Ворон, ворон, сел на вершинку листвянки.
Он далеко видит. «Ках-ках» – кричит.
Удача идет! Удача идет!
Когда девушка так кричит, людишки начинают оглядываться, ища ворона на вершинах деревьев. Ворон-отец, ему тыща лет. Он далеко все видит и все знает.
И еще она владеет даром видеть сквозь время. Откуда? Сама не знает, еще не было такого, чтобы она ошиблась или обманула. Скажет: «Однако в стойбище едет большой начальник!» И точно, откуда ни возьмись, появляется урядник или офицер, едущий в коляске в глубину Сибири, или, наоборот, в Россию.
Сегодня Олька ушла подальше от стойбища, чтобы не просто поохотиться, ушла, чтобы подумать о своей новой жизни. Ночью она увидела, как пришел к ней отец, стал неслышно камлать, бил в старый бубен с такой силой, что летник дрожал, как от северного ветра, едва не падал. Потом отец закрутился в диком танце, какого и при жизни не устраивал, видимо, дошел в кружении до самого великого духа, что-то крикнул ей, слов не разобрала, превратился в смерч и вылетел в томскут – дымовое отверстие на потолке. Она сильно испугалась, но виду не подала. И правильно сделала. Следующее видение было столь приятным, что защипало в глазах. Тугая грудь Ольки словно окаменела в сладостном непонятном ожидании, и тут смутный силуэт человека, о котором мечтала всю жизнь, приблизился к ней и дотронулся до ее отвердевших сосков. Это был Он, большой-пребольшой шаман. Однако Шаман к ней ближе не подошел, стоял среди лоча – русских людей, одетых, как и он, в непонятные одежды и смотрел, смотрел не отрываясь в ее сторону, словно тоже хотел разглядеть сквозь время ее, ту, единственную, которая предназначена ему Главным Хозяином тайги и воды Паль Ызом.
Незаметно наступил вечер. Олька ждала, что тот, которого увидела, вновь покажется, но смутного лика не появилось. Стала думать о нем, смотрела во все глаза и поняла одно: ее суженный скоро приедет сюда, в их стойбище рода Пойтанов. Хозяин сведет их вместе. Если она Его увидела, так и будет. И от этой мысли Олька даже закачалась. Чтобы придти в себя, она выхватила острый нож, полоснула себя по руке. И, пошатываясь, побрела по тропке – своротке к стойбищу, то и дело, повторяя одно и то же имя, пришедшее ей в голову: «Мыргы! Мой Мыргы!» Почему она назвала далекого незнакомца богатырем, сама никак не могла бы объяснить...
На следующий день, рано утром девушка пошла к морю, села на знакомый замшелый валун, не отрываясь, смотрела на восход. Солнце сверкало, словно большая медная бляха сына старшинки. Васька недавно был принят на службу младшим надзирателем в тюрьму, получил старую, зазубренную саблю и новенькую бляху, которой очень гордился. И в то утро Солнце-бляха медленно выплывало из морской глубины, постепенно перекрашивая водную даль: серые хляби менялись на глазах, будто священная собака Тынграй лизала волны огромным бело-розовым языком. Заслепило глаза. Олька обернулась и стала смотреть на темно-бурые голые сопки, изъеденные весенними ручьями, сбегающими с гор к морю. Затененные промывы показались нивхской девушке огромными нерпами, сползающими к проливу.
Туголицая, крепконогая, с узкими восточными глазами, крутыми скулами, резко очерченной грудью, Олька считалась красавицей. Много береговых и тундровых жителей – удачливых охотников, рыболовов – просили Егора продать Ольку, хотели взять ее в мамки – жены. Егорка обычно отмалчивался, понурив голову, уходил прочь. Ведь никто, кроме него, не мог знать, что Егор не властен над девушкой, как это принято в других стойбищах и родах. Олька сама разгоняла женихов. Если кто-то упорствовал, она хватала колотушку, страшно выворачивала нижние веки, начинала извиваться всем телом, выкрикивая бессвязные нездешние слова-заклинания.
«Злая шаманка» – эта кличка вскоре распространилась по всему побережью, и женихов заметно поубавилось. Жизнь шла своим чередом.
Синим зимним днем, приехавший на собачьей упряжке из города, который был шибко близко от стойбища Пайтанов, всего две трубки выкурить, и ты в городе, старшинка Егорка рассказал Ольке то ли тылгур (сказку), то ли правду про бледнолицего богатыря, который на празднике у (маленького русского царя» – губернатора острова руками ломал железные подковы, как он, Егорка, ломает сухую рыбу навагу. Подвыпивший старшинка украсил рассказ-тылгур удивительными подробностями. По его словам, беловолосый излучал голубое сияние, словно сам Хозяин тайги Паль Ыз. Это сияние гости не видели, им было не дано, а он, Егорка, в то время был еще тверезым…
Дни бежали так быстро, как собаки по следу лисы. То откорм медведя в клети, то большая тюленья охота, то отстрел собольков и нерпы. И все равно, как только выпадала свободная минута, Олька вспоминала тылгур про беловолосого богатыря, которого про себя уже называла «мой Мыргы». Ей становилось не по себе – стесняло дыхание, будто ее укутали в меховую медвежью шкуру и прижали лицом к гаче – длинной шерсти, что на медвежьих ягодицах: загоралось лицо, словно диким шиповником исколотое. Ольке становилось необычайно радостно и очень страшно одновременно.
В такие минуты ей больше всего хотелось, чтобы Мыргы с белыми волосами приехал к ней в собачьей упряжке с бубенчиками взял за руку, потрогал ее блестящие волосы. И от таких странных мыслей загоралось лицо.
Частенько, шаманка, сидя у острого камня-кекура на обрыве, вспоминала свою жизнь, чего раньше почти не бывало, рассуждала, достойно ли она быть рядом с Мыргы. Оглянувшись по сторонам, нет ли поблизости злых духов – кинров, вслух произносила прежнее свое имя. И в испуге замолкала. Вспоминая о своем – «уйкре» грехе, она нарушила закон, не утонула. Однако с тех пор, как услышала о беловолосом, воспоминания стали редкими, чаще она закрывала глаза и четко видела будущего жениха беловолосого, чем-то удивительно похожего на Хозяина тайги – сильного, доброго, излучающего голубой свет и мудрые мысли.
И однажды случилось то, о чем она втайне мечтала. Егорка, приехав из города, сказал Ваське, что утром в стойбище прибудут шибко большие начальники русские. Будут торговать у них голубых собольков и свежую рыбу. С ними якобы приедет и беловолосый, которого она прозвала «богатырем Мыргы». Услышав про это, Олька уронила нож. Нож упал острием вниз, сильно поранив ногу, только ей почему-то не было больно.
Всю ночь Ольке снились белые, будто январская изморозь, волосы каторжного богатыря. Голубые, словно горные озерки глаза Мыргы. А рано утром, когда снег вокруг порозовел от солнца, Олька сытно накормила собак, всех, без разбора: кобелей с отрубленными хвостами и нартовых сук, обтерла руки о влажную тряпку, принялась готовить праздничное угощение. Перво-наперво сделала кушанье – мось. Жевала кусочки рыбы крепкими зубами, осторожно выкладывала в корытце, потом резала блескучим ножом строганину. Из высушенного желудка сивуча нацедила в чашки нерпичьего жира, разложила на чистой тряпице черемшу, пьянь-траву.
Оглядев накрытый стол, звонко рассмеялась, довольная собой. На радостях сунула младшему брату Васьки кость со сладким мозгом, густо намазала свои черные волосы тюленьим жиром, вышла из зимника. Снег блестел под солнцем так, что Олька прикрыла глаза, а когда открыла, увидела, словно впервые в жизни, такую красоту, что чуть было, не заплакала. Где-то рядом вспорхнула куропатка, едва не задев ее тугим крылом. Олька рассмеялась прямо в морду старому псу… Пес наклонил лохматую башку, в упор посмотрел на хозяйку, подергал мокрым носом.
Люди из города приехали в стойбище, когда из-за сопки Чернухи уже начали ползти синие тени, а солнце спряталось за тучи. Ольга, притаившись за лиственницей, издали приметила беловолосого. Да и как было его не выделить: высоченный, без шапки, он и вправду показался девушке сказочным богатырем. Все сходилось с услышанным тылгуром.
Начальники не вызвали у Ольки особого интереса, хотя Егорка, Васька, все людишки стойбища сразу же начали выказывать гостям особое расположение – преподносили дешевые дары, зазывали в свои зимники. А вскоре прибывшие белые начальники опустились на старые медвежьи шкуры. Шумно разговаривая, стали разливать «огонь-воду», угощали Егорку, Ваську-надзирателя. Богатыря почему-то к еде не позвали. Это сильно обидело Ольку. Она, не помня себя, подскочила к яствам, схватила в горсть строганину, не обращая внимания на удивленных офицеров положила на берестяную корочку ягод и отнесла беловолосому, который что-то писал. Молча протянула ему еду.
– Спасибо, милая девушка, – вдруг услышала она голос беловолосого, – но я чужие объедки не подбираю! – Он смахнул с ладони Ольки рыбу, два таких аппетитных куска отлетели прочь, прямо к собакам. Собаки радостно взвизгнули, подхватывая налету строганину.
И вдруг рука девушки коснулась его плеча, Мыргы поднял голову. Гилячка, не мигая, странно смотрела на него. Потом решительно пошла к нартам, поманила за собой поляка. Она ничего и никого больше не боялась. И что-то случилось с Лещинским: он словно привороженный двинулся вслед за девушкой. Русские удивленно смотрели на странную пару. А она, не спрашивая разрешения белых начальников, села на нарты.
– Тлани – ла дует однако, – весенний ветер, собачий ветер, тебе холодно, Ольке холодно, собачкам хорошо однако.
– Почему только собачкам хорошо?
– И олешкам хорошо. Комар нет, гнус нет.
– Ты и впрямь добрая, про собачек и оленей думаешь, да и про людей тоже.
– Однако людишки говорят: «Олька злая». Возьми вот это. К рубашке присобачь.
– Что это?
– Священные стружки нау-нау. Олька просит тебя, Я-нек. – С удвольствием произнесла его имя. – Ты будешь не Янек, будешь богатырь Мыргы. И Янек. И Мыргы, он добрый, сильный, он побил трехглавого Дябдю.
– Я – самый обычный каторжанин, милая девушка, – с горечью произнес Янек. – Мое начальство приехало к вам торговать мясо, рыбу и мягкую рухлядь, а я у них за подручного, мешки таскаю. Упряжкой правлю. А как тебя зовут?
– Олька! Шибко русское имя.
Поляк с нескрываемым любопытством оглядел девушку. Она была в той поре, когда тело наливается живительными соками земли и моря, тайги и солнца. И еще она была по-своему очень красива.
Глядя на странную парочку, громко смеялись русские начальники, подражая им, хихикал Васька, не отпуская руки от эфеса сабли. Только старшинка Егорка был серьезен, даже не смотрел в их сторону.
– Я-нек, ты смотришь на Ольку так, будто я тол-ры шанг – водяная женщина, – осмелев, сказала девушка.
– Не обращай на этих русских внимания, – предложил поляк. – Лучше скажи мне: у тебя, наверное, много женихов?
– Жени-хов? – переспросила Олька. – Что это? И вдруг вспомнив значение этого русского слова, откровенно запечалилась. – Однако старый охотник есть Мызгун. Васька – жених есть. Шибко худые они. – Осторожно дотронулась рукой до плеча поляка. – Беловолосый Я-нек, Мыргы, ты будешь мой жених!
Поляк невольно отшатнулся от гилячки. Он не мог понять, спрашивала Олька его согласия или просто утверждала, что так будет.
– Смотри, смотри, однако на большое небо, Я-нек, – словно ребенок она захлопала в ладоши, – видишь, там, на высоком небе?
– Простое облачко.
– Это олешка. Молодой совсем однако олешек. Рожки мягкие, губы мокрые, одно копытце сбито.
– Вижу, – не совсем уверено ответил поляк.
– Теперь сюда смотри, – повернулась к лиственнице с ободранным собачьими когтями стволом, – какой сучок, однако, смешной на старого Мызгуна – похож Олька прикрыла ладошкой правый глаз, потом левый. – Сначала один Я-нек, потом другой Я-нек.
– Как тепло сегодня, солнышко по-весеннему припекает, – сказал Янек первую пришедшую на ум фразу. – Просто не верится, что кончается зима.
– Хозяин голубого соболька послал, что живет за Синей горой, сказать людишкам, что теперь холод в нору спрячется, жирный нерпушка на лед вылезет греться. Стрелять будем, сладкое мясо есть будем…
– Эй, паря, иди-ка на свое место, перетаскай мешки на нарты. Да поживей. И девке мозги не засерай, пробасил доктор Скрыпник…
ххх
Вскоре нарты с русскими умчались, вздымая сухой снег, а Олька все стояла и стояла, глядя на сгущающуюся темноту. А потом неожиданно пошла вслед за нартами, шла, сама не зная куда. Ей вдруг захотелось говорить. И девушка принялась вслух описывать все, что приходило в голову, она очень удивилась непривычному звуку своего голоса, который, казалось, шел отдельно от нее, где-то рядом. Возле кривобокой Листвянки Олька приостановилась, крепко обняла холодный корявый ствол и, словно заклинание, повторила сладкое слово «Ты, однако не Я-нек, ты Мыргы – Богатырь мой Мыргы!»