Концерты.
Мы ходим с Дашкой по воскресеньям на дневные концерты. Садимся во втором ряду, чтобы лучше видеть Марусю и, в то же время, быть немножко незаметными. Наше присутствие ей мешает. И в перерыве не подходим к ней.
Маруся запрещает подходить к себе, и сама не выходит в фойе. И вообще на работе она очень строгая.
В перерыве мы с Дашкой ходим в буфет. Все нас знают, улыбаются Дашке, ну и мне – в зависимости от моей реакции на их внимание и моего их узнавания.
Никак не привыкну к тому, что имею к ней отношение… К Марусе, конечно… Дашка это совсем другое. С ней как-то все сразу… И привыкать не надо было.
Ей скоро шесть лет. А когда я стал ее новым папой, она еще говорить не умела.
Ну, за эти годы при напряженном гастрольном графике я теперь больше папа, чем Маруся мама.
Она легкомысленно относится к воспитанию. Не видит в этом проблем.
«Дать, как следует, по заднице – все слезы пройдут», - это она о Дашке. Никому, конечно, ни по какой заднице она в жизни не давала, но вдруг понимаешь, что внутри у нее что-то непреодолимо твердое. Неколебимо. Уж во всяком случае для меня. Иногда это пугает.
«Дам по заднице!» - как же! Даст она! Ей же всегда не до этого.
«Может быть, она знает, как надо, - успокаиваешь себя, - радоваться надо, повезло!»
Моя случайность. Рядом с ней. Я это отлично понимаю. Вот-вот она меня раскусит.
Познакомили нас прямо на улице. Предложили ей в помощники – инструмент поднести. Потом после концерта я ее дождался. Она была любезна… Ну, и так далее. Не заметил, как ввязался в ее жизнь.
«Может быть, у нее в то время гастроли срывались?» А ведь и правда… Конечно, я ни о чем таком не жалею…
Рядом с ней и я становлюсь другим. Я такой же, как все, но рядом с ней становлюсь немного не таким. На ее фоне, в соединении с ней.
Помимо оркестра Маруся принадлежит еще и своим многочисленным родственникам, живет с ними в одном тесном мире. Хотя почти все они поголовно уже кто где – в Штатах, в Израиле, в Германии… Они имеют на нее права, могут распоряжаться ею. И она, как это ни разрывает сердце, живет больше этим своим миром, в котором меня почти совсем нет. И пока не предполагается. Несмотря на годы, проведенные под одной крышей. Обижайся – не обижайся. Даже маленькой поправочки на меня еще не предусмотрено, не заработано, не выслужено.
Будто смотришь в чужие окна с сумрачным светом на чужую жизнь.
У нее брат - израильский десантник. А она уехала из Израиля, пожила чуть-чуть и уехала. Не захотела быть еврейкой? Захотела стать Петровой?
Мы никогда не говорили об этом. Ну, так что ж! Мало ли о чем не говорится!
Мало ли кто еще не хотел быть у нас евреем. Но жизнь их тыкала в это. Хотели быть просто так. Землянами, к примеру. А их выперли из обыкновенности, о которой они мечтали, из незаметности.
Как-то подвыпившая подруга попыталась по-свойски заговорить с ней об этом. Маруся презрительно отвернулась. Оскорбленная. А уж я-то нем как рыба.
Оскорбленной, Маруся становится каменно-спокойной. Марией Александровной. И если плачет, то уже после. Будто по другому поводу. Да это она. Такая.
Ей не нравятся мои писания. То есть, она сдержанно, холодно относится к моим писаниям: «Ну да, ну да… Но…»
Меня это не беспокоит. Совсем. Это сразу стало отдельным от нее. Я удивлялся сначала, а потом понял, что такое тоже бывает, и с этим бесполезно пытаться бороться.
У нее есть свои пристрастия… Нет, правильнее – предпочтения. Одно она в руки не возьмет, в другое вдруг как впивается. Я не могу проследить за тем, как эти предпочтения появляются и на чем основаны.
Что ж… Холодноватая, закрытая – характер такой. Она, наверное, то же самое думает обо мне. И тоже думает, что с этим ничего не поделать.
Мы самые странные супруги. Оба не вдаемся в подробности. Нам достаточно этой бессловесной, полунамеком, договоренности. О чем? Ни о чем. Мы ни о чем никогда не сговаривались, не доводили до полной ясности характер своих отношений, их перспективы… Каждый живет собственным прошлым опытом. А то, что происходит с нами сейчас, мы считаем чем-то временным что ли, неосновательным.
Да, это главное.
И мы это ценим. Так как это не ведет, кажется, к каким-либо потрясающим психику последствиям. Этих потрясений хватило нам в предыдущих жизнях.
Мы не бросались в отношения, как это бывает по молодости. Обоюдная симпатия, размеренность, достаточность… Поддержка отношений полуавтоматическая. Приливы и отливы чувственности…
Но что-то я разговорился.
Сегодня последний концерт в сезоне. Сороковая Моцарта. Я поглядываю на Дашку: нравится ли ей?
Мордастый номер один у виолончелистов играет с каменным лицом. Как памятник. Водит смычком как-то механически. Ни проблеска отношения к музыке. И Маруся так же бесстрастна. Это такой стиль у них, профессиональный шик. Но на Марусю еще интересно смотреть. У нее движения по-женски мягкие, отточенные, спокойные. А когда она наклоняется вдоль грифа и ее недоподоткнутые за ухо волосы с правой стороны провисают… И даже руку на колено в паузах она кладет как-то по-особенному. А намбр ван только извлекает звуки.
Глядя на них как-то неловко предаваться музыкальному восторгу, переживать музыку. На их лицах снисходительное недоумение: какая такая музыка, какое волнение! Просто работа. Есть только ноты, такты, технические приемы, беглость и точность пальцев… Ноты надо вовремя перевернуть.
Какие там «художественные образы, порождаемые музыкальной тканью произведения»! Или «раскрытие перед слушателем огромного богатства внутреннего мира человека, широкого диапазона его мыслей и чувств» и другие музыковедческие штучки из вступительного слова лектора перед началом концерта. О чем речь!
Есть исполнительство, есть музыкальная исполнительская техника, которой противопоказаны излишние эмоции. «Пусть зрители-слушатели переживают и волнуются, а нам надо работать, на хлеб зарабатывать. Нам не до переживаний», - вот, что поражает, вот, что не укладывается в понимание.
Выстраданное, животрепещущее авторское! Бывает что отчаянное!
Недавно мы пошли на концерт еврейской народной музыки.
Полутемный, маленький душный зал. Мы чуть опоздали, Маруся провела меня за руку в середину ряда. Я сидел, прижавшись к ее локтю, и смотрел на сцену, где в ритме музыки девушки, выбрасывая вверх руки, ходили по кругу.
Хорошо было в этом зале с этими людьми. Ощущение их согревающей общности. Через нее, через отношение к ней. Без нее это было бы совершенно невозможно.
Это было похоже на то, как если бы она привела меня - чужака из другого племени - в свою родную деревню, и я присутствовал на каком-то самом затаенном, святейшем ритуале вместе с ними, такими сейчас открытыми, беззащитными, размягченными и разморенными музыкой. С ней я ощущал себя почти своим в этом запретном для меня до этого мире. Это добавляло еще что-то к моему чувству к ней. Добавляло или, наоборот, с этого все у меня начиналось, а добавлялось все остальное, обычное, что бывало в чувствах к другим женщинам.
Может быть, за это она меня и держит при себе.
Странное чувство чего-то притягательного, домашнего, родного.
Наверное, они посмеялись бы, узнав, обо всех этих нюансах.
2008
2013