Глава 9.
«Любовь земная»
-Вот так всё и случилось, Наставник, - Мирослав боялся поднять глаза на отца-настоятеля. А отец Нолегис сидел, молча глядя на коленопреклоненного ученика.
"Да, Мирослав, нелегко тебе пришлось. А ведь я прочил тебя своим преемником… Не стоило отпускать тебя, мальчик, ох, не стоило!.. Я-то давно разглядел тебя, с твоей гордой душой и пламенным сердцем, и, когда ты был ещё ребенком, понял, что не создан ты для сурового, полного запретов и отречений, пути священника. Не зря мать назвала тебя Мирославом. Слава мира, слава земли… Можно изменить имя человека, но не его суть, не то, что заложено в нём с рождения. Однако ты нашёл в себе силы уйти от той, что сбила тебя с дороги, напомнив священнику о том, что он – мужчина. Ты сумел побороть себя, оставив её, а это дорогого стоит! Но тебе понадобился месяц, чтобы найти в себе силы рассказать – всё.
Я давно знал, что рано или поздно ты подойдёшь к этой роковой для многих черте, но вот о твоих колдовских задатках слышу впервые."
-Почему ты не рассказал мне об этом раньше, Мирослав? – голос отца-настоятеля был строг и одновременно печален. Он положил руку на склонённую темноволосую голову и заметил две обсыпанные сединой пряди у висков. – Почему молчал столько лет? Я мог бы помочь тебе…
-Прости, Наставник, - прошептал Мирослав, - прости, но я не мог говорить раньше. Я… боялся.
-Чего же ты боялся в святой обители, сын мой? – отец Нолегис мягко заставил его поднять голову. – Разве оставил бы Господь своей милостью того, кто верно служил ему?
-Нет, Наставник… Но Господь далеко, а вокруг… люди, которые не столь милосердны, как он. – В зелёных глазах ученика настоятель заметил то же настороженное, ждущее выражение, что не раз удивляло и смущало старика в былые годы. И внезапно он понял, что Мирослав не успокоился. Он научился сдерживаться, но не мог обуздать и заставить молчать собственные глаза – и они выдали его.
-Чего же ты… боишься? – повторил настоятель. – Этот страх преследует тебя всю жизнь. Скажи мне! Чего ты боишься теперь?
-Костра… - еле слышно прошептал Мирослав.
-Костра? – удивленно переспросил отец Нолегис. – Священник боится костра?
-Да, костра! – Мирослав вскочил так резко, что настоятель отшатнулся, машинально хватаясь за висевшее на груди распятие. – Костра!! Однажды, очень давно, ещё до монастыря, я видел, как сожгли женщину, которую признали колдуньей, и до сих пор не могу этого забыть. Это было двадцать пять лет назад, но и сейчас по ночам я просыпаюсь от её криков! – Он стоял посреди комнаты, глядя на висевшее на стене распятие, а в глазах плясало пламя того костра двадцатипятилетней давности. – И о чём я должен был подумать, когда в семь с половиной лет во мне проснулось… то же самое?! Когда я понял, что сам такой же как эта несчастная? Что я должен был сделать, Наставник, если каждую минуту видел горящую, но ещё живую жертву, слышал треск и гудение огня, мольбы о пощаде и рёв толпы: «Ведьма! Ведьма!»?! Что, учитель?!
-Ты затаился, не открываясь даже на исповеди!! – грохнул голос отца-настоятеля.
-Да!
-Ты лгал в церкви, лгал самому себе, стараясь ничем не отличаться от других!
-Да! – Мирослав сцепил руки, чтобы не было заметно дрожи пальцев. – Потому что хотел жить!
-И развивал в себе проклятый дар Сатаны, прикрываясь стенами святой обители и именем Господа!
-Нет!- крикнул Мирослав, все телом порываясь к настоятелю. - Нет, Наставник, клянусь, я пытался бороться с этим! Я пытался, но что может сделать человек против самого себя? Перед лицом Господа нашего клянусь, что я никогда и никому не причинял вреда! Мне не в чем оправдываться ни перед Ним, ни перед людьми. Я верю в милость Господа, но не верю в милосердие человеческое, ибо они в таких случаях берут на себя роль высшего суда. Они, люди, сами произносят приговор над теми, кого не вправе судить никто, кроме Бога, и сами приводят его в исполнение, нарушая первейшую Его заповедь: «Не убий!». Почему же святая церковь требует ответа не у палача, а у жертвы?! И, зная всё это, я должен был открыться?! Скажи, учитель, мне нужно сейчас выйти на церковный двор и во всеуслышание объявить, что я колдун? Моя смерть на костре, на твоих глазах, успокоит твою совесть, разгневанную тем, что ты пригрел змею на своей груди? Скажи, успокоит? Скажи, учитель, заменивший мне отца, скажи… - его голос прервался. Мирослав дрожал всем телом и никак не мог взять себя в руки. Он никогда не думал, что этот разговор, к которому он готовил себя целый месяц, вызовет у отца-настоятеля такую резко отрицательную реакцию, и теперь чувствовал, что остаётся один. Мир пустел вокруг него, покрываясь мраком, и Мирослав не успел ещё понять, что теряет сознание, когда отец Нолегис внезапно шагнул к нему и обнял.
-Бог да благословит тебя, мой дорогой мальчик, - прошептал он. – Успокойся. Никто не узнает об этом, твоя тайна умрёт вместе со мной. Успокойся. Ты всегда был мне как сын, которого я не мог иметь из-за сана, и я не желаю тебе такой страшной судьбы. Но ты теперь здесь, со мной, ты вернулся, и Бог дал тебе силы забыть. Всё остаётся, как и прежде. Ты примешь сан, ты займёшь моё место после меня и, я знаю, будешь справедливым Наставником. А сейчас успокойся, успокойся, Мирослав…
-Отец мой… я не могу забыть её… - сорвалось с побелевших губ Мирослава. – Это… выше и сильнее меня. Я не могу… Каждую ночь она стоит рядом с ложем. Едва я закрываю глаза, я чувствую, как её губы касаются моего лба, руки гладят по волосам, она улыбается мне, шепча те самые слова, которые шептала в ту единственную нашу ночь, - и тогда костер гаснет, исчезает жуткий обугленный труп его жертвы, смолкает крик… Остаётся только она. И тогда становится спокойно, как много-много лет назад, когда я, несмышленый малыш, засыпал на чьих-то ласковых руках… - Он говорил и говорил тихим надтреснутым голосом, и в зеленой глубине его широко распахнутых глаз потрясенный настоятель увидел то, чего никто и никогда не видел в глазах священника: любовь. Земную любовь к земной женщине.
-Что же нам теперь с тобой делать? – тихо и печально спросил настоятель. – Ты понимаешь, в каком положении оказался? Ведь если ты останешься в монастыре, ты убьёшь себя, ибо память не оставит тебя в покое. Если уйдёшь к ней, то нарушенный обет тяжким грузом ляжет на твою совесть и тебе не будет покоя и за монастырскими стенами тоже. Если же просто уйдёшь – то станешь изгоем, и тебя отлучат от церкви. Что же ты выбираешь?
-Я не знаю, Наставник, - Мирослав без сил опустился на край ложа. У него кружилась голова. – Мне надо побыть одному…
-Ты плохо себя чувствуешь, сынок? – встревожился отец Нолегис, каясь его лба тыльной стороной ладони. Мирослав неопределенно мотнул головой.
В этот момент в дверь кельи робко постучали.
-Входи, сын мой, - отозвался отец-настоятель, не оборачиваясь. Вошёл один из старших послушников.
-К тебе посетитель, отец мой.
-Кто он?
-Он не назвался и я никогда его не видел, но он не хочет говорить ни с кем, кроме тебя. Его провели в церковь.
-Хорошо, я иду. – Отец Нолегис сделал несколько шагов, но от порога с тревогой обернулся на Мирослава, состояние которого ему явно не нравилось.
-Помоги ему дойти до кельи, - попросил он послушника, и тот с готовностью кивнул.
Благословляя по дороге склонявшихся перед ним послушников, монахов и младших священнослужителей, отец-настоятель пересёк монастырский двор и открыл тяжёлую дубовую дверь церкви.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ