Александр Зарецкий
Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..
Главы из романа
Облое чудище власти пожрёт нас, лаяй - не лаяй
Из эпоса
***
Ни мэров, ни пэров, ни...
(Московские хроники)
Политика не вопрос о власти, а ответ, кто будет танцевать страну
Степан Орлец
Объяснительная записка – самый сложный жанр журналистики
Справочник по партийно-советской печати
– Это ваша подпись? – следователь положил на стол папочку и ткнул пальцем в правый угол, где после типографского «Разрешаю передать в эфир», стоял вычурный крестик, который зашифровывал инициалы обладателя факсимиле.
– Моя, – вздохнул Камаринский.
– Не липа, – участливо осведомился второй гость.
– Свою подпись я и сам подделывать не умею.
– По этой передаче возбуждено уголовное дело, – заносчиво сообщил первый
«Водилось при большевиках золотое правило: «Семь раз прочти, а подписать дай другому», – усмехнулся Камаринский и открыл папочку. Она была пуста – прямой эфир.
Молодые парни вошли в кабинет, уважительно поздоровались, и, предъявив удостоверения, предложили пообщаться.
«Знают в лицо», – заторможено констатировал Камаринский.
С Генеральной прокуратурой он уже дважды имел дело. Для разгона как чистый свидетель 19-го августа. Беседовали с час. Камаринский был откровенен, но тщательно осторожен, не желая, ненароком, навредить ни друзьям, ни врагам. Тот протокол занял страничку.
«Знакомьтесь, если всё верно, подпишите», – прокурорские вышли из кабинета.
Камаринский прочёл, подмахнул. И ещё час дожидался свободы. Комната была почти пустой – стол и несколько стульев. Российские пока не отобрали добро у советских. Да и местечко, куда пригласили, было хитрым – один из двух московских Безымянных переулков.
Хозяева, наконец, вернулись, вдвоём повели к выходу. Шли по коридору молча. В лифте пожилой неожиданно решился: «Как это вы сразу догадались, что в стране – государственный переворот? Я, например, не понял».
– Я тоже, – подержал его соратник. – Ну, не сразу, то есть.
Камаринский улыбнулся, но любовницу в следствие не втянул. Почему разговор завели в лифте, он догадался позже, когда в Избиркоме чиновная бабёнка из кремлёвской администрации, нажав в кабине кнопку, шепнула: «А наличными за ролики возьмёте?».
– Могём, – выдал оторопевший Камаринский – взяток от президента ему ещё не предлагали. – Думаете, здесь не пишут, – всё же поддел спутницу.
Второй раз в генпрокуратуре он так и не осознал своего качества. Терзали из-за интервью с генералом, у которого в Германии пропала взлётная полоса военного аэродрома. Фрицы её украли, в Союзе ли «приватизировали», сам продал – смутно.
Сошлись на том, что следствие выступит со своей версией.
– Ваш клиент не взбрыкнёт? – поинтересовались с хитрецой.
– Почему «клиент»? – оскорбился Камаринский. – Материал плановый, мы даём высказаться всем. Я, кстати, предупредил армейца, если противная сторона попросит слова, то тут же получит эфир.
Приглашению ещё раз делано обрадовались.
Хозяйственника в погонах привёл новый бодрый Зам, который подрядился подбрасывать Камаринскому «горяченькое». Когда проштрафившийся и его адвокат отговорились, менеджер сунул в карман Камаринскому конверт: «Не столь круто, как от чучмеков, но прилично. Ведущей отстегнём?».
– Ни-ни, – скривился Камаринский. – Ей, сколько ни кинь, всё мало, будет корчиться в неудовлетворённости.
Бодряк рассмеялся двусмысленности и протянул коллеге второй конверт: «Приведу героя отступления ещё разок».
Партнёрство сложилось, когда Камаринский осадил нового кашёнкинского Сама. Тот на собрании пнул коллектив: «Почему у вас нет корреспондента в Тешкермесе?»
«Командировка в полыхнувшие места копеечна, словно вояж на открытие нового винного подвала в Массандре. В Крыму жрёшь бесплатно, пьёшь задарма и досыта, пользуешь бабью массовку, а иной за те же гроши жизнью рискует», – осатанел Камаринский и взял слово.
– Есть теперь такое понятие – «горячие точки». Только вот до наших бухгалтерий ещё не дошло, что там реально стреляют... Мне продолжать? – спросил после наигранной паузы.
– Не стоит, вы абсолютно правы, сегодня же и разберёмся, – спокойно сказал Сам. И не услышал коронного: «Это вам не статейки о зверствах Сталина тискать. Убивают-то здесь и сейчас, а не в дебрях истории».
Коллектив почему-то был уверен, что Камаринский успел и это запустить.
Бодряк в то же день вошёл к нему в кабинетик, протянул руку: «Просто «Витя». С тобой, уверен, сподручно делать и дело, и дела».
В ответ на вопросительный взгляд растолковал: «Гнать джинсу, чтобы срубить толику вонючих рубликов мы не будем».
Доллары, что он добывал, были чистыми, отмытые риском. Первый заказ подкинули о резне в Средней Азии. Тамошние бойцы сходились и в Москве, гробили не только своих.
А генерал с бетонными плитами выпал из прессы. Может быть, сгинул вообще. Наверное, не блефовал, намекая, что знает больше, чем говорит.
Военные закрома потрошили по всея Постсоветчине. Обретали, порой, несуразное. Украине достались уссурийские тигры, а Грузии – библиотека старопечатных книг на готике.
Армия в период полураспада куролесила от души. То в Новороссийский порт прорывались новенькие танки, чтобы продаться на металлолом вместе с экипажами и полным боекомплектом. Или покидавшие Европу эшелоны, прокатив мимо якобы строящихся для войск городков, гнали за Урал и ставили в глухих тупиках. Вагоны, набитые заграничным добром, штурмовали местные банды с автоматами, купленными за бесценок у тех же изгнанцев в составе по соседству.
Приграничные республики завалили оружием, а деньги, отстёгнутые немцами на помин ГДР, «рефинансировали».
Это слово на языке новых начальничков страны означало что угодно. Народ, конечно, понимал однозначно: «стырили».
Камаринский поинтересовался у популярного академика: «Как можно рефинансировать внешний долг?». Тот выругался матом.
При большевиках тоже любили новые мудрёные слова, но тогда к каждому прилагалось какое-то толкование. Сейчас же пресса в одночасье перешла на новояз без перевода. Камаринский как-то тупо вперился в газету, где было напечатано: «это уже озвучивалось на наших страницах». «Коль «секвестировать», так «секвестировать», – как говаривал Чубайс.
А в войсках некий трезвый морской Чин вдруг нашёлся и дёрнул дерзко. Запад с изумлением обнаружил в Средиземном море единственный советский авианосец с антисоветским уже названием «Тбилиси». Тот на всех парах пёр к Гибралтару. Как плавучая громада невидимой проскочила Босфор и Дарданеллы, известно только тем туркам, к душам которых нашли ключик. Экипажа была треть, сбитые с толку матросы, хохлы вперемешку с москалями, сигали за борт, на палубу плюхались на излёте замешкавшиеся на берегу МиГи и Су, но корабль вырвался из ловушки Чёрного моря. Флот признал авианосец своим и объявил, что тот уже не приписан к Севастополю. Заодно крейсер зашифровали самой распространённой на Руси фамилией. Это было уже третье имя, сперва он в мемориальном азарте вознамерился стать «Леонидом Брежневым».
Камаринский так восхитился, что позвонил Кромову: «Тебя услышали».
Приятель, баллотируясь в депутаты, призывал, пока ещё просто, вернуть Крым России. «Не дай бог, – предрекал, – распадётся Союз, уйдёт Украина, а с ней стопроцентно нашенские – полуостров, Севастополь и флот». В ответ получал горки записок с одним словом «идиот». А был-то уже январь 90-го. Да и сам Кромов не очень-то верил собственному броскому лозунгу.
Авианосец у хохлов угнали, но Крым не смог стать островом. После геройски погибших Нахимова, Корнилова и Истомина оборону твердыни в Тавриде возглавляли разные адмиралы, но их быстро капитулировали. И пришло время, когда Севастополь стал «городом украинской ратной славы».
– Вы о чём-то своём? – спросил первый следователь.
– Будем составлять протокол, – напомнил второй.
Молодцы были решительно непохожи внешне, но Камаринскому казалось, что он разговаривает с одним человеком.
На столе уже лежали бланки с атрибутами Генеральной.
– Протокол, так протокол, – пожал плечами Камаринский. – А в добрые старосоветские времена самым сложным жанром журналистики считалась объяснительная записка.
Пара расхохоталась. Затем вонзила друг в друга глаза, словно собиралась взаимно сама себя допрашивать.
– Вот и сочиняйте её, – вышел их транса первый. Второй стремительно убрал в портфель официальные бумаги.
– Объяснительную, так объяснительную, – вновь повёл плечами Камаринский.
– Может, мы сами напишем? – развил процесс заводила.
– Ага, в блокнотах, – сладился напарник.
Записные книжки «искатели правды» достали писчебумажные. Такие не жаль швырнуть в ближайшую корзину.
Расставались почти нежно, словно уговорили за знакомство бутылочку. Камаринский, всё же предупреждённый, что находится под следствием, смекнул, что никаких материальных следов от их общения не останется.
Прокурорские были посланы волей грубо оскорблённого кашенкинским корреспондентом Большого начальника. Но тот направил их супротив начальника Огромного. Ребята понимали, что и им, и их подследственному только солидарно удастся выскользнуть из жерновов ситуации.
Был исход лета, если не сентябрь 93-го года. В марте Ельцин шуганул Верховный совет указом, вдарил и отступил, объявив, что в «Российской газете» опубликован чей-то черновик.
…Классовая борьба в стране шла с 92-го, но какой-то нереволюционной поступью. Вяло бузили шахтёры, разумевшие, что заполярный уголь, который зеки давали прошлой стране по прихоти Сталина, этой не по карману. Горняцкие городки их опустели и стали целью для бомбометателей. Какой-то любитель сподобился попасть ракетой в клуб посёлка Хальмер-Ю, стерев тот с карты страны. Передовым отрядом пролетариата оказались отставные офицеры. Они-то и дрались с ОМОНом на Тверской, прорываясь в Александровский сад, дабы почтить память Советской армии.
23 февраля корреспондент вернулся из центра города с разбитым лицом.
– Кто тебя? – спросил Камаринский.
– Мент на Пушке.
– Иди в студию, скажи, что думаешь.
Тот отпёрся.
«Каждому своё», – развёл руками Камаринский. Парень торил верную колею. Она вывела его при другом президенте в кремлёвский пул.
Страна ещё не устоялась, не чувствовала берегов. Народ мучительно постепенно отвыкал от СССР.
Вот от шестого чувства – «чувства глубокого удовлетворения» бывшие единосоветские временно отказались. Избавившиеся первыми примкнули в Москве к злостным иммунитетникам и сотворили август 91-го. Власть, хоть и мимикрирует, но на ошибках не учится, взахлёб эпигонствуя. Пробил час, сочинили единый российский народ, а погодя открыли седьмое и восьмое чувства – всевозрастающей стабильности и социального оптимизма, А обывателей за счет их же карманов власть вновь призвала к трудовым и прочим подвигам. Дабы матерел духовный фундамент новой вавилонской вертикали, пришлось запретить клеветать на провалы и варварства державы.
Но долго кровоточили идеологические раны.
…В ноябре 92-го Камаринскому позвонил Кадровик и шёпотом в трубку: «Надо посоветоваться».
Личностью этот армейский отставник был самобытной. Он, похоже, побаивался своей паствы – публики тёртой, отвязанной. Прославился тем, что как-то поднялся на трибуну партсобрания и растолковал: «Каждый может спать с кем хочет, но зачем регистрировать отношения. А у вас в коллективе шесть официальных семей. Не создавайте проблем для кадров».
Такие эскапады всегда приветствовали стоя.
Когда начались переименования, слияния, выделения и прочие реорганизации, стали требовать заявлений, дескать, «прошу перевести меня...». Большинство отмахнулось: «Не наши, мол, проблемы».
– Получается, что вы у нас уже не работаете, – пытался давить Кадровик.
Камаринский приподнял со столешницы стопку эфирных папок: «Со мной уже заключён договор на неопределённый срок. На каждом листе есть дата и моя подпись, которая зафиксирована во всех инстанциях.
– Ещё в каких инстанциях! – проболтался Кадровик и с бумажками возился сам.
Сейчас он прибежал с порядком зачитанной «Вечёркой». Газету открывало «Информационное сообщение о восстановительном Пленуме ЦК КПСС». В десятую годовщину смерти Брежнева всей, ещё живой, советской номенклатуре вернули должности, в которых та пребывала 10-го ноября 82-го. Ельцин вновь стал первым секретарём Свердловского обкома.
– Это правда? – с дрожью спросил Кадровик. – Я тебе как коммунист – коммунисту.
Камаринский поморщился. Коммунистом он себя не считал и во времена КПСС. Те сидели в Кремле, обкомах, райкомах и прочих парткомах. А он платил взносы, ходил на собрания, словом, состоял или был членом. Получил, однако, грамоту за освещение учредительного съезда компартии России. И заслуженно – тот съезд истоптали от души.
– Конечно, правда, – ответил твёрдо. – Почему бы соратникам, собравшимся на юбилейную тризну, не объявить поминки пленумом.
– И что?
– Да ничего. Меня, как вы знаете, уже дважды выбирали главным редактором. Бурно отметишь и забудешь.
Кадровик вздохнул и перекрестился: «Я теперь верующий, то есть не то, чтобы верующий, а православный».
…Едва Ельцин пустил пробный шар, проверяя оппонентов на вшивость, Камаринский пригласил профессора-юриста из диссидентов. Тот, естественно, фигурировал в «списках арестантов ГКЧП», причём вместе с женой. Трибун, представившись политологом, заявил, что президент совершил государственный переворот и должен быть смещён.
«Однако размежевание», – удивился Камаринский.
– Жаждете нового кремлёвского горца? – хмыкнул журналист, когда вёл оратора знакомиться с Главным, чтоб выяснить заодно, как тот воспринял резкости.
–Я в запале, – стушевался новоиспечённый политолог. В них тогда записывались все – от классиков советского агитпропа до простых инженеров.
Камаринский не учёл, что юрист почти выиграл выборы в порожнем округе. «Чаянное депутатство уже в кармане и, на тебе, какая-то зловещая нумерология – «четырнадцать, да ещё два нуля», – посочувствовал.
Оказалось, что шеф знаком с профессором, вместе начинали «Известия ЦК КПСС» – недолгий перестроечный журнал, который сгинул, не успев даже переименоваться.
– Наш гость высказал собственное мнение, – постановил Главный. – Мы с ним не во всём согласны, но…
«Однако нет твёрдости в умах, – заподозрил Камаринский, который сам никогда не был на чьей-нибудь стороне полностью и окончательно. – А с переворотом, может, и обойдётся».
Российские депутаты воспринимались с полуиронией. Первое время они даже казались почему-то ниже ростом, чем союзные. И было много прямо с улицы, оголтелых, с надрывом, окрещённых быстренько «демшизой». Парламент сплотился и выстоял против недолгого путча, проголосовал за Беловежье, а потом пошёл вразнос.
«Толково, что у президента с Верховным Советом контры», – считал Камаринский. – Власть обязана преодолевать себя самоё».
Но вскоре Руцкой, как человек последовательный, вновь стал оборонять Белый дом. Первый раз он прикрывал в нём Ельцина, а во второй защищался от него.
И раздался клич генерала Макашова: «Ни мэров, ни пэров, ни херов!», направивший дважды баррикадников Белого дома штурмовать громаду бывшего здания СЭВ, чтобы заодно с Советским Союзом восстановить и лагерь социализма. Горело набитое спецназом Останкино, а безоружное Кашёнкино гадало: «Вдарят али нет?».
«В 91-ом против них была реальная сила, но прямой угрозы жизни не было, а сейчас опасность какая-то фиктивная, хоть и громкая, но убить могут запросто», – сопоставил Камаринский.
В Останкине была эвакуация. Люди спешили к боковому выходу из Олимпийского комплекса, про который не знали штурмующие. Он звался в народе «картофельные ворота». В них въезжали машины с продуктами, когда при Горбачёве подкармливались натуральным сбором. Шли мимо бойцов с автоматами, сидевших на корточках. Потом откроется, что в запертых кабинетах опустели сейфы.
Из осаждённого Останкина Камаринскому позвонил Главный: «Давайте перестрахуемся. Отправьте смену по домам».
Журналист связался с водителем дежурной машины: «Отмыл боевую раскраску?».
– Справился.
– До метро, и пинками из кабины.
– Меня до метро?! – взвилась Большая Стерва. – Меня домой.
– Хорошо, – согласился Камаринский, – но последней, поедешь последней, если доживёшь.
– Пока ты, сука, будешь дрочить на заднем сиденье, нас здесь убивать начнут, – завопила одна из корреспонденток.
Комментаторша фыркнула, но заткнулась.
А на следующий день тот самый переворот, о котором начали говорить с октября 17-го, транслировали в прямом эфире. После этого телевидение в России стало на какое-то время больше, чем телевидение.
Камаринский, глядя на палившие по Белому дому танки, понял, что его уголовное дело прекращено в связи со сменой формы правления в стране.
В одной из групп арестантов журналист увидел Николая Кромова.
– Этот – наш, – сказал офицеру в милицейской форме.
Кромова вывели из оцепления, но тут же впихнули обратно вместе с Камаринским.
– Ваших стало больше, – съязвил майор.
Впрочем, отпустили их почти сразу, после переговоров по рации. Журналист пошёл довеском к Кромову, которого разыскивал Трепасто, одним из первых изменивший советской власти. Он быстро освоил возможности нового кабинета.
В декабре 93-го из двух зол: коммунистов и демократов – народ выбрал третье – Жириновского. Того натаскивали на Горбачёва, а пригодился при Ельцине.
Думаки бодро пустили народ на новые социальные эксперименты. Немногие, из поверивших рекламе, попали на праздник в Виллариба, большинство и поныне моет посуду в Виллабаджо.
А бывшие нардепы, как пострадавшие от моральных и физических перегрузок 91-го и 93-го годов, потребовали от государства посильной материальной помощи.
Камаринский после второго переворота голосовал «против всех». А там стал уносить бюллетени домой, пополняя советскую коллекцию.
– Если б я своими глазами не видел Москву в 91-ом и 93-ем, то никогда не поверил, что это было, – сказал Кромов, когда компания отмечала 30-летие «штурма Карлсбада».
Дамы хлопотали у стола, а друзья, прихватив самое насущное, расположились в просторной беседке дачи, основанной ещё Ильёй Тепасто.
– Чтобы ни случилось со страной, наша жизнь останется прекрасной, – рассмеялся Камаринский, и тоже приложился к бутылке.
– Рим за Римом падает, а нас только колышет, – хмыкнул Чумаченко, принимая посудину.
– Чтой-то нехорошее в воздухе, как пел Галич, – хлебнув, заметил Четвёртый с апломбом аналитика. – Перелом в сознании части общества случился. На презентациях лопают с аппетитом, но пьют скромно. Порой, не с кем чокнуться. На столах остаются пирамиды непочатых бутылок.
Четвёртый верно шёл по тренду, не ведая, что топает к бренду «Национальный лидер».
– Так переходим к цивилизованному освоению страны, – усмехнулся Володька Трепасто, но глоток сделал.
Лишь Обух, единственный не циник в компании, выпил без тоста, выпил за упокой. Все его идеалы повально мёрли, не находя тепла и пищи в расейской действительности.
***
Предыдущая глава: Казнь Железного Феликса
Предыдущая глава: Эпоха устала, или говорит и показывает Босява ()
Следующая глава:«If-history!», или Дважды осколки эпохи ()
Смотри также «исторические справки»
Все совпадения с реальными событиями, с существовавшими и существующими ныне людьми в романе «Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..» являются случайными. Герои книги не несут ответственности - ни за творившееся в стране, ни за её настоящее и будущее.
Тест защищён авторскими правами.
© Copyright: Александр Зарецкий,
© Рукописи из сундука. № 9. М., 2010 г.
Текст в редакции издания 2010 года. Интернет-вариант