно: пуля чирк по башке, отшибла память и рухнул он в пыль лицом, как подкошенный. Поглядели злыдни: в крови голова плавает – не сдох, так сдохнет и не стали добивать, ушли, а он возьми и очухайся на беду им. Собрал станишников окрест и вслед за продотрядом: подкараулили, застали врасплох и…
- Видать с Божьей помощью, - глянув на Михаила проронил Петро Назарович. – А ты, братан, разве не помогал?
- Не веришь? – насупился Михаил.
- Да как тебе сказать…
- Помог бы да не успел… Когда до Вешек дошли слухи о бесчинствах какого-то залетного продотряда, нас послали разобраться, что да пошто? Пока добрались, они тут без нас управились.
- Не серчай, Миша. Я к тому, что сам посуди, как горстка престарелых станишников, считай, голыми руками смогла одолеть хорошо обученных, вооруженных до зубов головорезов. А?
- И мы удивились вначале, но все оказалось проще пареной репы. Банда лютовала, пока закрома выгребала, людей обирала, а как набралась, отъехала малость и давай пировать с горилкой – перепилась в стельку… Бог метит шельму – не зря гутарят…
Лекарь сотни Афанасий Жернов, он же коновал, тем временем колдовал над головой Ефима: сдирал запекшуюся от крови старую повязку, осматривал, промывал спиртом рану, смазывал, бинтовал снова. Потом долго плескался у рукомойника, мыл инструменты, руки.
- Что скажешь? – прервав общее молчание, спросил Афанасия Петро Назарович, кивнув в сторону Ефима.
- На живом все заживет, - уклончиво ответил тот. – Что сверху – скоро, а что внутри, как знать? Поспать бы ему надо, а у него уж которые сутки сна ни в одном глазу.
- Так в чем дело? Не жмись, плесни ему горилки, чтоб забылся…
Собравшиеся у стола закряхтели, задвигались, запереглядывались: заложить бы за воротник, ополоснуть нутро, чтоб память отшибло, отрешиться и повалиться на боковую спать, спать-не вставать, пока эта заварушка с продразверсткой кончится и не воевать, а пахать и сеять, свадьбы играть, детишек рожать, растить на радость…
Петро Назарович зыркнул на Афанасия, который замешкался у стола в обнимку с бутылем:
- Да убери ты с глаз долой «НЗ» на раны! Ну, народ! Чужие ошибки ничему не учат. Не хватало нам только повторить «подвиг» головорезов.
- Да ладно тебе, атаман, уж и помечтать нельзя, - хмыкает сговорчиво пустое застолье.
- Ну это, пожалуйста, сколько угодно… А пока давайте-ка поразберемся со своей находкой…
Даже при тусклом свете коптилки содержимое саквояжа поражало воображение. Михаил привстал с места от неожиданности:
- Откуда это у вас?
- От верблюда. Скажи лучше, в Вешках начальству об этом или о чем-то таком что-нибудь известно?
- Что именно?
- Ну, ты же не рядовой, не первый встречный, а командир красного отряда, значит, в доверии у начальства. Раз послали сюда, не могли не намекнуть о ценностях, которые вез продотряд.
- Никто, ничего, ни словечком…
- Ну нет, так нет… Может и в самом деле Вешки в неведении.
К столу подошел Афанасий, заглянул во внутрь саквояжа, покачал головой, поцокал языком.
- Что слюнки потекли? – хмыкнул кто-то, - на чужой каравай рот не разевай.
- Хватит ерничать, - прервал общий смешок Петро Назарович. – Слушай, Афанасий, ты ведь не только лекарь наш. Помнится, когда учился в Новочеркасске, подрабатывал у одного ювелира, а коль так, может поднаторел кое в чем таком… Погляди, на что все это тянет?
Афанасий попробовал на ощупь содержимое саквояжа, разложил на столе, лупу из кармана достал и долго рассматривал то одно, то другое изделие.
- Ну не томи, выкладывай – пан иль пропал? – поторопили его.
- Должен вас огорчить, атаман – это не то, что вы думаете.
- А что?
- Бижутерия… Хотя и добротная, но подделка.
- Говори да не заговаривайся! Как это подделка?
- А так, грош – цена всему, окромя царских червонцев, которых тут раз-два и обчелся…
- Ты уверен в этом, не ошибаешься?
- Уверен. Стразы от настоящих камней отличить могу, а так, в конце-концов, я не последняя инстанция. Проверить можно у ювелиров…
Час от часу не легче. Переглянулись, потупили глаза: вот так сюрприз! Вокруг пальца…
Василий порывисто встал, хотел было что-то сказать, но Петро Назарович перебил:
- Все, полуношники! Отбой. Утро вечера мудренее…
Глава 7.
Край надо было «заморить червячка», перекусить на скорую руку, чтобы ноги носили, мозги шевелились. Каждый вечер одно и то же: завтрак, полдник, обед и ужин – все сразу. По-другому у Стаса не получалось. Вечно не успевал. Утром ни до того – нутро не принимало. Да и было бы чего у холостяка. Хорошо, если стакан чаю перепадет – промыть трубы, шматок сливочного масла под язык иногда с булкой, если осталось с вечера. Чаще не оставалось. Когда ноги кормят – можно и на ходу пожевать всухомятку: пирожок, бутерброд, лимонад… Зато вечером почему бы и нет, если нутро просит, душа того же и время терпит. Дурные мысли всегда приходят на голодный желудок и когда редакторша, читая его очередной опус спрашивала: «Опять ничего не ел?», отрицать было бесполезно и он согласно кивал в ответ. «Иди поешь, - говорила она, - я подожду. Сытым перечитаешь, поправишь, а я потом завизирую. Вот такие пироги».
В тот вечер он мог не просто перекусить-перехватить, а наесться до отвала в райкоме комсомола. Первый секретарь самолично пригласила на банкет в честь успешного завершения отчетно-выборной конференции. Хороша чертовка: очаровательна, обходительна, обаятельна, как и ее застолье. Чего там только не было, разве, что птичьего молока. И хоть слюнки текли, глядя на то изобилие, не решился сесть за стол. Пришлось бы пригубить стопку-другую – не отвертеться, а потом во хмелю какая работа? Вместо дела потянуло бы на «подвиги» со слабым полом. Девчонок там – краше одна другой с обольстительными прелестями, ароматом, как цветов в цветнике… Глаза разбегаются. С виду строгие, умные, недоступные из себя. Как же – комсомольские начальницы всех рангов! А намекни и, чем неприступней, тем доступней…
Стас их не винил, не осуждал – нет. Так уж сложилась судьба комсомолочек – быть всегда на виду без ласки и внимания парней, которых тут шаром покати – раз, два и обчелся. На прошедшей конференции из 325 делегатов 303 девушки и горстка мальчиков остальные. Уходят ребята в армию, уезжают учиться в большие города и назад ни ногой. Где работать? Кругом женское производство, кругом текстиль да колхозные молочные фермы. Уезжают ребята, а за ними девчата куда попало. На одном из закрытых экстренных совещаний в обкоме партии, на котором Стас побывал, очень сокрушались утечкой кадров, хватаясь за головы: «Ежегодно теряем только одних девчат по сто с лишним тысяч человек!» На том экстренном совещании, как и положено, приняли экстренные меры (с одобрения ЦК КПСС, конечно, с его согласия под неусыпным надзором): завести только в одну Кострому, в подготовленные для того спецобщежития, - восемь тысяч условно освобожденных заключенных мужского пола. Пополнить, так сказать, ряды мужского народонаселения города и кроме того ускоренными темпами построить два крупных промышленных предприятия – одно сталеплавительное, как минимум на двадцать пять тысяч мужских рабочих мест. Мало ли что на отшибе от сырья, мало ли что влетит в копеечку доставка руды с Урала или Кольского полуострова на перекладных по суше и воде – дело вроде стоило того и принято было под «одобрям» единогласно… На радость женскому полу, о чем сами костромичанки пока еще не догадывались…
Лиха беда начало, а там, глядишь, подхватят почин ивановцы, ярославцы с городами невест или тот же Челябинский Копейск, где наоборот в рудниках одни женихи волком воют по женской ласке… Да мало ли мест, где кому чего не хватает… Замедлить бы только время холостых лет до предстоящей благодати…
Стас «отвалил» от райкомовского стола, пошел в гостиницу. Не искать же по городу столовки и забегаловки, не шататься в стужу такую. Скорехонько сбежал под горочку по ступенькам-мосточкам, - слава Богу, очищенным от льда и снега, посыпанных песочком в честь конференции и нырнул в гостиничный вестибюль. Престарелый швейцар – он же вышибала в одном лице, видно, знал, кто он есть, гостеприимно распахнул дверь в ресторан. «Спасибо» - буркнул Стас и прошел в уютный зал с музыкой, с гомонившим рассевшимся за столами народом. Кто танцевал, кто закусывал… И опять почти одни милые дамочки. Ну и ладненько! Он не особенно-то и интересовался этим. Тем более симпатяшка – официантка встретила его приветливой улыбкой, усадила за отдельный столик, спросила участливо: «Чего изволите?» Стас изволил комплексный обед с первым, вторым, третьим и бутылек с кефиром, булочку прозапас на утро.
Заказал и только тут увидел Павлина с дружками. Среди них Маша в центре. Они капитально расселись всего через пару столов от него, вели себя развязно, разнузданно, вызывающе и как тогда в поезде хамовито навязывали ей стакан с водкой. Она пыталась встать и уйти, но ее удерживали, не отпускали.
Осадить бы, да ну их к лешему. Что ему больше всех надо! Соседей их вон тоже коробит, но помалкивают, не хотят связываться – себе дороже. Стасу тем более, хотя и задело за живое, плевать, раз ей так хочется, а ему еще доесть надо комплексный обед, а потом готовить и передавать в редакцию отчет с конференции. Все остальное по боку, все остальное его не касается…
Уже рассчитываясь с официанткой, Стас уловил момент, когда Маша резко оттолкнула стакан, опрокинув водку на стол.
Плюгавый мужичишка, что устраивал в поезде Стаса в купе на свое место, подхватил стакан под общий хохот.
- Где пьют, там и льют! Мерси, Мадам. Не желаете водочки пригубить, мы вам, сладенькая, ликерчику сладенького, - и плеснул малость в стакан ликеру, а потом украдкой из какой-то подпольной бутылки буль-буль еще чего-то такого доверху. - Сладенькой сладенького, - и подал Павлину, тот Маше:
- За успех нашего предприятия. За любовь и дружбу, - осклабился тот.
Стас встал, пошел было к выходу и остановился: не иначе «ерша» подсунули – ликер спиртом разбавили… Вернулся, подошел к Маше, склонился, шепнул на ушко: «Не пей, пожалуйста, козленочком станешь».
Но как ни странно, Маша, глянув на него, наоборот, демонстративно взяла стакан и выпила до дна.
Все дружно захлопали, захохотали:
- Ай да, матрасик, ну мужик! Мы час бились головой о стенку, а он шепотом уговорил… Садись, гульнем за кампанию, если не брезгуешь!
- Брезгую, - сказал Стас. – Еще как брезгую, - и пошел прочь, не оборачиваясь, не отвечая на угрозы и хамские выкрики вслед ему…
Глава 8.
Ночевали в хате на полу табором вповалку. Не раздевались на всякий случай. Понакидали под себя что попало: конские попоны под боком, седла в головах, пропавшие потом, - жестко, тесно, душно, но все не под открытым небом. Васька с Лелем рядышком сопят во все дырки. Умаялись.
Петрович смежил веки, забылся в дреме, но вскоре очнулся: кто там шебаршится, под бок лезет – не поймет спросонья, шарит рукой, натыкается на детскую ручонку – не иначе, Санька, шепчет ему: «Чего тебе, сынок, до ветру?»
- Страшно мне, дядя Сань, не гони!
- С чего ты взял? Ложись, раз неймется.
Санька ужом втиснулся между ним и Васькой, кутенком прильнул к нему, опасливо приобнял. Нахлынуло тепло на Петровича, как никогда раньше обдало жаром жалости, дыханье перехватило и он ласково погладил Саньку по голове, просипел: «Спи, сынок, спи, я с тобой».
- Возьми меня с собой, дядя Сань, - зашептал Санька, - не оставляй тут одного, я тебе верой и правдой на побегушках буду, - и всхлипнул громко.
- Спи, говорю, разбудишь всех. Чай не девчонка сопливая распускать нюни, спи…
Притих Санька, успокоился, уснул вскоре, а Петровичу сон отшибло. Встал во весь рост прожитый день – не день, а целая вечность рука об руку со станишниками, которые хоронили своих, а заодно и Санькиных родителей. Причитали, оплакивали ревмя все всех хором, походя жалели Саньку взглядом, добрым словом – на большее сил не хватало, расходились по дворам едва живые и Санька брел за ними от хаты к хате, как неприкаянный. Возле одного пожарища упал на земь, забился в истерике, застонал глухо по-взрослому. Петрович с Лелем подоспели, подняли его, огляделись: неподалеку бричка со скарбом, около нее старая казачка в окружении ребятишек. Подошли, спросили:
- Кочновы тут жили?
- Тут, - сказала казачка. – Мы вместе жили, - и подала кринку молока, кивнула на Саньку, - пусть попьет, полегчает может… Грешным делом, думала, и его тоже заодно с родителями… Слава Богу цел… на свою голову… как теперь жить одному? Я бы взяла, да у меня, видите, своих родимых целая куча мал мала меньше, а за душой ни кола, ни двора – спалили изверги хату.
- Переглянулись Петрович с Лелем, переспросили:
- Как так, жили вместе и не родня?
- Да так вот… Дочка моя вдовушкой осталась в германскую войну, куковала, куковала, а потом, возьми и сойдись со ссыльным Кочновым. Супротив нашей воли с отцом. Не казак он… Потом смирились: не побоялся, с робятишками дочку взял. Многих казаков война не вернула тогдысь – похоронка за похоронкой. Бабам хоть волком вой одним хозяйствовать. Детей подымать… А Кочнов, земля ему пухом, какой-никакой, справный мужик оказался. Работал, как вол, а потом брата своего с семьей сюда пригласил… Начали обживаться, а тут эта напасть на нас и поубивали их всех разом, - казачка осеклась на полуслове, всхлипнула, заобнимала детей, - сиротинушки вы мои…
Петрович с Лелем с ноги на ногу, успокаивают ее, не решаются дальше расспрашивать, хотя и было о чем.
К ним, прихрамывая, опираясь на клюку, подошел станишник, кивнул в знак приветствия, спросил:
- Никак земляки Кочновых?
- Как сказать, - замялись Петрович с Лелем.
- А что гутарить, и так видно: по говору, по обличью… Яблоко от яблони… Меня, дед Артем, зовут, а это, - он кивнул в сторону казачки, - моя сверстница, в быту Максимовна. Вы ей душу не бередите - и без того тошно. Счас бабы придут, пристроят ее, не оставят на улице, а вы, коли охота, что знать, пошли ко мне. Кочнов до того, как с дочкой Максимовны сошелся, у меня жил…
Хата деда Артема рядом с пожарищем. Привел, познакомил их с женой Натальей, пригласил в горницу, перекрестился с поклоном на образа, усадил за стол, выставил бутыль с наливкой, спелый арбуз, нарезанный большими ломтями, краюху свежего хлеба. Налил стопки, поднял:
- Помянем хороших людей, чем Бог послал, - и выпил первым, опрокинув стопку куда-то под бороду.
Петрович с Лелем выпили следом, взялись за арбуз.
Дед Артем налил по другой, сказал:
- Хороших людей с горя горилкой бы горькой помянуть да боязно за горькое пить горькую. Мы их наливкой сладкой, медовым арбузом лучше. Тут им горько жилось, так пусть хоть на том свете посластит. Земля им пухом, царствие небесное, - и опять опрокинул под бороду, крякнул, - а с третьей подождем пока, хоть и Бог любит троицу… Вы ведь не только на поминки пришли да и я вас не только за этим позвал. Рассказать, показать кой что, авось пригодится на память… Да вы ешьте, ешьте… Кочнов у нас долго жил. Привезли, поселили у меня, говорят, приглядывай за ним, дед Артем, на тебя одна надежда, докладывай о смутьяне, что да пошто замышлят, за что агитирует. Супротив царя-батюшки, каналья эта, в государевых людей кидал бомбы, а ты казак верный на верность присягал государю, себя не жалел на службе, сыновей своих тому же учил, они тоже верой и правдой ему служили, головы за него клали из-за таких вот бунтарей басурманов-народников. Следи за ним денно и нощно… И следил я за ним год за годом, глаз с него не спускал, а что выследил, - ничего крамольного не выследил, не поверите, своим Кочнов стал нам с Наталкой моей, за сына, считай, родного. Вот ведь, как судьба поворачивается, когда хорошие люди встречаются. Он нам с Наталкой жизни прибавил… И не только нам с ней свет в окошке… Погас наш свет, а след остался. Память о нем светлая…
Баба Наталка порывисто встала, ушла из горницы, промокая глаза фартуком. Дед Артем глянул ей вслед, просипел:
Давайте-ка, выпьем по третьей, раз Бог любит троицу и я вам выдам бумаги, - он опрокинул свою стопку под бороду, встал и заковылял к большому сундуку, поднял крышку, долго возился, бормоча отрешенно, - да что я вам все своими словами, когда есть бумаги, где все черным по белому. Сами разберетесь… Мы тоже не сразу поняли, что оговорили Егорошку Кочнова, навалили на человека напраслин, а он никого не трогал, не взрывал и не собирался взрывать, наоборот, предупреждал царя-батюшку о злодейском заговоре, а его возьми и захомутай, сошли к нам подальше… Знамо дело чьих это рук дело. Егорушка не раз говаривал казакам: «Пусти свинью за стол, она и ноги на стол», и в письмах о том писал царю и в бумагах своих. Когда с дочкой Максимовны сошелся, не взял их с собой, сказал, пусть, отец, у тебя тут побудут… Были. А не найду, где они? Натаха, где ты там, подь сюды, - крикнул дед Артем жену. Та вошла в горницу: «Чего тебе?»
- Где Егоровы бумаги?
- Тю-тю, скаженный! Кто толдычил лонись: «Не житье нам, коли эти бумаги какой вражине попадут в руки». Не пропадать же добру, я их от греха подальше, что на растопку, что казакам на самокрутки, а что? Сам тоже цигарки крутил с тех бумаг или запамятовал? Напасешься на вас, дымите и дымите с утра до ночи…
- Ладно, ступай уж, - дед Артем вернулся к столу. – Нахвастал я, выходит. Прощевайте меня, - вздохнул он виновато.
Глава 9.
Стас заканчивал диктовать по телефону стенографистке отчет с конференции, когда входная дверь распахнулась настежь, хлопнув о стенку, и в прихожую ввалилась Маша. Она едва держалась на ногах. Перебирая руками по стенке, чуть не нырнув в ванную комнату, прошла к нему и повалилась на кровать.
Стас замер на полуслове: забыл закрыться или вышибла? Стенографистка на другом конце провода, выждав минуту, забеспокоилась:
- Ало, Стас, куда вы пропали? Что там у вас случилось?
- Ничего особенного, - пришел в себя Стас. - Ошиблись номером… одну минутку, я только закроюсь и продолжим…
Маша, как упала, так и лежала. Стас походил вокруг да около, не зная, что делать? Снаружи, в общем коридоре послышались торопливые шаги, возбужденные голоса. Стас прильнул к входной двери, прислушался:
- Куда она делась? В номере нет, как сквозь землю провалилась.
Стас узнал по голосу Павлина.
- Может, ты номер перепутал? – засомневались дружки.
- С чего! Тут ее шмотки.
- Значит, пошла еще куда-то.
- Куда? Соображайте скорей.
- Раз тут нет – этажом выше или ниже.
- Тоже мне, сыщики! Сколько тут этажей? Найди среди ночи. Надо же так лопухнуться: довести кадр до кондиции и остаться с носом.
- Не мохай, пошли поищем…
Когда все стихло, Стас вернулся к Маше. Она сидела на кровати, пытаясь стащить с себя свитер. Увидев Стаса, вздрогнула, сжалась, но тут же овладела собой, накинулась на него:
- Ты, как тут?! Вон отсюда! – она привстала, но ее повело и опрокинуло обратно в кровать. – Ну что вам всем от меня надо, - пробормотала она и забылась.
- Эй, девонька, уснула что ли, очнись! – Стас осторожно тронул ее за плечо, - это не я к тебе, а ты ко мне… и нечего тут разлеживаться…
Маша не реагировала. Стас поприслушивался: сопит себе, как ни в чем не бывало, спит без задних ног – в сапогах прямо! Он осторожно расстегнул «молнии» на ее сапогах, стащил их с ног, закрыл сверху покрывалом. Постоял, подумал: прохладно будет в кресле самому и забрал его, а Машу обернул в края одеяла – так-то лучше! Потом долго укладывал сам себя: уселся поудобней в кресло, укрылся покрывалом, сверху полушубком – хорошая штука, спасибо девчонкам, удружили… Так ведь не на совсем – буду уезжать, отберут. Надо бы купить себе такой, а где? Дефицит – днем с огнем… да и на какие шиши? Заклинило: полушубок ему подавай! Весна скоро и так перебьешься… Чего она там бормочет?
Стас сидел спиной к Маше, полуобернулся, скосил глаза, прислушался: тихо, во сне, видно. Вздохнул, улыбнулся сам себе: надо же в одном купе ночевали, теперь в одном номере… Говорят, Бог любит троицу. Сбудется, не сбудется… Как на ромашках: любит, не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своим назовет, любит искренне, сомневается, ждет свидания, насмехается… И так на трех бедных ромашках рвать лепестки до последнего, потому как первый врет, второй смеется, третий правду говорит…
Размечтался, а она… Говорил же ей «не пей, козленочком станешь», так на зло мне в отместку – кайф ловить! Налакалась, докайфовалась… Глаза бы не глядели! Хотя, чего разошелся, чего раскудахтался? Сбежала ведь! На последнем дыхании, невменяемая прямо ко мне, а не к кому-то! А ты тут ревность мусолишь: такая, сякая, любит, не любит… Спи черт, до ромашек еще дожить надо…
Надолго ли забылся, не надолго – только почувствовал вдруг пристальный взгляд на себе – мороз по коже, обернулся: Маша, приоткрыв от удивления рот, во все глазенки осуждающе глядела на него…
Глава 10.
С утра у Петровича с Лелем затаенное что-то витает на лицах – далеко видно, а заговорить не решаются, пока на душе ничего путного кроме беспокойства.
Рядом казаки коней обихаживают и меж делом один другому шпильки вставляет:
- О-ё-мое! Живут же люди, как погляжу!
- О чем ты таком спросонья? О саквояже?
- Да хоть бы о нем. Своим горбом стоко не наробишь.
- Тьфу на тоби! Оно же… постное – грош цена. Нашел, чему завидовати.
- Этому, может, и грош цена, а вот атаман гутарил, что вагонами везут наше золото из России.
- Голоштанник! Какое наше? Твое и мое что ли?
- Не то, чтобы твое и мое, а все равно наше: из храмов, казны государевой, музеев, людей состоятельных… Чтоб оно им там поперек горла колом стало…
Переглянулись Лель с Петровичем:
- Чего хмуришься? – спросил Лель. – Может, и тебя это самое за живое задело?
- Не все золото, что блестит… Я, свояк, надумал Саньку усыновить…
- Вот оно что! А почему не я? Мне ведь сподручней. По роду, по племени… И вообще, у тебя два сына, дочки в придачу, а у меня один сын и опять же твой племянник.
- Дочки, отрезанный ломоть – есть и нет. Рано или поздно уведут со двора. С кем поднимать хозяйство?
- Не пойму, ты о сыне печешься или о батраке-надомнике?
- Нашел, чем укорить. Не в обиду будь сказано, а кто Веньку пригрел? Не ты ли, случайно? Васька выучился, по другой стежке пошел. Не вернуть в лес ни того, ни другого. Выращу из Саньки хорошего охотника-таежника, будет на кого в старости опереться.
- Саньке не в лесу лешать, а учиться надо. Ты думаешь, я его в Пудож повезу? Нет. На люди. К Вениамину с Анной, к Ешке в Петрозаводск. Ну а нам с тобой в лесу куковать и на них любоваться, радоваться со стороны…
Неслышно подошел Петро Назарович, послушал.
- Делите-поделите, поделить не можете!
Петрович с Лелем рты было пораскрыли с протестом, но Петро Назарович попридержал их:
- Ну-ну, не кипятитесь! Без меня разберетесь. Свои люди. Я просто так, к слову, как не крути, кто бы из вас не усыновил, а растить его вам обоим придется. Не резать же Саньку пополам по живому… Меня сейчас другое беспокоит – саквояж этот. Одних вас с ним отправлять нельзя. Не поверят вам на слово, что нашли да не то.
- Почему не поверят?
- Есть в этом деле одна подоплека… Заковыка одна… А может, и не одна. Не зря, думаю, в газете их портреты дали. Чтобы знали, кого искать и где. Огонь на себя, так сказать, чтобы отвлечь от главного. Все одно к одному: грабежи – грабежами, золото-золотом, обман – обманом. Ушли настоящие ценности другим путем. Не вернуть. Теперь, когда открылась подстава, будут гнуть свое – искать козла отпущения среди тех, что под руку подвернется.
- И что же нам делать?
- Вместе поедем сдавать саквояж. Честь-честью, под расписку, с полным реестром, под гарантию, что оставят в покое.
- А потом?
- Вид делать, что свое дело сделали и ни о чем таком другом знать не знаем. Они хитро и мудрено, и мы по наитию – будто так и надо. И не дай Бог умничать с ними.
- С кем умничать? Те, кто нас снаряжал, далеко, в Питере.
- В Питере главари, а их глаза и уши где попало. Время, видно, такое шкурное: друг на друга, брат на брата. Скулеж и плач посередь дороги. Ни тпру, ни ну… Отец с сыном на разных языках, что уж о чужих говорить.
- Ну, мы домой, если все образуется, а вы как же?
- Думаю, повоевать придется.
- С кем? Что вы все загадками? – недоумевают Петрович с Лелем.
- Ладно уж, введу вас в курс дела, - Петро Назарович достал из полевой сумки бумажонку, подал им, - читайте, делайте выводы.
Черным по белому: «Инструкция. Секретно… От Высшего революционного совета РСФСР политическому комиссару Эрлиху для исполнения. Лица, перечисленные в пунктах, подлежат обязательному истреблению: все генералы; духовенство; укрывающиеся помещики; штаб – обер-офицеры; мировые судьи; судебные следователи; жандармы; полицейская стража, вахмистры и урядники царской службы; окружные, станичные и хуторские атаманы; все контрреволюционеры и – все казачество… Председатель Реввоенсовета республики Лев Троцкий».
- Откуда это у вас? – сникли разом Петрович с Лелем.
- Станишники нашли среди прочих бумаг у ваших рижских знакомых.
- Провокацией пахнет. Быть такого не может, чтобы всех поголовно! Казаков-то за что? Провокация!
- Могло быть, только события разворачиваются как раз по инструкции этой. Сами своими глазами видите, что творят продотрядовцы.
- Троцкий? Кто он такой?
- В быту Лейба Давыдович Бронштейн – проходимец, торгаш, шарлатан… Троцкий – псевдоним.
- Час от часу не легче… оборотень!
- То-то и оно – пустили козла в огород, свинью за стол… Быть большой смуте, когда до казачества дойдет смысл его деяний. Злоба на злобу и пошла писать губерния, живого места не останется на Дону.
- Ты так считаешь?
- Мало ли, что я считаю. Вот что они считают… Только одно дело – война с германцами, другое – гражданская война… нет тому оправданья.
- А без крови нельзя договориться?
- Смотря с кем. Свои со своими всегда могут договориться, если не вклинятся провокаторы типа Троцких, не подобьют на драку. Жар чужими руками… Потом поодиночке тех и других. Что им пришлым наш народ! Хоть казаки, хоть мужики… С кем я буду? С казачеством. А вот с кем будут такие, как Михаил и Василий, сотни, тысячи таких, как они обманутых, не знаю…
Глава 11.
- Ну что уставился? Не такая да, плохая? Как я к тебе попала?
- Тебе видней.
- Вот именно: ни «бе», ни «ме», не мычите, не телитесь. Беспроблемный вы мой…
- Еще какой проблемный.
- Так сделайте что-нибудь! У меня голова кругом.
- Это у вас похмельный синдром. Пройдет. Кефир пейте – хорошо помогает кисленькое. И аспирин в придачу. Держите «НЗ».
Стас подал ей то и другое. Будете знать, каково мужикам с похмелья.
Маша взяла таблетку, разжевала. Скорчив личико, запила кефиром прямо из бутылки.
- И все!
- Все. Теперь ждите реабилитации. Я для полного излечения предложил бы вам огуречный рассол, да где его взять? Нет у меня этого снадобья.
- Издеваетесь! Нет бы смолчать.
Стас демонстративно сел снова в кресло, отвернулся, притворился, что дремлет. Она вдруг спросила:
- Вы кто по профессии?
- Вы меня?
- Вас. Кого же еще?
- Не знаю.
- Как это не знаете?
- А вот так. Не знаю. То ли нянька, то ли лекарь, то ли дурак набитый.
- Как дурак? Дурак не профессия, а состояние.
- Ну если я в состоянии влюбиться в таком состоянии, разве не дурак?
- В кого влюбиться? Что вы мелете…
- Одна надежда: перемелется – мука будет. Я к тому, что влюбился в горькую пьяницу. Приключение на свою голову.
- Вы на что намекаете? Это я пьяница? Вы нахал и врун беспардонный. Когда я приду в себя, я вам руки не подам.
- Еще как подадите. Уговорю за милу душу.
- Как уговорю? Меня такую?
- Там видно будет. Как говорится, и такую, и растакую – я всякую тебя люблю. Раз нахал и врун беспардонный – туда мне и дорога.
Помолчали. Потом она сказала:
- Все равно не пойму, кто вы? За словом в карман не лезете, грубите без сарказма, с юмором. Даже обидеться не могу.
- Какая разница? Человек и все. Наблюдатель я.
- Какой еще наблюдатель?
- Обыкновенный. Смотрю на других, как они кочевряжатся и все интересное в блокнот.
- Писатель что ли?
- Писатель не писатель, а что-то вроде того. Я в молодежной газете работаю.
- О господи! Этого мне еще только не хватало…
- Шли бы вы в ванную, отмокли в горячей водичке. Очень помогает с похмелья. Хотите, я вам воды наберу?
- Воды наберу, потом спинку потру…
- Не откажусь.
- Все вы такие…
- А вы не такие?
- Я сама себе противна… Ты меня не тронул, потому что и тебе противна…
- Да уж, с похмелья ты не очень привлекательна, но потом все образуется. Отойдешь и опять будешь милой, желанной. Красоту в карман не спрячешь даже с похмелья.
- Не тыкай, я с тобой телят не пасла.
- Ты первая тыкнула… И вообще, зря ты на себя напускаешь. Хочешь выглядеть хуже чем есть?
- Нужно больно…
- Как на ладони.
- Глазастый! Мог бы и промолчать, так нет, раздел догола, извращенец.
- В твоих же интересах.
- Я женщина…
- Тебе до женщины ой-ё-ёй, хотя и сыном обзавелась…
- Ах так, не пойду в ванную.
- Не ходи, оставайся замарашкой.
- Глаза бы не глядели, как под рентгеном… Во что я переоденусь? Ни полотенца, ни халата…
- Это не проблема, - Стас поднялся, подал Маше полотенце. – Не мое, не личное, гостиничное. И тельняшка… Бери. Увы, моя. Тебе как раз вместо ночной рубашки… Колени прикроет и все прочее…
- Что бы я чье-то исподнее…
- Брезгуешь? Только у тебя выбора нет. Или надевай, или ходи нагишом… Да бери же, она новая, ненадеванная…
- Мне бы свое белье… В моем номере… Принеси.
- А ты знаешь, где твой номер? Не шарить же мне вслепую по этажам… Всех на уши поставлю.
- Не хами! Четырехсотый номер.
- Надо же, а у меня четыреста первый. Соседи, выходит. Двери рядышком, шатнуло тебя в стельку пьяную и ко мне занесло. Или ты ключ не в ту скважину засунула?
- Не умничай. Принесешь или нет?
- Ключ где?
- Какой ключ?
- От номера.
- Не знаю, пошарь в сумочке.
- Сама шарь, - Стас подал Маше сумочку. Никакого ключа там не было.
- Может обронила?
- Не знаю.
- Маша-растеряша, - Стас выглянул в холл: дверь соседнего вроде приоткрыта.
- Тут открыто, - сказал он.
- Очень хорошо, зайди и возьми.
- Нужно больно копаться в женском белье. Поднимайся и топай сама.
- Кто тебя заставляет копаться, чистюля. Все в сумке. Я не разбирала ее, сунула в шкаф и в ресторан – ужас есть хотела, - она икнула, - ой, - и закрыла рот ладошкой.
- Зато теперь сыта, пьяна – уши вянут.
- Дурак!
- От такой слышу… Ладно, не заводись. Я пошел…
Стас вышел в холл, осторожно заглянул в соседний номер, прислушался, вошел и вздрогнул от неожиданности, услышав чей-то голос:
- Куда прешь по живому! Не видишь, занято.
- Я дико извиняюсь, - сказал Стас, - но у меня попросили забрать сумку из этого номера.
- Я так и знал, что она с матросней трахается…
- Выбирайте выражения… У вас дама под боком.
Стас не видел той, что в постели, но норковая шубка на кресле выдавала ее хозяйку – Дора Исааковна с этим хлыщем Павлином…
- Не твое собачье дело! Забирай и убирайся. Завтра разберемся, матрасик…
- Вы очень любезны, - ухмыльнулся Стас, достал сумку из шкафа и вышел из номера, бросив на ходу, - спокойной ночи, - ему не ответили.
- Прошу, мадам, Стас поставил сумку перед Машей. – Разоблачайтесь, купайтесь и баиньки. Утро вечера мудренее.
- Спасибо, а что там?
- Где:
- В моем номере.
- Не что, а кто. Павлин там в твоей постели с цэкашницей.
- Какой Павлин, какая цэкашнийа?
- Да тот самый, что в купе к тебе приставал и в ресторане.
- Павлин! Ну и обзывки у тебя. Как он ко мне попал?
- Тебе видней. Мне он не докладывал.
- Язва ты… А цэкашница, кто она?
- Комсомолочка из Москвы. Той же свежести, что и твой Павлин. Ревнуешь? Иди купайся, говорю. Глаза ей завтра чистенькая выцарапаешь…
Маша сердито хмыкнула, подхватила сумку и ушла в ванную.
Стас устроился поудобнее в кресле, накрылся полушубком и сразу уснул. Он не слышал, когда Маша вышла из ванной, как укладывалась спать, как угрожала ему, что если что, она закричит так, что ему не поздоровится…
Ни свет, ни заря, в номер постучали. Стас едва поднялся с кресла: все тело затекло, шея не поворачивалась. Он потянулся, кивнул Маше:
- Уже искупалась?
- Кто так грохочет? – в ее сонных глазах расплывался испуг.
- Кто бы не был, успокойся, сейчас гляну, - и вышел в тамбур, остановился перед дверью, - чего надо?
- Кончай ночевать, матрасик, время линчевать!
- Перебьешься, - буркнул Стас, узнав голос Павлина.
- Дверь вышибу, у меня не заржавеет.
- Валяй, она не моя, государственная. Или кишка тонка? – И отступил вглубь. Дверь снаружи толкнули, она тут же распахнулась, грохнув о стену. В тамбур ввалился Павлин, за ним еще двое или трое.
- Вы что белены объелись или крыша поехала? – это Маша выступила вперед, заслонила собой Стаса.
- Отойди, - Стас за плечи отвел Машу за себя, выступил вперед, - пошли вон! – Он убрал руки за спину – не дай Бог дать волю рукам, грудью уперся в грудь пузатого Павлина и резко толкнул того. Павлин попятился, наткнулся на тех, что сзади и повалился навзничь, увлекая на пол сотоварищей. Стас стоял в проеме двери, готовый ко всему, и тут услышал трель милицейского свистка, обернулся, и не поверил своим глазам – уж не мерещится ли: от лестничного пролета к ним шел Кузен, на нем милицейский белый полушубок с портупеей, милицейская шапка ушанка, на ногах огромные валенки – не иначе шестидесятого размера, в за Кузеном – редакторша, художник, фотокорр – чуть ли не вся редакция…
Кузен подошел вплотную, бесцеремонно расталкивая собравшихся, остановился перед Стасом, глянул на него, перевел взгляд на Павлина:
- Что за шум, а драки нет! Отставить разговорчики! Все немедля в мое отделение… Там разберемся и по камерам, по камерам за погром в общественном месте!
Из-за Павлина вынырнул тот самый юркий плешивый мужичишка, что устраивал Стаса в купе и «завилял хвостом»:
- За что по камерам, гражданин начальник? Уж и пошутить нельзя, - и к Стасу, - подтвердите товарищ корреспондент, ничего же но было, одно баловство…
- Шуткуете, значит? – переспросил строго Кузен, - а на полу, значит просто так валялись – пыль подметали?!
- Так забавлялись, споткнулись, упали – с кем не бывает…
- Бывает… И на «о», и на «ё» согласно поговорке. А раз так, кончай базар, разойдись кто куда по номерам или делам… А вы , товарищ корреспондент, задержитесь… С вами у нас особый разговор. Попрошу пройти в свои апартаменты… Прошу, прошу… хоть я без ордера, но при исполнении, имею право…
- Ну что за мальчишество. Станислав Святославович! – не унимался Кузен, прикрыв за собой дверь. – не ожидал… Хотя с другой стороны, пардон, - он глянул на Машу, - за честь дамы, я так думаю, грешно не постоять… молчишь? Ну помолчи, перевари, ни к чему нам заворот кишок…да не таращись ты на меня…не отобью! Отобьешь у такого, - хохотнул Кузен и ткнул легонько Стаса под дых. – Ну ты даешь, Старик! Одобрям!..
Тем временем Маша подхватила сумку и вышла из номера, Стас проводил ее взглядом.
- Все, ша, заткнись, Кузен! Откуда вы взялись?
- Есть заткнуться и доложить, - Кузен козырнул, отдавая честь. – Как только ты уехал, Дора Исааковна по телефону аврал объявила, приказала воспользоваться случаем и организовать выездную редакцию для встречи журналистов с читателями с целью привлечения нештатных авторов. Кто под рукой оказался, затолкали в машину и сюда. Считай, всю ночь пиляли – заносы кругом.
- А одеяние твое … Откуда шапка, полушубок, портупея эта, валенки?..
- Милиция разодела. Как говорится, моя милиция меня бережет. Они нас на буксире тащили последние километры. Сдох наш «Газик», не работал, не грел. Так милиция согрела… Кстати, у тебя тут не найдется чего-нибудь согревающего во нутрь?
- Перебьешься…
- Так и знал… Хреновый ты хозяин. Не обучен гостеприимству. Я что, я перебьюсь, а шеф? Ты ее даже в номер не пригласил. Где твое почтение к начальству?! Нет бы в ванную горячую уложить…
Они выглянули в холл. Там никого не было…
Глава 12.
Повязали их тихо, без шума и гама. Никто ничего сообразить не успел. Пригласили пройти в помещение, как потом оказалось, бывший околоточный карцер с махонькой отдушиной под потолком вместо окна. Дверь за ними тут же лязгнула на все засовы, тьма навалилась.
- Эй, вы, там, с ума посходили, вы что вытворяете, - забарабанили в дверь узники, но в ответ ни звука.
- Спокойно, товарищи, спокойно, - подал голос Василий. – Нас, видно, не за тех приняли. Это недоразумение скоро разрешится.
- Не за тех, говоришь, - возразил сыну Петрович, - а за кого? Не нас ли пару недель назад тут встречали, привечали хлебом-солью, как родных, а теперь не признали… Я думаю, не глянулся им наш дутый саквояж. Вот где собака зарыта…
На допрос водили по одному под конвоем. Начали с Василия. Возвернули побитого, скорюченного – не иначе под дых саданули, губы в крови запеклись, синяки под глазами…
Потом увели Петровича, за ним Леля Ивовича – та же картина. Ни с кем особо не церемонились… Ладно бы их пытать, а Саньку малого за что?
- Я им все, как есть, а они, врешь говорят и пинают, - мямлит еле слышно Санька.
Сутки, другие… Не емши, не пимши… На третьи у стен околотка ни с того, ни с чего разгорелся вдруг нешуточный базар-митинг. Мурашки по коже. Казацкая речь вперемежку с украинской… Ничего удивительно, так как народы тут тоже вперемежку: по одну сторону железки Светково относится к Донским землям, российским, а по другую Беловое к Луганским, украинским. Пограничье. Испокон веку роднились тут люди одни с другими и жили одним умом, одними заботами, пока не вкусили в одночасье революционных преобразований, не заразились ораторским искусством под общий переполох.
- Други! – слышат узники, - энто оне, комиссары, энти шило на мыло! Сговорились, поделили, подменили на туфту и нам подсунули, думали, нэ почуем. Треба с ными покалякать. Тащы их на люди.
Вывели узников одного за другим. На них лица нет, едва на ногах стоят, без ветра шатает. Опешил на время базар-митинг, замялся, стушевался, зашушукался: «Не круто ли обошлись?» «Да уж куды круче!» «Саамы виноваты, воды в рот набралы!» «Потому и набралы, что нас обобралы…»
Вперед выступил один из конвоиров:
- Слухай сюды! З Пытера само главно начальство идет разбиратися з ными. Кажут на нас, какы мы бесстыдны творим самосуд и начнут пытаты…
Ему не дали договорить, оттерли в сторону.
- Семь бед – один ответ, не слухайте его! Покуда нас начнут пытати, мы их попытати на чисту воду.
- Пыталы, а толку? Онэ воды в рот. Приидэ начальство, а комиссары отопрутся и на тоби покажуть и ты эщо виноватый станешь за напраслину, хотя и не напраслина, а ты их за руку имал? Нет? А нэ пойман – нэ вор, хоть и вор.
Загалдели, кто во что горазд.
- Шо там гадаты – вор, не вор… Зрадники оне, прэдатели. Хлеб забираты, баб наших насиловати. Нэ може бачить их рылы. Откель пришлы по наши души, добро наше – туды им и дорога!
- Чи мы як собаки побыты хвостамы вилям туды, сюды! Чи нам вже нэ про што балакать, як о их рылах? Ты не сэбе глянь, на кого схоже твое рыло, одни кости до кожа, жинка родна не узнат, вытурит из хаты тако сокровище!
- Язви тя – сам урод, закрой рот – кышки застудишь.
- Сам закрой! Зовсим на крови одурел, балаболка. Не буды лихо, пока тыхо. Где ты шукал среди прышлых добрых людей? Слухай ихны листовкы: «Конспырация, рэволюция , рэпатрыация… Всих нас снычтожить…» Слова чужи, рожи чужи, фамилья чужи – ничего свово, а туды же за чужой щот жит прыпеваючи.
- А я шо балакаю? Трэба нэ добрячи, разбиратысь с нымы комиссарами – басурманамы: кров за кров, смэрт за смэрт!
И загудел одобрительно базар–митинг.
- Похоже, казнить нас собираются – обронил Петрович. – Дожили…
Зацокали копыта по земле. Базар –митинг, как по команде развернуло в сторону всадников. Скорохонько на рысях шли кони… Кого несет нелегкая? Никак Петро Назаровича отряд! Отлегло – свои!
Подъехали, спешились, коротко переговорили. Петро Назарович на лобное место встал к узникам.
- Кого казнить? Его? – он приобнял Петровича, облыбзал прилюдно. – Я с ним всю германскую с одного котелка. Он мне за товарища верного, за старшего брата, отца родного. У него «Георгиев» за храбрость и отвагу не меньше моего… Тогда и меня вместе с ним и пацана этого, Саньку, за то, что сиротой остался, что выжил под пулями, когда продотрядовцы убивали на его глазах его родных отца, мать, дядю народовольца…
Пронзительный гудок паровоза заглушил голос Петро Назаровича. На станцию вползал бронепоезд, грозно щерясь бойницами башен, пушками, матросней в бескозырках и черных бушлатах перекрещенных крест накрест пулеметными лентами…
От бронепоезда отделилась группа в кожаных куртках, окруженная матросами, пошла к ним. В центре… Гость! Рядом с ним… копия рижских знакомых Леля! Мерещится что ли? Наваждение какое? Они же убиты на поле боя – разбоя! Сами видели… Своими глазами…
Глава 13.
Стас спустился в вестибюле продлить пребывание в гостинице. Предстояли встречи с читателями и приходилось задерживаться здесь хочешь того или нет. За стойкой администратора миловидная женщина – не та, что была вчера, другая. Он глянул на нее и оторопел: вылитая Маша! Двойняшка что ли?
Женщина уловила смятение Стаса, улыбнулась одобряюще:
- Я вас слушаю: выписываетесь или остаетесь?
- Остаюсь, - сказал Стас. – А у вас, что все здесь на одно лицо?
- О чем это вы?
- Вы, как две капли воды очень похожи на одну мою знакомую, - стал объяснять Стас и осекся: где-то в глубине за стойкой загрохотало…
- Ой, извините, пожалуйста, - вскочила женщина с места, - никак мой баловник опять натворил чего-то, - она не успела отойти – из-за шкафа на четвереньках с виноватой миной выполз… Машин Витек.
- Мам, там книги бухнули на меня…
- Горе ты мое! Не ушибся, нет? И когда только твой садик откроется, - протараторила женщина и обернулась к Стасу. – Вон какие морозы стоят. Садики и школы закрыты. Карантин… Куда детей девать? Приходится брать с собой на работу.
Стас замешкался с ответом и его опередил Витек:
- Мам, мам, а я этого дядю знаю. Он в поезде с нами ехал. Он с тетей Машей меня будил, - сказал и уполз откуда приполз.
- А-а, вот оно что! То-то я думаю, с чего это Маша сама не своя.
Стас под пристальным взглядом женщины вдруг зарделся, промямлил:
- Так, Витек, ваш сын?
- Мой, конечно, а вы что подумали? Машин? Умора! – усмехнулась она. – Меня Надеждой зовут.
- Очень приятно, а меня, Стас… А чего тут смешного? – и не удержался, разулыбался – гора с плеч! – А Маша вам кто?
- Сестра младшая, студентка пединститута. Последний курс.
- Ничего не понимаю. А сын ваш, как с ней оказался в поезде?
- Гостил в Костроме у бабушки с дедушкой – родителей мужа. Маша сдала зимнюю сессию и домой на каникулы вместе с Витьком. Нагостился, домой запросился… Кстати, Маша не в общежитии, а у деда с бабушкой и живет. У своих, не у чужих – все легче. Материально и вообще. Она хорошая, не белоручка, по хозяйству им помогает… Убрать, постирать, сготовить что, в магазин сходить… Они в ней души не чают…
- Я понимаю. Это хорошо… А вы почему здесь, а не в Костроме с родителями?
- Так вышло. Муж железнодорожник. После института сюда распределили, на станцию. Слава Богу, недалеко от дома. Тут мы с ним и встретились, тут и живем. А что?
- Нет, ничего… То есть я совсем запутался. Вы говорите, что Маша студентка, учится еще и вдруг администратор московских киношников? Подрабатывает что ли?
- А-а, так вы в полном неведении. Маша вам ничего не сказала? Ну, Маша, ну растеряша… Влюбилась, влюбила и про все забыла.
- Так уж и влюбилась… Откуда у вас такая уверенность? – смутился Стас.
- Я что, не вижу? Я что, свою сестру не знаю? Да хоть бы и не сестру… Мы же все чуть что, как вспыхнем – все на лице написано. Что у вас, что у нас… Не знала я только, кто ее заворожил… Хотя что это я раскудахталась? Молчу, молчу, молчу… Скажу лишь только, что Маша случайный администратор у москвичей, на время – доставить сюда, устроить в гостиницу. Обком комсомола попросил ее. Киношники ведь сначала в Кострому приехали, а там их настоящий администратор в больницу с аппендицитом попал, оперировали. Вот обком и попросил Машу выручить…
Глава 14.
Гость до последнего надеялся на благополучный исход доставки драгоценностей в укромное место. С таким трудом добытого, такой кровью оплаченного. Казалось - все продумал до мелочей. Главную группу с сокровищами от Питера прикрывали две подставные со стразами. Для отвода глаз. В случае чего, отвлечь внимание, лечь костьми, если того потребуется.
Лечь-легли, но и главную не уберегли. Откуда у голоштанников собачий нюх и чутье? Накрыли все. Чистая случайность? Случайно раз, два… Не три же… И дальше копают, копают, а как докопаются!
Заныло под ложечкой. Гость зябко передернул плечами, глянув на своего то ли помощника, то ли телохранителя, то ли слугу – всех в одном лице.
- Говоришь, в живых никого не осталось?
- Никого, - заявил тот, подобострастно заглядывая в глаза.
- Уверен?
- Лично проверил. Ни одного живого свидетеля.
Гость приободрился и хотя выглядел крайне озабоченным, старался держаться уверенно. Не хватало распуститься перед этим… Он глянул на своего то ли помощника, то ли телохранителя, то ли слугу – всех в одном лице и раздражение обуяло его от усердной услужливости подчиненного. Готов разбиться в лепешку… Захребетник. Само ничтожество, пока не прилипнет к кому-то с мозгами. Как та рыбка в океане – прилипала. Прилипнет к зубастому монстру – акуле, например, и тенью за ней, куда та, туда и она жить под крылышком припеваючи, кормиться остатками с барского стола… « А ты не такой? – подумал он вдруг о самом себе, как о ком-то постороннем. – У кого под крылышком пасешься? Как выглядишь со стороны? Акулой, конечно, среди монстров. Ты в команде. Ты в косяке. Ты один из тех среди тех, избранных свыше править бал… Только бы до Якова не дошло… Узнает – по головке не погладит. Еще за кордоном перед тем, как развязать беспредел в России, тот наставлял по-родственному: «Бери да не зарывайся. Благоволить – не потворствовать, потому как не всегда окажусь под рукой». Говорил, будто гвозди вбивал, а сам с места в карьер по пересеченной местности и завис над пропастью голытьбы: одним махом без ведома Ленина царскую семью под корень! Обезглавил Россию. Сойдет с рук – не сойдет? Повластвовать бы еще самую малость, пока то да се, сколотить капиталы, а там хоть трава не расти. За кордоном да с капиталами – с распростертыми объятьями»…
Гость глянул на своего помощника… Ни рыба, ни мясо! С кем приходится работать, на кого опираться, за кем отсиживаться…
- Не стой столбом? Шевелись, действуй!
- Понял, - оживился «ни рыба, ни мясо». – В расход их!
- Кого в расход?
- Ну этих самых… За срыв операции…
- Гость нервно хохотнул и тут же посерьезнел:
- Нет, дорогой мой, не в расход, а беречь мы их будем, как зеницу ока. Они наше прикрытие, они наше алиби. Отпустим с почестями на все четыре.
- Как так на все четыре? Они же свидетели с другой стороны, а один, дылда, осмелюсь доложить, вообще буржуй недорезанный.
- Ну, какой он буржуй! Несостоявшийся наследник. Кроме завещаний отца да старшего брата на кой-какую недвижимость у него ничего за душой. Национализируем с его добровольного согласия и свободен. Как говорится, сын за отца не ответчик.
- А как не захочет?
- Захочет. Мы его назначим управляющим национализированного у него же.
- Зачем?
- Все-то тебе разжуй да в рот положи. Вот ты сможешь грамотно управлять заводом, фабрикой, лесопромышленным хозяйством?
- Я? Скажете тоже. Я не спец…
- Вот именно. Руководить производством должен специалист своего дела, каковым он и является. Предложим ему дело при своей же собственности, хоть и национализированной. Он свое кровное беречь будет, поднимать, приумножать, а нам то и надо. Не растащат, не разграбят, а придет срок.., - Гость осекся на полуслове…
«Ни рыба, ни мясо», выдержав паузу, спросил:
- С дылдой понятно, а остальных куда?
- Да все туда же – на все четыре, - Гость оживился вошел в раж. – Представляешь их радость, их плебейское мерси, плебейское поклонение нам же с тобой за наше благородство.
- Не понимаю?
- И понимать нечего. Сдается мне, что они что-то не договаривают, знают больше, чем надо. Мы их приголубим, одарим должностями, чекистскими мандатами, доверием за верность революции.
- Зачем?
- Затем, чтобы держать около себя на привязи, как ценных псов. Около себя, рядышком, чтобы видеть и слышать, чем дышат, что замышляют и ни шага без нашего ведома. Сами, того не подозревая, станут нашими соглядатаями за понюшку табаку… Понял? Приглашай на встречу… Вежливо приглашай, уважительно.
То, что знал Гость, мало кто знал и понимал. А знал он то, что другим мелким сошкам вроде своего помощника знать не обязательно. Плохо, очень плохо, что потерял груз и верных людей. Плохо, но не смертельно. По крайней мере для себя. Где найдешь, где потеряешь… Большая игра стоит больших неучтенных людских затрат и материальных средств… от этого никуда не денешься. Живы будем - не помрем, а хочешь жить – умей вертеться, чтобы не просто жить-прозябать, а богато жить, на широкую ногу…
Входили бочком, рассаживались молчком, виновато потупя взор. Ждали разноса, крутых мер за проваленную операцию, понуро поглядывая в сторону Гостя. Не ожидали поблажек, сочувствуя, а вышло наоборот.
- Что приуныли? – спросил Гость. – Не вижу повода для уныния. Вы сделали все и даже больше того, чтобы найти драгоценности. Похвальна ваша преданность делу революции, а что касается недальновидности отдельных местных ретивых товарищей, недоразумения с вашим арестом и самоуправством, уверяю вас, за это мы с них спросим строго. Вы, как были, так и останетесь в моем распоряжении. Вернемся в Питер и будем вместе наводить там революционный порядок. Работы всем хватит…
Манна с неба! Все облегченно вздохнули, запереглядывались: «Справедливо! Как же иначе. Гора с плеч!» Только Петрович запыхтел и набычился ни с того, ни с сего. Гость насквозь видит недовольство и тут же прощупывает:
- Вас что-то не устраивает, уважаемый Александр Петрович? Говорите, не стесняйтесь – тут все свои.
- Я что, я ничего, я как все, если надо, конечно, послужим революции – дело государственное… Только устал я до чертиков, домой хочу. Забыл, когда там был, - бесхитростно выдохнул он.
- Ну что же – дома тоже работы непочатый край, - согласился неожиданно Гость, уловив, как после тирады Петровича порывисто встал с места Петро Назарович, а за ним во весь огромный рост Лель Ивович. – Глубинка требует большого внимания. Без ее поддержки одному Питеру трудно удержать народную власть. Служите каждый на своем месте: Петрович на Вологодчине, Лель Ивович в Карелии, Петро Назарович на Дону. Думаю, казаку не привыкать воевать за свободу и волю. Контрреволюция не дремлет, так и норовит задушить революционный порыв народа. И наша задача не жалея живота противостоять ей. Каждому из нас на своем месте…
Глава 15.
Набухли сосульки, закапало, раскапалось… Весна пришла, а Стасу не в радость, куксится, не оттает сердцем. Поманила и отшила, замкнулась, забыла… Ну и шут с ней – девчонок вокруг: люби – не хочу. Разоблачаются, раскрываются бутончиком нежным – одна краше другой… Лови момент, а не ловится… Свет клином!
После событий в гостиничном номере Нерехты Стас с Машей больше не встречались, хотя жили в одном городе, ходили по одним и тем же улицам, обедали в одних столовках… Велика ли Кострома для пылких сердец, но то ли разминулись, то ли потерялись, то ли потусторонние силы вмешались… Мудрено – мистики только не хватало! – Тьфу, тьфу – от порчи, от сглаза, от всякой заразы!
Стас зачастил к институту, караулил Машу, не раз видел его издали и упускал – робел подойти, заговорить… Видела ли она его – пойми этих женщин: другой раз так на тебя посмотрят, как сквозь тебя, а если сквозь - считай, в упор не видят… Или все-таки видят? Со всеми потрохами наизнанку и выглядят не то, что надо.
Стас во всем винил себя: рохля-рохлей, хоть давно не мальчик. Смелость города берет… Нахальство – второе счастье… Но города – это одно. Для красного словца. Не вяжется как-то нахальство с любовью и счастьем. Женщина женщине рознь. Одна одержима напором страстей и сочтет за великое счастье нахальство, другая – привереда, ей подавай обожаемые нежность и культурное обхождение. Насильно мил не будешь. Тупик…с этой Машей!
Стас вздрогнул: тряхнули за плечо! Поднял глаза – Кузен над ним лыбится на всю Ивановскую.
- Чего тебе?
- Оглох что ли? – шипит тот. – Очнись витать в облаках на рабочем месте. Вот такие пироги на ковер кличут.
- Так бы и сказал, чего дергать?
- Ну ты даешь! Шеф тут самолично перед тобой распиналась, а ты истуканом в одну точку и даже задницу от стула не оторвал.
- Да ладно врать!
- Чумной! Я вру? Пошли, говорю… Все уж там, кроме нас…
Тревога оказалась ложной. «Ковер», как таковой для кого-то в частности, не состоялся. Назревало кое-что похлеще. Надо было в полном составе редакции двигать в обком комсомола на очередное мероприятие – встречу с читателями. Там проводился семинар секретарей первичных комсомольских организаций и при благоприятном стечении обстоятельств можно было обзавестись кое-какими внештатными корреспондентами для газеты.
Встали, пошли пешком – благо рядом. Стас чертыхнулся, Кузен подхватил:
- Оно, конечно, одно дело с застольем, где через пару минут все свои и что не скажи – все в жилу, а другое – выступать с трибуны на свежую голову без шпаргалки. Я правильно опасаюсь?
Редакторша шла рядом, все слышала, зыркнула в их сторону, просипела с усилием.
- Оседлали конька ни к месту.
- Что у вас с голосом? - спросил Стас.
- Так я же вам говорила, что голос сел и я не могу говорить. Придется выступать вам…
- Холодное пиво? – буркнул Стас, Кузен хихикнул.
- Вы что издеваетесь! – рассердилась редакторша. – Там все начальство будет. Мне не до шуток.
- А мне и подавно. Что я им скажу?
- Вы завотделом комсомольской жизни, вам и карты в руки о чем и что. И никаких лекций - разговор по душам…
Пока шло поименное представление сотрудников редакции форуму, Стас сосредоточенно прикидывал с чего начать, что сказать, но ничего путного в голову не приходило. Выступать да еще с трибуны перед кем бы то ни было, он терпеть не мог: всегда смущался, терял дал речи… Чего боялся, то и случилось, когда встал за трибуну на ватных ногах и глянул в зал – горло перехватило. Он молчал и зал ждал молча. Пауза с резиновым натяжением – вот-вот лопнет… Уже зашушукались в президиуме, запереглядывались в зале и Стас, как с головой в омут, заговорил, чеканя каждое слово:
- Извините! Залюбовался, растерялся, дух перехватило, глаза разбежались… Я никогда прежде не видел сразу столько милых, очаровательных, обаятельных, женственных, симпатичных комсомольских вожаков… С ума сойти можно от такой красоты, - и бесхитростно широко улыбнулся…
Тишиной заломило уши… Удивленный зал, прыснув было несмело в ладошки, вдруг разразился аплодисментами, заливистым нежным смехом и, нарастая, покатился не утихая…
Стас, выждав минуту, виновато пожал плечами, мол, что я такого сказал? Правду сказал… Как есть о красоте несказанной зала и глянул в президиум. Президиум еще какое-то мгновение важничал – положение обязывало, но видно было – не сдержится, молод больно и войдет в унисон с залом, улыбнется. Даже милые «такие вот пироги», пунцовые до того, не зная куда деть отрицательные эмоции, предназначенные, конечно, Стасу, посветлели лицом, не сдержались, заулыбались под общее настроение…
Отлегло, полегчало… Стас посерьезнел, согнал улыбку с лицу и зал постепенно погасил порыв страсти, затих. Кое-кто, правда, еще икал по инерции, но уже с виноватой миной, осознавая важность момента в апартаментах обкомовской аудитории… И тут Стас увидел Машу! Она сидела во втором ряду прямо перед ним, исподлобья поглядывая в его сторону… Ну да, где же ей еще быть, как не здесь среди таких, как она комсомольских активистов. Не подумал, опростоволосился… Стас вновь потерял дар речи, но выручил вкрадчивый голос из зала:
- Вы женаты?
Стас виновато глянул на президиум: отвечать - не отвечать, но президиум, видно сам не ожидал такого поворота дела – стушевался и Стас, где наша не пропадала, ответил:
- Пока нет, но люблю одну из вас и со дня на день, если она позволит, сделаю ей предложение.
- Как это со дня на день? Что значит - позволит?, - оживилась опять аудитория.
- Как вам сказать… Между нами черная кошка пробежала…
- Так он еще и верующий! – заколыхался зал в смешках, - Милые ссорятся, только тешатся…
И тут звонко заверещал колокольчик президиума, призывая к порядку, жесткий голос погасил приватное настроение:
- Пошутили и хватит… Поговорим о серьезном серьезно! Многие из присутствующих не прочь сотрудничать со своей молодежной газетой, но не знают как и о чем писать. Чтобы получить ответы на эти вопросы, мы и пригласили сюда журналистов. Продолжим, товарищи! Прошу вас, Станислав Святославович, продолжайте…
Стас глянул на редакторшу. Та на удивление выглядела в тот миг не смущенной и растерянной, а приосанившейся, будто хотела сказать «знай наших!» и одобрительно кивнула ему.
- Вы не хуже меня знаете, что все гениальное просто, - сказал он залу, избегая смотреть на Машу. – Сотрудничество с газетой тоже. Как говорил один из корифеев от журналистики, не верю тому, кто говорит, что не умеет писать. Этому учат еще в первом классе. Садись за стол, бери чистый лист, а лучше стопку бумаги, ручку, а лучше авторучку или шариковую ручку – карандаш – нежелательно, особенно, если он тупой и пошло-поехало о том, о сем с придыханием.
Голос из зала: «О чем, о том, о сем?»
- О том, что вас взволновало, что не терпится изложить, предложить, поделиться или оспорить, осудить, заклеймить так, чтобы мало не показалось…
- Мы так не умеем!
- Не лукавьте, пожалуйста. Все вы умеете… Небось не забыли школу, вспоминаете… нет, не диктанты и сочинения, а записочки друг другу… Мальчики девочкам, девочки - мальчикам… Вот где таились сногсшибательные страсти, откровения, любовные излияния, страдания на ночь глядя… Писали, сто раз переписывали, заглядывая в словари, подбирая слова понежней, поласковей, поубедительней… Не мог этот бесценный опыт духовного всплеска так просто забыться, затеряться, сгинуть без следа. Любить и творить – не обязанность, не нагрузка, не приказ, а душевный порыв, который заложен природой в каждом из нас…
Голос из зала: «С душой, без души, пиши, не пиши, а для парней слова ничего не значат»…
- Не скажите: одно дело назвать парня умным, сильным, добрым, внимательный, а другое – обозвать цинично лаптем, тюфтей или того хуже дураком… Вы, значит, цыпочки, лапочки, рыбоньки, кисоньки, а мы, по-вашему, мартовские коты и только… Не без того, конечно, но не до такой же степени…
Стас выждал минуту, пока уляжется смех, потом подытожил:
- Так или эдак, только без любви не бывает хорошего творчества, как без творчества большой любви. Одно с другим на одном дыхании. Насильно, из-под палки ничего путного ни тут, ни там. В творчестве, как и в любви без тесного контакта не обойтись… Смешно? Я имел в виду взаимопонимание, взаимопритяжение, а вы что подумали?.. Разное? Хуже было бы, если все одно и то же… Сколько людей – столько и мнений. Разномыслие рождает истину, а истина у нас с вами одна – творить в унисон. Как в цветнике разные цветы создают неповторимую гамму колорита всех цветов радуги, так и мы с вами: вы комсомольские активисты, ваша-наша молодежная газета и обком комсомола – одно целое, одна команда, с одной благородной целью сплотить молодежь новой области, направить ее энтузиазм на трудовые свершения. Образно говоря – мы одной крови…
- Одной и не одной… Группы разные…
- Не без того… И в том суть: один кипяток, другой ледышка, третий фантазер, четвертый позер, пятый математик, шестой прагматик, седьмой стратег, восьмой тактик… И так до бесконечности от лирика до холерика… На то мы и люди разных, к счастью, групп крови, но цвет у всех один - алый. Цвет жизни, мысли, знаний, поиска места под солнцем. Порой, правда, нам молодым опыта не хватает, но это дело наживное в одной команде. Было бы желание и вдохновение…
- А где их взять, когда некогда?
- Хороший вопрос. Вдохновение само-собой не придет… Но не все так плохо. Это, как утром – вставать неохота, но мы же встаем, идем и куролесим. Даже тогда, когда некогда, вдруг открывается второе дыхание с выбросом положительных или негативных эмоций. Если гложет что, гнетет или радует, грех не поделиться, не зайти в редакцию. Двери ее для всех открыты и мы не кусаемся. Поговорим по-душам тет-а-тет, обсудим то, что вас взволновало, обескуражило и, глядишь, родится истина…
И опять зал впокатушку…
Глава 16.
Бронепоезд, поднимая пары, пыхтел как скаженный. На радостях… Кому охота лезть в пекло бойни, гоняться за конторой, которой и след простыл, и стоять тут столбом, когда со всех сторон зыркают недобро на незваного гостя. Ощерившейся железке, нашпигованной под завязку пулеметами, пушками, снарядами, гранатами – все равно. Не все равно тем, кто оседлал бронепоезд. Суетливая матросня шебушилась, делая вид, что не против повоевать, а на самом деле рвалась домой под защитой брони подальше от злопыхательства и кровавых драчек. Петровичу с Лелем и Саньке тем более не терпелось терпеть нетерпимое… По всему Югу красные, белые, зеленые, махновые бандиты – один другого не лучше, лупили по чем зря друг друга. Попадись под горячую руку и костей не соберешь.
Вот-вот тронется бронепоезд… одних увезет, других оставит… Хуже нет встречаться и провожаться: вдруг навсегда! Петрович глянул на Петро Назаровича, сказал:
- У вас тут на Дону все кувырком и, думаю, что у нас дома не лучше. Из пекла в пекло, а ехать надо, сам понимаешь.
- Не пой, друже, Лазаря за упокой. Живы будем – не помрем, - отшутился Петро Назарович. – Я тут знакомого фотографа встретил. Давайте-ка, пока суть да дело, снимемся все вместе. Все какая-никакая память останется…
Снялись. Петро Назарович приобнял напоследок поочередно Петровича, Леля Ивовича, Василия, Саньку…
- Берегите хлопца, други, и сами берегитесь. Может еще не раз свидимся, погутарим на досуге.
- Свидишься тут, - набычился опять Петрович. – Озверел народ до невозможности.
- Перестань, Петрович! Мы тоже не лыком шиты, постоим за себя. Помнишь, как в Питере с тобой навсегда, вроде, простились, а не успели оглянуться и на тебе - свиделись скорей скорого. Мало того, ты у меня со своей родней плохо ли, хорошо, а погостевал, погулял по Дону и гуляй дальше, если хочешь. А-а?
- Нет уж командир, в гостях хорошо, а дома лучше… Лучше ты к нам, если что. Примем, как родного. В нашем медвежьем углу всегда найдется укромное место для хорошего человека. Верно, Лель Ивович?
Лель улыбнулся, развел руки в стороны шире широкого, будто весь Дон заключил в объятия в месте с Петро Назаровичем…
- Спасибо, учту… Чем черт не шутит…
… Пронзительный гудок заглушил голоса. Вздрогнул состав натужено, прогнулись, заскрежетали рельсы под колесами – тронулся бронепоезд…
Глава 17.
Встретились, наконец… Голова кругом – эти глаза! Шалело колыхаюсь под сердцем, захватывало дух – сейчас или никогда Маша не наша будет наша… Стаса смущали ее усмешка, завитки белесого пушка на висках, мушка – родинка над губенами, брови вздернутые дугой – изюминка на изюминке милые, обворожительные…
Все это так. Но всего этого – внешнего ничтожно мало для большой любви. Этого хватит, чтобы втюриться, потерять голову на день-два, неделю, а может всего на час-другой и, вкусив сладость близости или без того во все, остыть так же нежданно-негаданно, забыть об увлечении, как о чем-то мимолетном. Все проходяще… Все это так, если нет ответного чувства, если ты для нее или она тебя просто проходной двор.
Некстати всплыла ехидная фраза Кузена:
- Ну что такое женщина? Слабый пол – услада – исчадье ада! А любить надо – никуда не денешься раз Богу угодно и природе тоже. Любить напропалую. Наше дело не рожать: облапошил и бежать…
- А им какого - обманутым и с приданным в подоле? Циник ты, развратник.
- А кто виноват? Я что ли? Они тоже люди, они тоже любят и влюбляются напропалую очертя голову страсть как! С опаской, вроде, оглядкой, осторожностью, интуицией своей - женской проницательностью и все равно ошибаются. А кто не ошибается? Тот, кто не влюбляется… Влюбчивость – это прелюдия большой любви.
Вспышкой мелькнули прошлые увлечения. Безответные, безобидные, волнительные… Разве он виноват, что влюблялся в девчонок, милых и обворожительных, а теперь все их женское очарование отражением в одной ненаглядной половинке его непутевого до селе жития, фантазий, желаний, ожидания счастья. Понять все то невозможно, но надо, когда друг перед другом, глаза в глаза, аура с аурой. Неужто она не видит, не чувствует, не понимает, что он от нее без ума, что влюблен на полном серьезе и если она, не дай Бог, из-за какой-то нелепой случайности откажет ему, его жизнь превратится в ад и он навсегда потеряет веру в себя, останется бобылем. Страх Божий! И Стас выпалил скороговоркой:
- Машенька, пожалуйста, выходи за меня замуж.
- Что?! Ты в своем уме? – Ей бальзам на душу его слова, но женская натура противоречит скоропалительности, протестует, восстает против здравого смысла, против самой себя. – Никогда в жизни! – Она как будто не ждала признания, как будто не чувствовала, что что-то должно случиться с минуты на минуту еще с тех пор, как увидела его в проеме дверей купе рядом с проводницей. Екнуло сердце: он самый, кого ждала… Но одно дело девичьи мечты, а другое – женская натура от противного: там, где надо сказать «да», вместо согласия обидное «нет, никогда!». И цепенеет, сама себя ненавидя за свои слова, готовая разрыдаться, биться головой о стенку, но все равно отрицать, повторяя, как заведенная «нет, нет и нет» и тут же, напопятную, покорно согласится полувздохом, полушепотом «да», наконец-то, «да, да, да!» и обернуться к растерянному, ошарашенному – в полном недоумении парню и повторить, как заклинание «да, да, да!», и пристыдить его же, обвинить, - Ты невыносим, приставала, прилипала, извращенец! Так не поступают с девушкой: хитрил, ловчил, ухмылялся, издевался и на тебе – предложение на всю жизнь! А может я не такая и ты не такой? Может, мы оба ошибаемся? – Она позволяет ему привлечь себя, обнять, ласкать и в ответ, пряча глаза, сама льнет к нему, роняя слезы счастья и страха за свою судьбу, за судьбу этого парня, которого она знает всего ничего, но который одним своим появлением, одним своим видом, одним своим словом перевернул мир, осчастливил ее на какое-то время, а, может, и на всю жизнь… Даже если не будет рядом, сгинет – все равно останется в сердце навсегда. – Ты хорошо подумал? – Она подняла на него глаза в глаза, – Что если это у нас мимолетное увлечение и накуролесим на свои головы. Я не переживу!
- Я подумал, а ты? «Да» через сто «нет» и «нет»! Пощечина за пощечиной… Ладно, ладно! Будем считать, что я ослышался и ты сразу сказала «да».
- Прости, пожалуйста… Я не хотела…
Больше они ни о чем не говорили. Они просто стояли, обнявшись, боясь шелохнуться, потревожить миг единения, радости, наслаждения. Они нашли друг друга в этом, казалось бы бессмысленном круговороте событий человеческого муравейника. Такие минуты, такое вдохновение возможно никогда не повторится, но сейчас он обуяло их, оно с ними и останется навсегда подспудно греть и удивлять, оберегать, напоминать.
- Я познакомлю тебя со своими. Хорошо?
- Хорошо, раз надо.
- Вот увидишь, они хорошие.
- Буду рад прийтись ко двору.
- Ты опять за свое? Выбирай выражения.
- Извини, я не хотел, чувствительная ты моя, - сказал Стас и смешался от новой, опять не к месту, неловкой шутки.
Маша отстранилась от него, насупилась было и улыбнулась тут же:
- Горбатого могила исправит.
- Мрачная перспектива, но небезнадежная.
Переглянулись, заулыбались, обнялись снова – сгинуло отчуждение.
- Так я познакомлю?
- Обязательно и безотлагательно…
Не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… Удача, как и беда в одиночку не ходит. Уж если в чем-то вдруг повезло – держи карман шире… Стас не предполагал и не мог предположить, с кем сведет его знакомство с родными любимой…
Глава 18.
Ночью полыхнуло. Звякнул тревожно набат и люди спросонья в исподнем повыскакивали на улицу, глазели по сторонам: «Кажись, сельсовет горит! Советска власть! Ну, туды ей и дорога»…
Лечь бы обратно досыпать, так боязно: не дай Бог огонь разгуляется, перекинется на соседние избы, а там и… к нам! Хошь, не хошь, а тушить надо… И бегом со всеми за всеми…
Двухэтажный дом с мезонином занялся огромным костром. Не устоять рядом, не то, что тушить. Так бывает, когда поджигают со всех сторон. Это же надо…изверги!
Пока то да се – завалилось пожарище, полыхнув напоследок снопом искр и вспышкой пламени до неба. Спасать кого-то или что-то среди головешек бесполезно. И пропади бы пропадом, так людей жалко. Плохие ли, хорошие… В гиене огненной… Плохо не говорят… о покойниках…
Мокрый, чумазый Петрович подошел к Василию – тоже чумазому с ног до головы.
-Здорово, сынок! – Он протянул руку Василию. – Не чаял свидеться. Обнял бы да… кожан твой марать… Откуда ты тут на беду?
- Командировали… с отрядом… В пожарном порядке помочь вам наводить порядки.
- Ну, ну, не было бы счастья без несчастья, когда бы еще свиделись. После Дона, как в воду канул, глаз не кажешь… Ладно, ладно, не напрягайся. Это я так, к слову… Ты Морозовых, случайно, не видел? – спросил для отвода глаз…
- Сгорели они… Ставни на окнах были.
- Ставни, ставни! Что ставни? Выбей и прыгай.
- Выбили бы, если могли.
- Как не могли? Их что того… до того еще?
- Не знаю. Только крутился тут до пожара кое-кто.
- Вот оно что! Неспроста, видно, четвертый сельсовет за месяц. И каждый раз, как соберут оброк.
- Не оброк, а проведут продразверстку.
- Что в лоб, что по лбу. Как не называй, обираловкой пахнет.
Василий не успел возразить: ночную тишину разорвала беспорядочная пальба. Кинулись в ту сторону. «Ну чем мы хуже Дона!», - обронил на ходу Петрович.
* * *
Ипполит нервничал… Поди разбери, кто кого почем зря… Хотя, кто, как не коммуняки, шантрапа подзаборная! Окружили, прут на рожон, палят со всех стволов… Отвечать придется, щелкать их как орешки, а там… Двум смертям не бывать…
Ипполит был хорошим стрелком: белку в глаз, чтобы шкуру не портить, а эти во весь рост, дураки, - грешно мазать, но его был озноб, прицел сбивался и он мазал раз за разом, и от того еще больше злился. А, может, потому, что жалел иных невинно-обманутых кожанами… Злость сил не прибавляет, злость силы отымает… Сам не раз талдычил братьям, племянникам, а до дела дошло и туды же… В одну кучу злость и жалость…
Ипполит скосил глаза на распластавшегося у соседнего окна племяша. Пуля попала Федору в глаз, разворотила висок – ойкнуть не успел. Чуть поодаль лежал старший брат Ипполита, Василий, отец Федора. Пуля настигла его на пути к сыну, и даже мертвый, широко распахнув застывшие в горе глаза, он тянул руки к родному чаду.
Не за понюх табаку всю родню под корень… И дочь с супружницей, где они? Неужто, сгорели заживо. Чернь паршивая, пьянь беспробудная. Жили ни уму, ни сердцу, палец о палец… мать родную поедом, прости Господи, и туда же – красноармейцы! Сбили парней с панталыку, изверги, сбили…
Ипполит унял дрожь в руках, взял на мушку черный кожан, который до того отирался позади красноармейцев, командовал, а как только пальба поутихла, высунулся под дуло. Хотел прямо в глаз, как белку, но передумал и перевел мушку на пузо, в печенку – пусть напоследок нахлебается ада… за дочку, брата, племяша… и плавно нажал курок… Свинячий визг разорвал округу, нарастал, бежал мурашками, по спинам, дыбил волосы на головах! Ад, он и есть ад – одинаков для всех… Кровь за кровь! А радости никакой,.. Рвала на куски сердце утрата… Чтоб им, пришлым, ни дна, ни покрышки… передернул затвор, прицелился в кого-то там черного, нажал на курок или не нажал – полоснуло по голове оглоблей, искры из глаз – пуля – дура! Осел на пол, дернулся, затих… Вот и все! Отгулял, кажись… Кое-как нашарил за поясом лимонку, сжал в кулаке, чтобы рвануть, как подойдут… погибать так с музыкой! Но тут же отключился, не слышал, как подошли, взяли за запястье, разжали кулак, забрали гранату, и волоком его куда-то… Боль полоснула сознание, со стоном раскрыл глаза: уж не мерещится ли – Петрович, вражина! На ловца и зверь… дерну чеку… за все про все! И заскрежетал зубами, завыл волком – нету лимонки! Петрович зажал ему рот ладонью: «Тихо ты, не ори, свои!» «Гусь свинье не товарищ!» - обронил зло Ипполит. – Чуть-чуть бы и взорвал к едрене фени!» «Чуть-чуть не считается, замолкни»…
Земляки есть земляки. Чуть ли не друзья – товарищи, чуть ли не родня кровная, и Василий на сей раз, в роли начальника, не пытался «качать права», вел себя сдержанно до поры, до времени. Не хотелось выглядеть белой вороной, и в то же время, куда деться – контра есть контра, какой бы она не была – своей или пришлой. С контры спрос особый и вести себя надо соответственно случаю строго и беспристрастно. Он дождался, пока привели в чувство Ипполита, спросил его:
- Сельсоветы ваших рук дело?
- Сельсоветы? И сколько их? – переспросил с усилием Ипполит.
- Вам лучше знать, сколько.
- Если скажу, не наших, не поверишь на слово?
- Не поверю.
- Тогда, сынок, вали всех собак на меня, а заодно и все остальное, что еще полыхнет.
- Где полыхнет?
- Там, где меня нет. Семь бед – один ответ.
- Значит, не договоримся?
- Было бы о чем.
- Все о том же, разбойном… мало вам казны, людей-то зачем было губить?
- Нет, Петрович, это не твой сын… Это Фома неверующий из пустого в порожнее… Скажи ему, если я сказал «нет», значит, нет! И пусть выйдет отседова… все выйдут. Не им… тебе исповедуюсь. Сойдешь за священника. Других-то все равно нет, всех порешила ваша паршивая, кровавая власть…
- Выйди, сынок, уважь человека, - попросил Петрович. – У тебя там и без этого дел невпроворот. Управишься и допытаешь, если я не допытаю.
Василий возразил было, но, глянув на отца, осекся на полуслове, пошел к выходу вместе со всеми. Ипполит проводил их взглядом, сказал:
- Хороший вырос парень – прямой, как штык. Жаль, што не за Россию стоит.
- Ты это хотел сказать?
- И это тоже.
- Без тебя знаю.
- Вижу, не слепой… Ты бы поостерегся… На лице все написано, что из-под палки служишь: думаешь одно, делаешь другое, а жизнь наперекосяк, - Ипполит шевельнулся, скорчился от боли, - Не жилец я…
- Да ладно тебе… ты еще всех нас…
- Не каркай! Живи на здоровье.
- Времени нет на здравицы, Ипполит. Что ты хотел мне сказать?
- Это у меня времени нет. Башка что - башка терпимо, а вот нутро огнем…
- Чего ты… пуля навылет, перевязали…
- Дырки сверху, не печень… прошило ее…
- Так, может, лекаря?
- А толку? Давай лучше о деле… Верь – не верь, не брали мы сельсоветы ваши. И в мыслях не было. Вот ты бы своими руками запалил свой собственный дом вместе с женой и дочкой? То-то же! Мало ли, что раскулачили, турнули на Соловки, а дом под сельсовет отобрали… Сегодня так, завтра растак… Сгорели мои?
- С чего ты взял? Живы-здоровы.
- Не шути, Петрович, не бери грех на душу. Их же ваши забрали, заперли в подвале дочь с матерью, Параскевой, супружницей моей. Мы, как узнали, кинулись выручать, а тут такое…
- Забирали. Было дело. Только подружка выпустила их. До пожара еще.
- Файка Морозова? Супротив отца?
- Думаю, не без его ведома. Чего ему плодить кровников? Как и что они сами тебе расскажут…
- Где они?
- В надежном месте, - Петрович склонился к Ипполиту, шепнул, где, - знаем только я да ты,.. а вот где мой племянник?
- Какой племянник? Чего ты? Мы только попридержали одного чухонца какого-то, чтобы не лез к Фаине. При чем тут ты?
- При том, что чухонец тот, сын Леля Ивовича Илексона и моей покойной сестры Маши – царство ей небесное.
- Знать бы где упасть, - Ипполит застонал то ли от боли, то ли еще от чего, - Лель Ивович! Да я бы… костьми лег… говорили же, Маша вместе с младенцем под лед…
- Спасли его чудом, выжил, как видишь, на загляденье.
- Он в забытье лопотал не по-нашему, как не заподозрить неладное? Имя русское, фамилия тоже, а бормочет черт-те что…
- Так фини он по отцу, вырос в Петрозаводске, где языков всяких хватает… в семье моего сына Веньки – ты его знаешь.
- Мудрено! А Лель Ивович что же? Сам своими руками сына в чекисты? Или ты постарался?
- Так надо было. По пятам шли за Лелем, за наследством его, и чуть что не так, отыгрались бы на сыне.
- Ну, да… с волками жить, по-волчьи выть, а мы, думали, шпик он по наши души. После побега с этапа на Соловки, кто нас только не шукал. Да кишка тонка… А племяш твой, подумали, подкатил к моей дочке, чтобы на живца взять нас…
- Поначалу так оно и было. Служивый он, молодо-зелено, сдал бы вас с потрохами… Да любовь зла, молчал, как рыба…
- Спасибо, утешил, - вздохнул Ипполит и на какое-то время ушел в себя: то ли боль пережидал, то ли решался на что-то.
Петрович не торопил, хотя время поджимало и надо было спешить, пока у тех, кто за дверью, не сдали нервы. К тому же где-то там опять глухо забухало, забахало…
- Подставили нас, Петрович, - сказал Ипполит. – как сосунков вокруг пальца.
- Кто? Не томи!..
- Те, что твою сестру под лед!
- Не греши, Ипполит! Те давно червей кормят. Мы их с Лелем на Дону своими глазами мертвяками зрели…
- Всякое бывает. Не зря говорят: не верь глазам своим коль двоится. Не они, так другие той же породы паскудной. Хрен редьки не слаще… Пришли до нас двое, шепнули о супружнице с дочкой, забрали, мол. Выманили… на подставу – расправу… Мне перед этим кто-то из наших сказал, что видел, мол, их в Пудоже у Леля, опознал, но ошалел я от злости на твою власть не послушал… Ищи их, Петрович… А на счет твоего племяша и дочки моей – совет бы им да любовь, благословил бы за милу душу… За великую честь счел бы породниться с Лелем Ивовичем! Так вилами на воде…
- Есть одна мыслишка… Если ты не против, выдать твою Фаинку за Фаинку Морозову. Метрики ее у меня…
- Ты в своем уме! Какие метрики?
- Покойной Фаины Морозовой.
- Как покойной? Ты же говорил, спаслась и моих спасла!
- Так и было… Спасла, а по пути достала ее шальная или еще какая пуля. Нет Фаинки Морозовой. Царство ей небесное, - сказал Петрович понуро… Не хватило духу признаться в одном, что достала пуля не только Фаинку Морозову, но и супружницу Ипполита, Параскеву Ивановну…
- Все равно шила в мешке не утаишь, - прохрипел Ипполит. – Их тут каждая собака знает. Пронюхает кто, не сдобровать не моей Фаинке, ни твоему племяшу, и тебе заодно с ними.
- Здесь – не в Питере. Увезем, оженим, кому какое дело? Пожар все спишет. Был пожар? Был. Сгорели люди? Сгорели. Кто? Мне отчет писать, кто и пошто…
- А Василий? Праведник, сыночек твой… Уговоришь?
- А что, Василий? Он ведь никого из девок раньше в глаза не видел… Морозова и Морозова… Дочь председателя сельсовета, трагически погибшего от рук врагов советской власти… Не заставляй меня изворачиваться! Как пить дать: подпишет Василий все как есть… Волков бояться – в лес не ходить…
- Твоими бы устами,.. – сказал с придыханием Ипполит, - чем черт не шутит, будь по-твоему, - и приглушил голос, - племяш твой на дальней заимке, где мой дом охотничий. Неподалеку от него овин… Обветшало там все без хозяйских рук. Не пужайся, заходи… Найдешь в дальнем углу лосиные рога… в паутине. Старые они, ветхие, труха сыпется, чтобы не дай Бог кто на них не позарился… Возьмешься за крайние отростки и не на себя тяни, а нажми от себя что есть силы, и крутани по кругу справа налево. Внизу стены лаз откроется. Там твой племяш… Будете уходить, покрути рога наоборот, закрой лаз. Мало ли на что еще схрон сгодится. Да… в схроне найдешь кой-что из приданного для дочки… Не перебивай! Отхожу я. Повинись от меня Лелю Ивовичу за грехи мои… Твоя правда: любовь зла… И свята любовь. Одна у нас с Параскевой дочка. Передай ей наше родительское благословение: совет им да любовь на веки вечные…
Глава 19.
Дед Веня распахнул перед ними калитку, приобнял Машу, чмокнул ее, несводя глаз со Стаса.
- Очень рад тебя видеть, внучка, в полном здравии да еще с таким завидным кавалером. Проходите, милости прошу.
- Спасибо, деда, - зарделась Маша. – Побеспокоила вот, познакомься – это мой жених Стас Старков, он работает в молодежной газете. Вы поговорите, а я пойду, дела у меня…
Старый и молодой долго молчком созерцали друг друга. Совсем не так, как думал Стас. Никаких эмоций. Будто на стену наткнулся.
Молодой, в роли гостя, отдавал инициативу хозяину, а старый, наученный горьким опытом, не торопил события. Оба поняли – до откровения далеко и холодно пожали руки друг другу ради приличия. Рукопожатие ничему не обязывало, хотя и сближало, как случайных попутчиков в дальней дороге на какое-то время… Что там впереди? Остановка, поворот, тупик или свет на горизонте… Хоть так, хоть эдак – пути конец и адью – разбежались кто куда…
- В ногах правды нет, - сказал старый. - Присядем, - и осел на скамейку, клюшку в землю, приобнял ее руками поверх и оперся на них подбородком, будто подчеркнул, что стар, хил, устал до чертиков, но готов слушать ради интереса.
Стас устроился рядом, огляделся. Садовый стол из добротного дерева, окаймленный скамьями, выскобленный до белизны, отдавал теплом весеннего солнца.
- У нас в деревне в огороде такой же стол, - сказал Стас.
- Где это у вас? – спросил старый.
- В Гонево… за Андомой… Может, слыхали?
- Может быть и слыхал, - уклончиво ответил старый, - и что?
- Да так, ничего… Дом напомнило.
- Это хорошо, что помнишь свой дом.
- А вы, похоже, боитесь вспоминать.
- Так лучше… Ни к чему ворошить память.
- А если без того никак?
- Кому надо, тот пусть и ворошит.
- Мне надо, а вы…
- В жизни все шиворот-навыворот.
- Может и так, только я не с неба свалился… Я вас давно ищу, чтобы поговорить.
- О чем?
- Есть о чем… Если вы тот самый чекист Вениамин Александрович Суворов, то можете многое прояснить для меня.
- Не фантазируй! Никакой я ни такой и ни сякой, а какой есть – весь здесь.
Стас раскрыл папку, достал фотоснимки, разложил на столе. Дед Веня отложил клюшку, долго молча перебирал фотографии и все больше мрачнел.
Стасу стало не по себе – расстроил человека, но отступать было поздно и он сказал вкрадчиво:
- Вы не бойтесь. Эти снимки я никому не показывал. О них знаем только я и Маша. Я к тому, что вы теперь не будете отрицать о визите в Вытегру, встречах с Доброй Феей и бабой Катей, с ее внуком фотокорреспондентом местной газеты. Чувствую, что за всем этим кроется какая-то тайна, к которой я тоже причастен, а вот какая?
- Что еще в Вытегре обо мне говорили?
- Что вы, вероятно, все еще служите в органах, правда, под прикрытием, раз приезжали на похороны сына под чужой фамилией.
- Фаина Демьяновна?
- Нет. Фаина Демьяновна ничего не говорила. Баба Катя сказала.
- Ладно, поговорим, хотя и не хотелось бы. Сжился я с новым именем. Оно, как охранная грамота не только для меня, но и всех вас, кто мне дорог.
- Не понимаю.
- И не поймешь, пока не исповедуюсь, но всему свое время. Найти общий язык не просто, а нам с тобой и тем более.
- Почему?
- Хотя бы потому, что мы с тобой люди разных эпох, разного мировоззрения. Я воспитан, как бы это помягче сказать, - на неприязни пришлым наркомам, а ты на преклонении им.
- При чем тут наркомы?
Дед Веня лишь хмыкнул в ответ и опять замкнулся, отчужденно глянув на Стаса.
- Вы мне не доверяете, а зря. Если бы я не догадывался, что с вами связана какая-то тайна, придал бы вашу историю огласке. Через газету. Мол, так и так, ищу геройского человека, который после тяжелого ранения потерял память и вынужден жить под другой фамилией. Откликов бы пришло… Официальных и неофициальных… Шуму бы было. А я не сделал этого, я искал вас, так сказать, шепотом, чтобы не навредить.
- Шепотом, говоришь… Молодо-зелено. Чтоб ты знал, шепот как магнит притягивает ушастых да глазастых. Палка о двух концах, но что сделано, то сделано. Я тебя не виню. Не думай, что я не рад нашей встрече. Я, может, рад даже больше, чем ты. Да у страха глаза велики. Не за себя. Я свое отжил. За вас страшно.
- Вы как баба Катя, как Фаина Демьяновна. Они тоже чего-то боятся. Я им, что время другое, что сыновья, а тем более внуки за дела отцов и дедов не ответчики, а они свое, что время другое, а порядки старые. Какие порядки?
- Ты коммунист?
- Я? Да, член КПСС.
- Понимаю, без членства и лояльности к курсу партии карьеры не сделаешь.
- Причем тут карьера? Я как все…
- Ради чего? Взносы платить? Членство в партии – не членство в профсоюзе. При грошевой-то зарплате. Профсоюз понятно: больничный оплачивают, путевки в санаторий, а партчленство что? Обирает и обязывает ходить по струнке раз-два левой!
- А вы разве не коммунист?
- Был да сплыл.
- Не понимаю.
- Партбилет, как охранная грамота действителен до поры, до времени, пока ты ни бе, ни ме, пока стелькой стелешься, половой тряпкой, а как засомневался, сказал, что поперек и пошел по этапу.
- Какой этап? У нас же плюрализм мнений.
- Такой же плюрализм, как у нас с тобой в данный момент. Ни то, ни се… так, словоблудие ради контакта, приятие неприятия интересов одного другим.
- А-а, понимаю: вы меня… проверяете?
- Зачем? Ты и без того как на ладони… Устал я что-то. Отложим знакомство. На день-два. Мне надо подумать, как нам с тобой жить дальше…
Глава 20.
На ощупь в полной темноте сновал Арто из угла в угол, искал выход из западни, но ни одной щелки, ни одной зацепки – добротный схрон. Надо же так влипнуть! Где Фаина? Что с ней? Он потерял счет времени после того, как шандарахнули по голове, скрутили, приволокли сюда, заперли… Кто? Кто, как не Ипполит, тесть названный… Выследил, застал с дочкой и… Не сам, так его подручные…
Скрежет, шорох какой-то. Или почудилось? Прислушался: крысы, может? Нет: лучик света упал к ногам и расплылся мутным пятном.
Замер Арто: кто-то к нему пожаловал! Этот «кто-то» голову в лаз, послушал, пролез в схрон. С карабином! Передернул затвор, наставил на Арто.
- Ты кто?
- А ты?
- Я никто… Я сам по себе.
- И я сам по себе.
- Гость Ипполита Сысоевича?
- Гощу, как видишь.
- Гостям мы завсегда рады, а чего в темнях сидишь?
- В темнях лучше думается.
- Нашел время. Патроны где? Я патроны ищу.
- Зачем тебе патроны?
- Хватит мяряндать! Изверги крадутся… Спалили Ипполитов дом и тикают от греха подальше, а у меня патронов мало, не остановить. Ипполит мне всегда в долг давал… Я отдаю. Вот-те крест! Я в долгах, как в шелках не хожу… Да-вот он ларь! Ты же на нем сидишь. Расселся тут, подвинься-ка…
Мужик приставил к стене карабин, бесцеремонно отодвинул Арто, сбросил тюфяк, разворошил на полу солому, открыл крышку ларя, вкопанного в землю по самый верх, достал карабин, пару патронташей, подал Арто. – Держи, а мой верни! Чего уставился? Я к нему привыкший, а тебе и этот сойдет… Со мной пойдешь. Поможешь. Я бы с ними и сам управился, да вдвоем сподручней. Пошли!
- Погоди! Спалили дом Ипполита Сысоевича, в котором сельсовет был?
- Сельсовет, сельсовет! Раскудахтался! Потому и спалили, что сельсовет там был. А мы не за сельсовет – будь он неладен, мы за Ипполитов дом с них спросим. Нагрузились подзавязку, пока очухаются мы их и положим к едрене фени!
* * *
… Потом сидели у костра. Вечеряли.
- Ну, как я тебе показался? – спросил мужик.
- Молодцом!
- Вот, как мне сказал, так и Ипполиту Сысоевичу скажи, а то не берет он меня к себе в освободительное войско. Жалеет. А чего меня жалеть? Я не лыком шит, фартовый как ты, а ты, парень, ничего, хоть и городской, а меткий. Ты слово за меня Ипполиту Сысоевичу, а я за тебя замолвлю. Он мужик справный, с кем попало не водится.
- Ты помолчал бы, силы поберег, а то рану разбередишь…
- Живы будем – не помрем. Рука да нога… Твоими молитвами: сам пули выковырнул, сам перевязал…
- Ну а имя-то у тебя есть?
- Было имя. Как не быть… О том Ипполит Сысоевич скажет, а так вспоминать – душой маяться. Забыл я… Только ты не думай, а никакой-то там, прощелыга, как некоторые, что стелькой перед новой властью.
- Кто стелькой?
- Кто, кто? Вон он лежит… с извергами. Не послухал меня, проводником к ним пошел. Я ему одно, а он поперек: раз не умею, не смею, не могу сам за себя постоять, так пусть другие, кто в силе, меня защищают. Тут дома, в лесу, все мое уже не мое, ёмоё – житие беспросветноё, так пусть хоть что-нибудь обломится в заварухе, коли буду новой власти стелиться тряпочкой половой… Подумаешь – ноги вытрут, потопчут, зато жив буду и никакого спроса за все, что было и что будет… А на деле? Сам видел, как они его прищучили. Закрыл меня собой, хотел слово сказать, а они залпом… Вот и пойми непутевого: думал одно, говорил другое, а сделал третье… Похороним отдельно от злыдней…
- Похороним… А как его звали?
- Забыл я… Ипполита спроси.
- Хорошо, спрошу. А как ты в лесу оказался?
- В лесу? Так и оказался… Жил себе, жил… Сам по себе… От добра добра не искал. Пахал, скот держал, рыбачил, охотился, семью кормил, детей растил. Не бедствовал. Сытно ел, сладко спал. Соседей выручал, у кого ртов поболе моего по лавкам. А оглянулся – охренел: война кругом. Кто кого, за что, пошто? К одним сунулся с интересом, к другим, а меня по мордам и тут и там. Впридачу – ошманали до гола. Такая обида взяла: Ни за што, ни про што мое кровное силком… Ну, думаю, не на того напали. Вы мне, ироды, я вам, иуды, дам прикурить. Достал винтарь из закута. Он у меня еще с японской припасен на кабана. Подался в леса. С тех пор тут и околачиваюсь. В одного пульну, в другого, чтобы не пакостили. Все равно в кого. Все шманалы одним миром мазаны. Сговорились, сгоношились без меры за чужой счет. По дереву постучу и плату плачу плача,.. – скривился мужик – вот-вот заплачет…
- Тем паче – плача?
- Так ить… Патронов мало, а нехристи, как тараканы храмы рушить… не отломиться, коли не дам сдачи… Заговорились мы с тобой, забыли… а где-то тут семья моя рядом. Ты, случаем, не видел? Ничего… Не видел, так увидишь, какие они у меня хорошие. Отец, мать, супружница моя и детки… Копия моя… Покажу… Как не показать хорошему человеку…
* * *
… Пусто в схроне. Никого, ничего, никаких следов.
- Неужто обманул Ипполит? – разволновался Петрович.
- Какой смысл ему нас обманывать? – возразил Лель. – Был тут кто-то недавно, похозяйничал, ларь вскрыл и ушел… Искать надо…
Выбрались на свет божий, поогляделись: следы на траве росистой… Тронулись ходко по ним…
* * *
… Мужик насторожился! Дал Арто знак рукой: тихо, мол, и прошипел:
- Кого-то несет нелегкая. А как подмога очухалась и на выручку злыдням. Мне не сойти с места, а ты схоронись скорехонько… Шевелись, шевелись! – и карабин на изготовку…
Арто ужом нырнул в кусты, притаился, прислушался, пригляделся и увидел отца с дядей, поднялся, закричал мужику: «Свои, свои!, - но крик заглушил грохот выстрела. Бабахнуло, прокатило эхом по лесу и стихло…
Подождали, окликнули раз-другой мужика, осторожно, с опаской сошлись около него. В беспамятстве. Полоснула отдача карабина болью на раны. Ничего, оклемается… Забрали карабин.
- Он тебя вызволил?
- Он. А кто он?
- Потом, все потом. Того и гляди сбегутся не выстрел. Твое дело убраться отсюда с Фаиной. Он тут недалеко не заимке. Забирай и в Куржексу. Мы управимся тут и за тобой… Поспешай!
* * *
- Ну, чем не Донские страданья: трупы штабелем, баулы с награбленным, - бубнит Петрович.
Василий прячет глаза от отца и невесть откуда взявшегося тут Леля Ивовича.
- Не бери в голову, сынок, - успокаивает его Петрович. – Конь на четырех ногах и то спотыкается. Поздоровкайся лучше с Лелем Ивовичем, поблагодари за подмогу.
Василий приобнял Леля Ивовича:
- Рад вас видеть, уважаемый, в полном здравии, и благодарю за помощь в ликвидации банды от имени Советской власти.
- И я рад видеть тебя, дорогой, - басит Лель, - только вот, что касается официальной части, увы, не по адресу. Мы сами подоспели к шапошному разбору.
- Как так? Разве не вы их? – кивнул Василий в сторону трупов… Двое из них, как две капли схожи с донскими. Наваждение какое-то!
- Те да не те, - сказал Петрович. – Мало ли что одно обличье. С того света не возвращаются… Зря только грешили на Ипполита за сельсоветы. Земля ему пухом.
- Зря, не зря… Опять контру выгораживаешь! Его банда нам тоже немало крови попортила.
- Попортила. Не без того. Только у Ипполита с нами другие были счеты. Ни за што, ни про што раскулачили зажиточную работящую семью, извели род под корень.
- Лес рубят – щепки летят.
- Вася, Вася! Какие щепки? Не щепки, а деловая древесина, на которой Россия спокон века держалась.
- Раз деловая, так и допрашивать надо было со всем пристрастием, а то мало ли что он скрыл.
- Ничего, кроме правды, за которую стоял. Василий огляделся: к ним прислушивались, сказал вполголоса:
- Уймись, отец! Люди кругом, а ты мне одну за другой шпильки на ровном месте с этой контрой! Напросишься к ней за кампанию, а я не всесилен все твои язычные грехи подчищать.
- В самом деле, свояк, не мути воду, - поддержал Василия Лель Ивович.- Очень плохо, когда никто никому не верит и все друг на друга волком.
- Вот именно, - приободрился Василий, - так, что вы там, Лель Ивович, говорили на счет шапошного разбора. Если не вы их, то кто?
- Есть тут один, праведник, - сказал Петрович. – Вон он – раны зализывает. Только не в себе он, мелет черт ей что… И ты бы замолол, если разом потерял всю свою семью. Спалили их сонных.
- А он что?
- Не было его тогда дома, охотился. Как узнал, умом тронулся.
- Кто спалил?
- Кто их знает. Скорее всего, эти самые, и спалили. Не зря же он их положил.
- Один пятерых матерых бандитов! Быть того не может, - возразил Василий. – Кто-то еще был с ним.
- Может, не может… - Только больше мы тут с Лелем никого не видели.
- И что с ним делать? В герои произвести?
- Ну не к стенке же ставить убогого, который за всех нас с лихвой рассчитался с бандой за погром сельсоветов…
Конец второй части.
Питер на стыке веков 2006.