Остатки роскоши былой маленькая повесть

ОСТАТКИ РОСКОШИ БЫЛОЙ…

(маленькая повесть)

Часть первая

ПЕРЕИМЕНОВАНИЕ

Зинаида не хотела быть Зинаидой. Она мечтала «переделать» свое имя, совсем неплохое вообще-то и Зинаиде даже подходящее. Но вот не нравилось оно ей! Меняют же имена многие певцы, артисты, а ей что, возбраняется?!
 Наконец-то, подыскала, подобрала подходящее. Понравившееся имя можно было даже пропеть: А-де-ла-и-да.
При поступлении в медицинское училище, заплатив в городском ЗАГСе положенную сумму, Зинаида распрощалась со старым именем, превратившись в новоиспеченную Аделаиду.
Называли же ее кто Адой, кто Идой, и никто не утруждал себя произношением полного нового имени, казавшегося длинным, каким-то неповоротливым, для хозяйки же – самым красивым, необыкновенным. А главное, не деревенским. Всего деревенского бывшая деревенская Зинаида стала сторониться очень рано. Как говорила самая древняя на деревне бабка Паранька, «еще и лапти, повешенные на первом столбе, не успели обсохнуть, как выскочившая из грязи девка кинулась во все тяжкие менять свою личину».
 Но, «девке» и вправду хотелось другой жизни. Учась в городе, Зинаида, ставшая Аделаидой, решила, говоря по-современному, «сменить имидж».
 Перво-наперво обрезала красивые длинные косы, окучерявив голову модной «химией». Помнится, первый выходной прикатила домой, и мать ее, крикливая тетка Катря-Катерина, чуть не грохнулась в обморок: «Ето што жа за баран кудрявай ступил у хату?!»
Прибежавшая на крик соседка хохлушка Капутя, успокаивала Катьку, что «хватить девке башку мучить. У нее она итак назад закидываетца – косы оттягають. А ета прическа крепка гарна, дюже гарна!»
 Через небольшой промежуток времени Зинаида-Ада-Ида, придя в клуб по
очередному приезду на выходные, удивила своих деревенских подружек-дружков городским произношением. Теперь она не «гакала», твердо нажимая в разговоре на букву «г», будто выдавливая горлом, а произносила ее звонко, резко прижимая язык к небу рта. Деревенские девки не одобрили «городского начала» вообще-то простоватой и доброй Зинки. Они не хотели признавать ни  ее нового странного имени, ни балаканья по-городскому. И почти все как одна отвернулись от нее.
 Мало того,  веснушчатая Валька Сивцева, тоже живущая уже в городе, стоявшая в тот момент в гастрономе за «выброшенной» колбасой, увидев приближающуюся к ней Аделаиду, в один миг «спрятала» свои веснушки под окатившем ее лицо пунцовым румянцем и, пожертвовав затраченным временем и выстраданным местом в очереди, выскочила из нее как ошпаренная,  направившись в обратную сторону от землячки.
 Аделаида ничего не поняла. Ведь она и не думала попользоваться близкой очередью Вальки, встав рядом с ней! Аделаида сроду так не делала!
Ей почему-то стало стыдно. А еще обидно. И впрямь, что за вина, если она так быстро приняла городскую жизнь, влилась в нее и разговаривает так красиво!
Чтобы укрепиться в уверенности своей правоты, Аделаида записалась в городскую библиотеку: при случае поразит деревенских земляков не только этим новым звучанием буквы «г», а еще и многими другими «вещами», вычитанными и специально запомненными не только из художественной, но и научно-просветительской литературы.
 Теперь она при любой беседе выжидала момента, чтобы блеснуть своими познаниями. Но, зачастую, разговор протекал совершенно не в том русле, и тогда она ухитрялась подвести беседу именно к хранящемуся у нее в запасе интересному вопросу. Странное дело, девки, ребята и взрослые даже не удивлялись. Как будто давно знали это сами! Но Аделаида, все равно, замечала, чувствовала какое-то недовольство и пренебрежение в их глазах.
 Что касается ребят, так называемых ухажеров, то те вовсе замолкали, вроде как робели, выслушав сложную для их восприятия  какую-нибудь почерпнутую из книг  информацию Аделаиды. Уже на вторую-третью встречу с умной девушкой мало кто изъявлял желание.
 Вообще-то, несмотря на некоторые «издержки» в формировании нового образа, Аделаида была интересной человеком. И внешне, и внутренне.
И хотя тетка Катя обзывала ее то бараном, то овцой за так и не полюбившуюся «химию» – («усе виски, дурочка, попортила! На што сдалась такай-та прическа?»)  –она  не обижалась на мать, понимая ее.
Аделаиду интересовало небо, звезды, Космос, Вселенная…
Гуляя с очередным кавалером (а таковых было достаточно, несмотря на их последующее бегство), она всматривалась в ночной небосвод, любуясь звездами, стараясь пофилософствовать на эту тему, вовлекая и кавалера.
Но уж очень редко попадались «совпадающие» с ней, понимающие ее!
 Это уж потом, гораздо позже, узнала она народное изречение, что «умных баб мужики не любят!» А пока только удивлялась такому равнодушию парней к науке и всевозможным познаниям.
 Но, как это и должно было случиться, один, единственный и неповторимый, все ж таки, нашелся! Произошло сие, запланированное природой событие, уже на грани возрастного рубежа Аделаиды. Как говаривала мать ее, переживая за засидевшуюся в девках дочь: «Провыбиралась!»
 Но здесь тетка Катря была не права. Если у девки судьба счастливая, то  –сколько сиди не сиди, сколько не копайся в женихах – высидит, дождется она своего. Своей доли, своего счастья. Игорь, будущий зять, выглядел вполне достойно, даже импозантно, хотя и работал обыкновенным механиком на заводе. Высокий, плечистый, но малоразговорчивый, затем он так понравился бойкой теще, что та при встрече «молодых» из города, видела только одного «Игоречка», только его и привечала, не замечая дочки.
Бывшая деревенская Зинаида, добившаяся полного звучания нового имени и величавшаяся теперь по паспорту Аделаидой Фоминичной – вот заменить бы еще и это «Фоминична», что вовсе неприлично, но разве батя пойдет на такое?! –  после окончания училища работала медсестрой на том же заводе, где и Игорь. Понятное дело, там и познакомились.
 Игорь восхищения перед космическими познаниями Аделаиды никак не выражал. Помалкивал. Иногда ему удавалось сделать заинтересованный вид. Не совсем глупый был мужчина! Она все понимала, и «деланное» соучастие в созерцательном «космическом процессе» будущего мужа заранее щедро награждала очередной порцией любви…
 К тридцати годам, поняв и приняв народную формулировку насчет «бабьего ума», Аделаида в обществе мужчин стала прикидываться вроде как взбалмошной и глупенькой. Таких ведь любят!
Запаса любви у пышнотелой Аделаиды, по всей вероятности, было не меряно, потому как расходы на собственного мужа получались весьма незначительными: не таким горячим оказался муженек Игорек, не таким активным и требовательным в любви. Само собой разумеется, что вошедшая в самый цвет-расцвет бывшая деревенская девчонка Зинка, называющаяся сейчас Аделаидой, считающаяся уже полноценным городским жителем, строго ежемесячно посещающая парикмахерский салон, и испробовшая на своей голове почти все виды причесок, остановившаяся, наконец, на модной стрижке с мелированием – тяготилась бременем нерастраченной женской любви. По этой причине она даже болела. То, вдруг, ни с того ни с сего обносило голову, то все тело болело-млело, неизвестно чего хотело…
 Хотя, конечно, известно «чего».
Ругая саму себя, мучаясь совестью, Аделаида не могла иногда не уступить «проискам» разглядевших наконец ее мужчин. Теперь она и сама забывала про «заумные звездные разговоры» при тайных свиданиях-встречах. Какие, к черту, разговоры, если от одного прикосновения сильного мужского тела она падает в невесомость, как та давнишняя звезда!
 Мужики ходили-вились около Аделаиды «карагодом», как бы сказала древняя на селе, все та же бабка Паранька. Некоторых даже приходилось отбраковывать! Напрашивается вопрос: где Аделаида, перешедшая к тому времени в городскую поликлинику, их находила, коллектив-то сплошь женский?
А на вызовах! Никто из фельдшеричек-сестричек и не догадывался, отчего так охотно соглашается Аделаида Фоминична на посещение больных «на дому»?! И больные-то, почему-то,  все мужчины! Известное дело, мужиков ведь в больницу не затянешь, это не бабы, у которых «гдей-то», «чтой-то» кольнуло – сразу «по докторам»! Вот эти-то бабы, имеющие статус заботливых жен и вызывали медицинскую помощь.
 Дальше о чужом муже заботилась Аделаида с вытекающими из этого последствиями. Больного мужчину уважаемая медсестра быстро поднимала на ноги. Ну а с поднятием на ноги, глядя на крутобедрую,  румяную – «кровь с молоком» – молодую  женщину, у «болезного», естесственно,  «поднималось»  и все остальное…
Другие медработники «на вызова» ходили неохотно,  зачастую отказывались. Зато Аделаиде Фоминичне довольным начальством часто доставались, преподносились всякие поощрения, награждения.
Длилась сия интрига весьма продолжительно. Ни руководство, ни собственный муж Игорек не догадывались о… как бы это сказать… небескорыстии, что ли, Аделаиды Фоминичны. Но дело было не во взятках-деньгах  конечно, может даже  и не в самом небескорыстии. Аделаида, прежде всего, отдавала-дарила саму себя, свою неизрасходованную женскую теплоту и нежность, часто «безвозмездно», беря в замен совсем немногое, и лишь иногда получая «по полной». А все потому, что русские затюканные мужички весьма и весьма скромны в выражении и отдаче своих чувств и желаний. Они лишь в изрядном подпитии могут позволить себе некоторые вольности самовыражения своих скромных душ. Аделаиде хотелось любви, ей ее не хватало.
Ничего не подозревающий муж Игорек привык к постоянным отлучкам- вызовам жены: и дневным, и ночным. До него, все ж, долетали кое-какие «слушки», но они отметались им сразу же, напрочь.
 А однажды в квартиру заявился, просочился, прямо материализовался самый, наверное, настырный «слушок». В реальном, живом образе чьей-то обманутой жены. За пузатоикрую ногу чужой, незнакомой женщины держался испуганный трехлетний малыш. Незнакомка представилась и конкретно изложила Игорю постыдную ситуацию измены, с просьбой спасти ее семью, повлиять на свою жену-изменщицу.
 – Да вы что?! Чтоб моя Адочка, чтоб она занималась такими вещами?! Вы понимаете, что говорите? Вы, хотя бы, соображаете?! – ошарашенный дерзким сообщением, всегда уравновешенный Игорь чуть не спустил было  по периллам лестницы неожиданную лгунью-гостью. Перепуганного малыша сам же свел с третьего этажа, проводив до входной двери.
Жене Аделаиде долго не решался рассказать о странном визите. И все ж не выдержал:
 – Это ж надо, Ада! Нет, ты только подумай: явиться к нам с такой гадостью, с такой пошлостью! Да еще она так уверена! Говорит, что ее муж потерял голову, что разбивается семья. Ты представляешь, Ада?!
У Ады больно защемило в том месте, где, видимо, находится душа. Место это еще в народе называется «солнечным сплетением». А еще при драке говорят: «дай под дых!» Вот в этом-то «дыху» и живет, скорее всего, душа, потому как, явственно определяется смысловая родственность загадочных слов: дух, душа…  Ведь если бы душа не существовала, уважаемая медсестра Аделаида Фомична вовсе не стыдилась, не совестилась. Не мучилась.  А она мучилась. У нее болела эта самая душа. Ни сердце, ни печенка-селезенка, ни голова, а вот именно душа. В том самом месте, где «под дых», где «солнечное сплетение».
Аделаиде было жаль мужа, как раз получившего под дых в незримой драке. Было жаль и того мужчину, действительно сильно увлекшегося ею. Но было и жаль и эту чужую несчастную жену…
 В положенную отдачу супружеского долга в ту ночь она выкладывалась вся, без остатка, еще и удивив успокоившегося было Игоря новыми «изысками» и «приемчиками» любви. А это уж зря! Это было допущенной опрометчивостью! Спокойный-то Игорек спокойный, но «приемчики» эти, вдруг, внесли в его душу некоторые сомнения. Любовные изыски как-то по-другому пролили свет на обожаемую жену-обольстительницу. К «удобному случаю» подлил маслица в огонь, подкинул дровишек в разгоравшийся ревнивый костерок еще один «слушок».
Игорь, тоже ушедший с завода, в этот период работал в таксопарке. Числился неплохим механиком. Как-то в столовой присел за один столик с Венькой Жердиным. Жердью. К ним подсел Санек-Брехунек.  По фамилии Плетнев. Между борщем и гуляшом успевали поговорить.
 Разговор коснулся здоровья, когда Игорь спросил о часто «бюллютеневшем» Петьке Колываеве.
 – Вот, братцы, я вам скажу, – неожиданно начал Брехунек, – года два назад, ты, Михалыч, еще у нас не работал, я почти два месяца провалялся. Проболел.
 Как вот сейчас Петька Колываев. Думал, хана, братцы, отброшу копыта. Самое интересное, никто не говорит правду. Что за болезнь? Какой диагноз? А я, братцы, лежнем лежу. И тут стала ко мне приходить медсестра из больницы. Навещать, значит, и лечить. Ну, скажу вам, я такой бабы еще и не видывал! По-моему, вот таких и надо подбирать на медицинские вызова, чтоб как артистка была! Ведь, это самое правильное будет, чтобы была красивая, и брата нашего сразу с постели стягивала!
За столиком рассмеялись:
 – Да у тебя, Санек, оказывается, болезнь – на кого б  залезть!
Санек довольно захохотал, затем продолжил:
– Так вот, братцы, я больной-больной, а уже с первого разу почувствовал тягу к ней. Понравилась бабенка! А тут уколы в задницу надо ставить. Что ты будешь делать! Была б она какая-нибудь страшненькая или старенькая – вопросов не было б! Здесь же смотрит на тебя такое создание природы, ласкает глазами, а я ей – нате, глядите – голую жопу! Да, а звали ее как-то мудрено. Это если полностью. Но я сократил непростое  имечко в ходе нашего непродолжительного знакомства и называл просто Идой. Правда, несколько раз забылся и обратился  «Лида», но она почему-то  категорически отвергла это имя. Почему-то оно ей не нравилось. У меня, говорит, еще одно в запасе есть. Можешь еще называть Адой. Меня, говорит, все так и зовут.
 Ну, короче, хотел я от уколов отказаться, но потом так получилось, что какие там уколы! Все пошло-поехало! Завертелось!
 – Ну и жох ты, Санек! Какой же ты больной, если у тебя сразу охотка до бабы возникла?! Или надеялся: живот на живот – и все заживет! – смеялся Венька Жердь.
 – Да видел бы ты ее! Да почувствовал бы! Ты сразу б забыл про больничные листы и свои болячки! Вот бы ее сейчас Петьке Колываеву! Такая баба любовно-обильная, такая сладко горячая, что прямо…
И Санек-Брехунек «выдал» полный портрет необычной медицинской «сестренки».
– Че это с вами, Игорь Михалыч? – испугались мужики таксисты, заметив внезапно побуревшее лицо своего стеснительного механика. Жаркая ударная волна хлынула в голову Игоря, гулко застучало в висках, перехватило дыхание. Он выскочил из столовой.
Конечно, Брехунек не зря прозван Брехуньком, да и фамилия Плетнев к тому же – может набрехать, наплести с три короба, и в полной мере верить ему нельзя. Но как не поверишь, если тебе, не хуже настоящего художника, выписан портрет женщины-искусительницы, да такой знакомый, такой близкий и родной «портрет», что сомнений не остается никаких!
 Это его Аделаида! Адочка-Ида! И даже маленький штришок, поведанный Плетневым насчет того, что ему хотелось назвать ее Лидой и ей не понравилось, подтверждал всю правду совершившейся измены. Ведь и самому Игорю в начале их общей жизни Аделаиду хотелось называть просто Лидой. Лидочкой. Но жена протестовала до слез. И далась ей эта Ада!
О том, что жена их механика работает медсестрой в таксопарке, не знал никто. Сам Игорь пришел сюда с завода совсем недавно, к тому же был малоразговорчив, к шумной, веселой ватаге мужиков-таксистов особо не приближался. Так, разве что по делу, по необходимости.
Вечером у него заболело сердце. Аделаида отложила все вызова – «пускай увольняют!» – испуганно крутилась возле бледного, в испарине, мужа.
 – А ты, ведь, Ада, исчадие ада! – неожиданно произнес Игорь.
 – Что, что ты сказал, милый? – не поняла сначала, затем заплакала Аделаида, удивившись присутствию своего имени в известном выражении, страшном по своей сути.
 – Да-да, ты, оказывается, и есть само исчадие, – не оставлял надежды на неверное истолкование формулировки муж.
 Смахивая слезы обиды, суетливо путаясь в движениях, Аделаида делала Игорю все необходимое, коим обладала в медицинской практике, сказать правду, на самом высшем уровне. Боролась за мужа, стараясь отнести его уничижающее замечание в счет бреда, болезненной воспаленнности мозга и нервов. Она решилась вызвать скорую помощь, но Игорь категорически отказался, удивив внезапным переходом от страшного обличения к нормальному, даже шутливому обращению к ней:
– Зачем… не надо, – задыхаясь,  проговорил он. – Ты сама… сама… моя скорая… помощь. Мой вызов на дому… 
Поток теперь уже слез облегчения, вызванный мужниными словами, подозревающими прощение, прорвался из глаз Аделаиды. Слезы мешали ей, раздражали ее. Она жестко размазывала их по лицу, продолжая бороться за мужа. Поднимала же она на ноги, казалось бы, совсем обреченных! Неужто собственного мужа не спасет?!
Не спасла. Под утро Игорь скончался. Дорого же далось ему «деланное» спокойствие и неведение…
И, все же, перед самым уходом из жизни Игорь, взяв руку Аделаиды в свою, успел сказать: «Прости. Пожалуйста, прости. Я ведь любил… люблю тебя…»

Часть вторая

                ПЕРЕРОЖДЕНИЕ

Аделаида осталась одна. Она чувствовала себя голой на ветру. Совершенно незащищенной. Глубоко одинокой. Детей паре бог не дал, на что Аделаида была очень обижена. К обиде на бога лепилась обида на саму себя: не смогла осчастливить Игоря дочкой или сыном.
 Аделаида мучилась и страдала. Несправедливо это! Как может такое в природе случиться,  чтобы яркий, пышный, здоровый цветок не увенчался долгожданным плодом?!!
При виде приближающихся счастливых мамочек, кативших впереди себя коляски со своими чадами, тянущей тоской захлестывало душу Аделаиды. Ну, почему, почему ей не дано такого счастья?! Кому, как не собственному ребенку отдавать свою любовь!
А может быть, действительно, существует какое-то знамение в том, что она сменила имя?! Ада… Ад…  Адская страсть…  (Страсть – в смысле, ужас).  Аделаиде становилось страшно.
 Она не успела поведать Игорю тот странный сон, похожий на кошмар, приснившийся ей буквально перед самой его кончиной. Ей приснилось, что она … родила. Девочку. И, что интересно, ей уже будто бы за пятьдесят! Она кормит грудью ребенка, явственно ощущая непередаваемую радость и сладкую боль от этого процесса, никогда в жизни не испытанного ею.
 Она так счастлива, так счастлива, что хочется кричать о своем счастье, делиться с ним! Мысли о том, что ее могут осудить за столь позднее желание стать матерью, решительно отгоняет! Во сне подсчитывает: когда ей будет за семьдесят, Наташке – только  двадцать. Ну и что?!  Зато будет кому ухаживать за ней, престарелой матерью!
 Аделаида поражается во сне: почему именно Наташка?! Мало ли других, красивых девичьих имен?! И тут вдруг замечает, что из соска ее груди течет не молоко, а … кровь. Боже! Она кормит девочку кровью!..
Тогда Аделаида подскочила в кровати в холодном поту, с гулко колотящим в ребра сердцем:  «Господи! Что это? К чему?»
В какой-то миг она вспомнила, что где-то читала о том, что дьяволица выкармливает своих детей собственною кровью.
После смерти Игоря свой сон-кошмар Аделаида рассказала подруге Софийке, с которой работала еще в заводском медпункте. Та посоветовала сходить в церковь. Аделаида, поставив свечки за здоровье всем живущим и за упокой новопреставленного Игоря-Егория,  стояла в храме, и какое-то необыкновенное чувство успокоения и умиления окутывало, обвевало ее. Подумала: никакая она не дьяволица, несмотря на имя Ада и приснившийся ужас, если церковь не отторгает ее.
 Опять же, в специальных книжицах читала Аделаида, что всех, связанных с нечистою силой, божья церковь на дух не принимает. Такому «прихожанину» становится очень плохо, дурно в ней; он чуть ли не опрометью выскакивает из храма…
По Игорю она тосковала долго, мучительно. Забегала подруга Софья, успокаивала, уговаривала, а то и пугала:
 – Гляди, Адка! Нельзя так убиваться! Знаешь, как там им тяжело от этого?
На мгновение голова Аделаиды просветлялась:
– Кому это, им? Что такое ты болтаешь, Софийка!
 – Я знаю, что говорю. Слышала. А ты вот еще и заболеть можешь!
Аделаида и впрямь заболела. Болела долго. Лежа в одиночестве, надеялась, что кто-нибудь из поликлиники, родного коллектива к ней придет, забежит, как прежде она бежала первою на любой вызов.
 Но никто не шел, не забегал. Кроме единственно верной подруги Софийки, работающей все в том же заводском медпункте.
– Да начхай ты на эту свою поликлинику! – кипятилась Софья, – Это ты, дурочка, неслась со всех ног к каждому, кто прихворнет. А то еще и соврет! Переходи назад, вертайся к нам на завод. Наш медпункт ничуть не хуже!
Аделаида доплеталась до врача, ей продляли больничный лист с самым стандартным диагнозом, не находя для иного серьезных симптомов. А она еле передвигала ноги, страдая неизвестно откуда взявшейся одышкой и мечтала только об одном: скорее дойти и лечь в постель.
Однажды раздался телефонный звонок. Аделаида заставила себя встать, взяла трубку.
 – Алле! – в телефоне молчание.
 – Алле, алле!  Кто это? – заинтересовалась она.
 Где-то там, в неведанном воздушном пространстве телефонной трубкой улавливались какие-то невнятные, непонятные звуки: шум, шелест, какое-то попискивание, что-то похожее на подвывание ветра, слабое потрескивание будто ломающихся сучьев.  Аделаида не клала трубку:
– Алле, алле! Да кто же это? Почему молчите?
На том, другом конце провода она осязаемо чувствовала чье-то присутствие, напряженное молчание. Послушав еще несколько минут телефонные шумы и шелест, Аделаида положила трубку. «Странно», - подумалось ей.
Звонок повторился через полчаса. И опять молчание, только шум, треск, вой. «Да кто же это балуется?» - недоумевала Аделаида. Покричав  «алле, алле», положила трубку. Звонок повторился опять. И опять через полчаса. Аделаида с постели не встала. «Нашелся игрун! Да только я отыгралась» – вслух  произнесла она не видимому, не слышимому «абоненту».
С этого дня звонки не унимались. Иногда Аделаида все же брала трубку, слушала далекие, непонятные «позывные» воздушного эфира и, бросив незнакомцу: «Ну и дурак!», обещала себе больше не попадаться на его уловки. Но не подходить к телефону вообще было невозможно. Мало ли кто позвонит! Вдруг какая-то необходимость, сообщение, просьба…
И все ж интересно! Кто же звонит? Зачем? Почему молчит?
Вновь и вновь звонил телефон. Звонки раздавались не только днем, но и ночью. Аделаида, превозмогая себя, плелась к телефону. Ей казалось, что она слушает позывные с другого мира, может, с другой планеты. А может, с самой преисподней!
 Подержав трубку минут двадцать, она вновь обещала себе не подходить к телефону. На другом конце трубку никогда не клали первыми.
Однажды к звенящему телефону Аделаида не подходила целый день. Выдерживала паузу. Выдержала!
Когда же приложила к уху настойчиво заливающуюся трелями телефонную трубку, сразу почувствовала в ней совершенно иное.
Через многослойчатые, многоступенчатые помехи невидимого эфира в ответ на ее «Алле! Алле! Да говорите же! Так и будем молчать?», Аделаида вдруг расслышала еле-еле различимое, произносимое будто бы глубоко-глубоко из-под земли,  но, все же, понятное  «Я люблю тебя»…
И  опять шумы, шумы, шумы…
Аделаида долго держала трубку. Сейчас она ей казалась живою. Там, на невидимом конце класть ее не собирались. Ошарашенная Аделаида выдержала еще минут десять, и осторожненько, действительно будто живую, положила трубку. Также осторожненько, на цыпочках, прошла к постели. «Нет! Так можно тронуться! Необходимо срочно выходить на работу»  – вертелось  у нее в голове.
 И тут ее осенило. Уж не Игорь ли это пытается дозвониться, достучаться до нее?! Нет-нет, Аделаида находилась в трезвом уме и доброй памяти! Болело, слабело только ее тело, ее плоть – голова же оставалась ясной и разумной.
 Все ж, сыграло свою роль, прочитанная ею в юности некоторая «научно-религиозно-атеистическая» литература! В одной из таких брошюрок серии «Знание», в цикле «Знак вопроса» она ознакомилась с трудами ученых-теософов о связи ушедших в мир иной с оставшимися на земле живущими. Первые попытки такой связи были осуществлены, зафиксированы, исследованы швейцарскими учеными именно в период возникновения самого первого телефонного сообщения.
Можно ли в это верить? Опыты их исследований в этой сфере, изучение и наблюдения подтверждают и другие ученые, случившиеся на тот момент, очевидцы…
Аделаида и боялась звонков, и ждала их. Снова и снова сквозь шум и плеск невидимых эфирных волн она слышала слабый-слабый мужской голос: «Я люблю тебя…»
Пауза в несколько минут… и снова эти три слова.
Аделаида рассказала Софье. Та категорически заявила, что ее дурачат, разыгрывают!
 – Сонь! Ну кому это надо, так долго играться? Вот как-то, возьми трубку, послушай! – предложила она подруге.
 И, в один из приходов Софьи, подруги решили провести «эксперимент». Веселая, легкого нрава Софийка, серьезно настроилась на разговор с необычным незнакомцем. Звонок не заставил долго ждать. Софья взяла трубку, Аделаида стояла рядом.
 – Алле! Алле! – закричала Софийка. Аделаида попросила разговаривать ее спокойно.
 – Какое там! Хоть спокойно, хоть кричи! – подруга оторвала трубку от уха, – Молчок! Адка! А и правда, в трубке как-то необычно шумит.
Софья ждала несколько минут. Аделаида рядом переминалась с ноги на ногу.
 – Дай мне! – осмелела она при подруге, – Я сейчас ему  кое-что скажу!
 – Алле!  Алле! Ну, здравствуй! – Аделаида держала трубку так, чтобы слышала Софийка. – Ну, что же ты молчишь?
Софья, отвернувшись, захохотала, покрутив пальцем у виска. Аделаида трубку не клала. На том, «непонятном конце» висело напряженное выжидание.
 И, вдруг, Аделаида кивнула подруге: скорее! Софийка приложилась к трубке. Округлив смеющиеся глаза, притихла. Через некоторый интервал времени в трубке зазвучало: «Я люблю тебя».
– Вот так-то, дорогая! – говорила Аделаида Софье, когда они, наконец, оторвались от телефона, и на цыпочках, будто от живого, пошли на кухню пить принесенный Софьей «Кагор». 
 – Сама теперь чувствуешь, что что-то здесь не то, правда? А я теперь даже в квартире боюсь одна оставаться, – призналась  Аделаида за вином.
– Адочка! Я поняла, что «он» знает только твой голос, ждет только его! – взволнованно, уже не смеясь, ответила Софья. – А ты предложи ему встретиться!
 – Ты что, с ума сошла! – испугалась Аделаида.
– Да нет, похоже, мы с тобой вместе тронулись! – махнула рукой подруга.
– Сонь! Поночуй сегодня у меня!
– Ой, ой, Адочка! Никак не могу! Мой же татарин, знаешь, какой дурак! Лучше не нарываться!
Из доверия гражданского мужа Рената Софийка вышла давно. Потому как и до него и после него находилась в «вечном поиске». Чуть старше Аделаиды, она еще тогда, при их совместной работе учила ее жить и … любить. Хотя, разве умение любить учебе поддается?!
Аделаида Фоминична выпросилась у врача на работу. Когда она пришла в поликлинику, ее не узнали. Из пышной румяной «молодухи-веселухи» превратилась она в почерневшую лицом, сухую женщину неопределенного возраста с поникшими плечами и печальным взглядом.
В поликлинике шептались, некоторые искоса, с осуждением, кидали на нее взгляды. Таким образом, медицинский персонал, коллеги, красноречиво, хотя и без речей, обвиняли ее в смерти мужа.
 «Но ведь не ведают они, не знают, сколько любви было подарено Игорю! Ведь никто не может так любить, как я! Никто не имеет права осуждать меня, ведь я не разбила ни одной семьи, не покалечила ни чьей судьбы! А то, что иногда случалось, так это просто «для здоровья», своего и чужого, мужского. Говорят же, что плотская измена не считается настоящим предательством. Ты же не предаешь человека сердцем, душой своею!
Не так страшен черт, как его малюют! А из меня и сотворили этого самого черта! Ах, опять я упоминаю эту мистику! Нет, со мною надо что-то делать! Или с именем моим!» – отчаивалась-волновалась Аделаида.
 И тут же справедливо отмечала свое лукавство: «Нет! Я  даже не представляю, чтобы Игорь когда-то мне изменил! Пусть даже плотски! Я не хотела бы этого!» 
Игорь «плотски» изменить может когда-то и отважился бы, как хотят этого или мечтают все мужики, даже самые преданные «семьянины», но «этого» у него не получилось бы. Чисто физиологически. По самой интимной «мужской линии» у Игоря были проблемы, Игорь оказался слабоват. Можно сказать, никакой.
 Но об этом никто и никогда не узнал бы! Бросать его Аделаида вовсе не собиралась.
Удивительно, начальство, ранее благоволившее к ней, прежде уважающее ее, не посочувствовало даже, когда она, решившись, пришла за расчетом.  Не попыталось не отговорить-уговорить ее, ни, тем более, остановить-оставить.


Часть третья

                ПОДОПЕЧНЫЕ

Аделаида ушла туда, куда звала ее в тот момент душа, куда подсказывало сердце. В ней появилась непреодолимая потребность быть кому-то нужной, необходимой; потребность помощи несчастным людям. Это было ее долгом, как бы исправлением вины перед покинувшим ее  Игорем, желание очистить, умиротворить душу. Аделаида ушла в отдел социальной помощи пожилым и больным гражданам.
Она боялась одна оставаться в квартире. Хождение по нуждающимся в ее помощи людям, захватывающее иногда целые дни и даже вечера, оставляли мало времени на одиночество и приносили хоть какое-то душевное успокоение. Новая работа Аделаиде нравилась, она по-честному выполняла ее.
В самом же отделе соцпомощи такой сотруднице, да еще с медицинским образованием, были рады без памяти. Находка! Но Аделаида не обольщалась. Она до сих пор не могла придти в себя от предательства бывшего родного коллектива.
Телефонные звонки по-прежнему не давали покоя. Однажды ночью Аделаида не сдержалась, крикнула в трубку: «Может, наконец, прекратим! Или давай встретимся! Что, слабо?»
Трубка молчала, сигнального отбоя, как и прежде, не было.
 – Не дождаться! – Аделаида с сердцем ударила по аппарату. Лежала, не смыкая глаз. В открытую дверь спальни из коридора сочился веселый, жизнеутверждающий свет. Его она не выключала на ночь со дня смерти Игоря.
Аделаида не спала. Потому ей «это» не могло ни присниться, ни показаться. Она, вдруг, почувствовала чужое присутствие…
 И в ту же минуту прямо над ее лицом – протяжный мужской вздох: о-о-ох…
В этом вздохе Аделаида уловила такую тоску, такое сожаление и печаль, что у нее самой защемило сердце. Она вскочила с кровати, включила в спальне свет. Побежала на кухню, включила и там. Щелкнула включателем в ванной и даже туалете. Вся квартира была освещена.
 «Как в божьем храме!» - подумалось Аделаиде, и в ту же секунду пришло решение: «Хватит! Все! Поменять все! Вплоть до себя! Как в юности, сменить «имидж»! Может даже вновь обратиться в Зинаиду!»
… Подруга Софья, проворная в делах купли-продажи, одобрив планы Аделаиды на дальнейшую жизнь, уже на следующей неделе подыскала подходящее жилье.
 – Квартирка что надо! – восхищалась она, довольная услугой для подруги. – И, главное, Адочка, совсем рядом с твоей новой работой!
 – Да мне как раз и подальше б не мешало! – удивила та ее. – Мне, Сонь, побольше бы на улице бывать! Прогуливаться: чем дальше, тем лучше!
Но квартира Аделаиде понравилась.
И состоялся обмен. Конечно, новая обстановка, чужие стены, по побелке разрисованные цветными мелками – в квартире жил какой-то художник-авангардист – успокоили Аделаиду, и даже развеселили. Самое же главное, молчал телефон.
 Нет-нет, звонки, конечно, были, но звонили совершенно «земные» люди: подруга Софийка, новые коллеги по работе, опекаемый Аделаидой пожилой, больной «контингент». Того непонятного, загадочного звонка больше не случалось. Аделаида и радовалась, и, удивляясь себе, чуточку грустила. Все же приятно каждые день и ночь слышать признание в любви, пусть даже и … из преисподней!
«Вот тебе и раз! – улыбалась она про себя, – Получается, я привыкла к этим звонкам! Но если это действительно звонок с того света, то ведь ему все равно, где я! Он все равно нашел бы меня…»
И…  закрутилась жизнь своим чередом. Шли дни за днями, складываясь в недели, месяцы, округляясь все новыми и новыми годами. «Округлилась»  и увядшая было Аделаида. Она чувствовала, как здоровые, все побеждающие, свежие силы вливаются в нее, наполняют ее. О мужчинах Аделаида старалась не думать. За прошедшие годы она не имела ни одного! Будто бы дала обет Игорю, что ни один мужик к ней не прикоснется, не дотронется ее.
И все ж, нашелся такой. «Прикоснулся!» «Дотронулся!»
Это был пожилой больной дядечка. Почти старик. К тому же, «лежачий». Из подопечных. Представился «Лексеем Лексеичем».
По долгу службы Аделаида ходила к нему каждый день. В самом начале посещений она не побрезговала убрать-вымыть всю квартиру его, захламленную, наверное, с самого момента заселения.
 Повсюду, по-хозяйски, ползали тараканы, и Аделаиду просто выворачивало, когда она целыми совками сгребала их, потравленных специально купленным ею дихлофосом и смывала в унитаз. Чистила-драила «заросший» в несколько слоев грязи кухонный стол. Сдернула и выстирала занавески, давно не знавшие воды.
 Когда «авдиева конюшня» была освобождена от пыли и грязи – в нее, то есть, квартиру подопечного, будто солнце заглянуло! С самим хозяином Аделаида общалась немного: что купить, что сварить, как накормить…
И все бы ничего, да оживший старичок, попривыкший к ухаживаниям за ним интересной, фигуристой женщины, стал проявлять нездоровый «мужескай антирес».
Схватил однажды Аделаиду за ногу, когда она, не думая об осторожности (ну, что может сделать лежачий больной в данной ситуации?!), привстала над кроватью, чтобы снять со стенки плюшевый коврик, из-за пыли «утративший» изначальный рисунок.
Человек ведь больной, можно сказать, немощный, а ручищи-то оказались какими мощными! На тугой икре Аделаиды тут же отпечатался узор пальцев старика, налившийся кровавой синевой. От неожиданности и резкой боли она чуть не грохнулась окрепшим телом на больного сластолюбца. Хорошо, бог миловал, удержалась за спинку кровати, а то бы быть греху! Да не любовному, конечно, а греху совсем неумышленного убийства: тщедушного старичка ничего не стоило придавить!
Аделаида строго предупредила: «Алексей Алексеевич! Чтоб это было первый и последний раз!»
Синяк на ноге пришлось скрывать под брюками. Стояла летняя жара, и Аделаида злилась на «убогого», из-за которого «потей теперь в штанах!»
Но уж лучше недельку попотеть, потомиться, чем поймать на себе подозрительные взгляды сотрудников. Вернее, сотрудниц. Коллектив, опять же, получался женский. Те косые взгляды в поликлинике Аделаида все еще помнила.
Лежачий больной «Лексей Лексеич» вовсе осмелел, выкинув из ума предупреждение Аделаиды, и через некоторое время, когда она оказывала ему помощь, а именно, переворачивала «со спинки на бочок», цепко и жестко «лапанул» ее между ног. Аделаида вскрикнула, синхронно смазав нехилой ладонью «Лексея Лексеича» по довольной харе.
– А вот этого, девка, тебе не пройдеть! Я буду жаловаться! – обиделся старик.
 – Да жалуйся! Хоть кому! Ты мне больше не нужен, вонючий хрыч! – не выдержала, вышла из себя Аделаида.
В соцотделе она наотрез отказалась от любвеобильного старика. Начальник, единственный представитель сильного пола данной службы, весело рассмеялся: «Ах, этот наш Лексей Лексеич! Нельзя к нему посылать молодых, красивых женщин! Он у нас, Аделаида Фоминична, еще тот экземплярчик! – потом уже серьезно добавил: – Ну, конечно же, вам хватит к нему ходить! Его больше недели никто не выносит. А вы просто сделали невозможное: такую запущенную «хватеру» в конфетку превратили! Спасибо вам, дорогая Аделаида Фоминична!»
Аделаида не только отделала-вычистила «авдиевы конюшни» – почти все вещи Игоря, вплоть до сатиновых трусов, она снесла «Лексей Лексеичу». Конечно, об этом она не распространялась, зачем?  В душе же чувствовала какое-то облегчение. Ей думалось, что «там» Игорь ее благотворительностью будет доволен…
«Лексей Лексеича» заменили какой-то бабкой, умудрившейся сломать сразу обе руки. Взглянув на адрес, Аделаида усмехнулась: «Ничего себе! Адресок-то знакомый, можно сказать, родной!»
 Бабкой со сломанными руками оказалась бывшая соседка по подъезду с первого этажа, известная всему дому пьяница. Бабке Вере было уже за восемьдесят. Пила она целыми неделями, и тогда жильцам подъезда не было никакого покоя. Да и не только подъезда, но и всего дома! Среди ночи барабанила неугомонная бабка в чью-нибудь дверь, умоляла дать выпить: «Если нету водки аль вина, то дайте хоть какое лекарство на спирту!»
 Логично, что в дверь Аделаиды и Игоря настырная бабка «долбилась» чаще и продолжительнее, чем ко всем остальным, ибо понимала, старая пьяница, что в медицинском чемоданчике соседки-врачихи всегда что-нибудь найдется. Корвалол какой-нибудь, валериана иль пустырник, а лучше всего, настойка боярышника, любимая бабкой и скупаемая ею в близлежащей аптеке в неограниченном количестве, благодаря подходящему объему – стограммовому пузырьку, в переводе на «аптекарский» - стомиллилитровой склянке.
Аделаиде было не жалко «корвалолу-валокордину», но ведь нельзя выпивать все сразу! Могло случиться непредвиденное! Тем более, у человека такой преклонный возраст!
Умер же, совсем неожиданно, муж бабки Веры. Дед Сергей. Хотя назвать дедом этого пожилого мужчину язык не поворачивался. «Дядя Сережа» – так  все в доме обращались к нему. Жена же, бабка Вера, то ли ласково, то ли с насмешкой, звала его Серенькой. «Мой Сереня».
 Был «Сереня» моложе своей бабки-жены на добрый десяток лет. Всю жизнь не пил, не курил. Как сам говорил: не опоганил рта ни крошкой табаку, ни каплей алкоголя! Хорошо подвыпив, бабка Вера хохотала:
 – Он же у меня старовер! Ну и дурак! Ну и подохнешь от этих … как их … бактериев. Сожрут тебя микробы, раз ты не убиваешь их ни табаком, ни водкой!
Ох, и намучился же с ней дядя Сережа! Часто прибегал к Аделаиде с просьбой вылечить «суженую».
 – Дядь Сереж! Да никто не поможет, к сожалению, сделать это! Кроме ее самой! – сочувствовала Аделаида. И не оставалась равнодушной. Увозила бабку Веру «под капельницу» в наркологию. Там ее уже знали. Смеялись, удивлялись. Дядя Сергей целый месяц потом ходил счастливый. А потом же …
… Аделаида присутствовала на его похоронах. Ее тогда удивило спокойствие престарелой вдовы. Ни о какой слезинке не было и речи!
Более того, бабка ошарашила вопросом к дочери, таком неуместном при находившемся в комнате покойнике:
 – Людка! Ты вчерашнюю газету куда положила? Ну-ка, дай глянуть, чего в ней прописано, чего брешут? А то, может, война началась, а мы и не знаем! – и новоявленная вдова … рассмеялась.
Не только Аделаида поразилась  – запереглядывались соседи, стоявшие у гроба: «Да ладно ли у бабки с головой?! А может, уже «поддала», выпила?»
Удивительно, но бабка Вера была трезвая. Тем больше поразились провожающие в последний путь, когда в автобусе по дороге на кладбище, она громко всем приказала:
 – Как закопают – сразу в столовую! Поминать! А то там, наверно, водка скисла!
Все в доме думали, что похоронив мужа, бабка Вера долго не протянет. Сопьется. То хоть он ее как-то сдерживал, а тут – волюшка вольная…
«Пензия», которую Сереня с боем отбирал, теперь полностью находилась во власти бабки. Попытка дочери Людки хранить пенсию у себя успехом не увенчалась. И бабка пировала!
После продолжительных запоев, наконец-то, наступало затишье, передых. И в эти периоды Аделаида со страхом поглядывала на длительно запертую дверь бабки Веры: что-то случилось, что-то случилось…
А ничего не случилось!
Через какое-то время Аделаида видела отлежавшуюся бабку – руки за спину, голова кверху – бодро и гордо, словно генерал, вышагивающей вдоль дома широким размашистым шагом. Вот так бабка! Вот так наградила природа! Крепка старуха в восемьдесят лет!
И этой вот бабке требовались сейчас помощь и уход! Смешанное чувство томило грудь Аделаиды: и жалко бабку Веру как человека, и почему-то не хотелось, чтоб именно она входила в список ее подопечных.
Но уж если отказалась от старика, то соседку нужно было принимать.
Бабка Вера, чистенькая, опрятненькая, после двухнедельного пребывания в общественном месте-больнице, в запой сейчас обратиться никак не могла. Во всяком случае, без посторонней помощи.   
От операции она отказалась: «Ни к чему это. Зачем кости тревожить – они и так скоро отправятся на законное место!»
Да врачи особо и не настаивали, учитывая преклонные годы необычной «пациэнтки», боясь за последствия наркоза. Знали бы хирурги, какой «наркоз» выдерживает бабкино сердце, голова и прочее…
Сейчас ее руки были заделаны в бинты и уложены-связаны на груди как у покойника. Об этом бабка тут же и доложила, смеясь, нисколько не удивясь, пришедшей с помощью Аделаиде:
 – Погляди-ка, Адочка, как меня обрядили. Осталося только в гроб положить!
 – Да ну, бабуль, поживешь еще! Может, даже попьешь! – улыбнулась опрометчиво Аделаида. Хитрющая бабка тут же не замедлила попросить:
 – Дочичка! Адочка! Столько я настрадалась, столько перенесла…
Принеси, дай мне, Адочка, чего-нибудь выпить! Так душа моя просит, что терпения нету никакого!
– Нет и нет, баб Вера! – отрезала Аделаида, – Я за  тебя несу ответственность. И всем в подъезде скажу, чтоб не вздумали тебе влить в рот спиртное. 
– А я, дура, думала ты добрая, – враз  поникла бабка Вера. – А вот если я не выдержу и помру – ты ведь будешь виноватая!
– Выдержишь, баб Вера! Ты и не то выдерживала! – не поступалась Аделаида. … Ухаживала за бабкой Верой Аделаида более полугода, пока той не сняли гипс, пока «разрабатывались» руки. Устала от нее, будто работала с целым отделением больницы. И чего только не наслушалась за это время! Бабка была еще с тем юморком!
 Ответом о знакомстве с будущим мужем ее, дядей Сережей, она Аделаиду просто «убила». Познакомились они на ремонте… церкви. Старый, полуразрушенный храм авральным методом восстанавливался строителями. Коими и являлись тогда молодая бабка Вера и совсем юный дядя Сережа.
 – И ты знаешь, Адочка, где мы провели с Сереней первую брачную ночь? Ни за что не догадаешься! – бабка Вера молодо сверкала глазами, – У этой самой  церквя! Лежим под нарисованными иконами на стенках и…  ****ся!
А какой-то бог смотрит на нас, подняв кверху палец, так строго смотрит, будто ругается. А нам ничего не страшно, мы ничего не боимся!..
Смутилась Аделаида, покраснела с затылка до пяток, и до того ей стало нехорошо, прямо противно от этого рассказа, что чуть не вытошнило. Конечно, она не была святошей, считала себя грешницей, не отрекаясь от своих слабостей, но такого святотатства она бы никогда не допустила, не позволила! И как может старый человек, казалось бы умудренный жизнью, так цинично рассказывать и смеяться над самыми тонкими, самыми личными, интимными вещами?!
 И как же бог, тот самый, грозящий пальчиком, совокупляющимся под ним грешникам, дал и дает бабке такую продолжительную, и даже здоровую жизнь, несмотря на нездоровый образ ведения ее?!
 Ведь это, все-таки, несправедливо,  что волею божией наказан только ведший, как раз, правильный образ жизни дядя Сережа, отправленный на «тот свет» раньше своей соучастницы в грехе!
Аделаиду мучили все эти вопросы. Она думала, думала, загоняя себя иногда в тупик. А может быть, порочная бабка живет так долго потому, что не берет ничего в свою бесшабашную голову?! Ее никто и ничто не волнует, не тревожит. Она ни за кого, ни за что не отвечает…
 Но в чем же тогда истина, справедливый смысл?!
 А вот и весь смысл: сберегла себя, любимую, живет-поживает – сыта, пьяна и нос в табаке…
 Хотя нет, одного порока бабка избегла: не курила. Надо признать, что за эти полгода она почти отучилась пить. Как говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло! Перепадало ей, правда, несколько раз – нашлись-таки услужливые – но в запоях замечена не была.
От дальнейшей медицинской опеки бабка Вера отказалась, приведя в доводы дочь Людмилу, готовую ухаживать за ней дальше.
 Аделаиде же в «приватной» беседе заявила: «Теперь я не инвалидка, не уродка – как-нибудь без сопливых обойдусь! Ты, Адочка, не обижайся, но все врачи мне эти так надоели!» – резанула себя  бабка по горлу выздоровевшей рукой.
 И в последний раз удивила она и насмешила Аделаиду, когда та привезла ее на такси из травмпункта с «полным освобождением». Таксист, молодой парень помог бабке выбраться из машины, и она вдруг, ни с того ни с сего предложила ему:
 – А вот поцелуй меня – я тебе целую сотню отвалю! Не пожалею!
Парень непонимающе уставился на странную старуху, а Аделаида, поворачивая ее от него, пояснила, смеясь:
 – Бабушка шутит. Бабушка у нас очень веселая. У бабушки взыграло детство.
Такси тронулось.
 – И ничего я не шутила! – обиделась бабка Вера,– я б и правда денег не пожалела, чтоб молодой меня поцеловал! Ты даже не представляешь, когда я в последний раз целовалась!
Аделаиде вновь, как при рассказе про грех в церкви, стало неприятно, противно. И даже страшновато от непонятного бабкиного поведения.
Потом она подумала: «А что тут непонятного… Маразм… старческий».
На том с бабкой Верой и расстались.
 Уже через какое-то время, весьма продолжительное, бабку Веру она увидела у пивного ларька. Та громко что-то рассказывала, хохотала, и Аделаида по-доброму удивилась: «Это ж надо! Видать, у бабки нет веку! Вечная!»
… Ее опекаемой стала другая бабка – «кляпом шапка»! Иначе, старуха «Шапокляк». Тоже экземпляр! Олимпиада Виссарионовна была жутко завистливой дамой в молодости. Сейчас же, в старости, дикая зависть этой особы «прогрессировала» с каждым уходящим для нее днем.  Ссутулившаяся, согнувшаяся, она с ненавистью из-под кустистых старческих бровей зыркала на любую молодую женщину.
Аделаида не стала исключением.  «Липочка» – как  называли старую злую даму в отделе помощи, Аделаиду не только не взлюбила – она ее игнорировала. Злилась, дулась, не отвечала на вопросы.
В ответ на недоумение Аделаиды, начальник отдела посоветовал: «Ищите подход! Ищите! Найдете – будет премия!»
Аделаида не поняла: серьезно он или смеется. Забежавшей вечером Софье рассказала про «рабочую обстановку», про своих опекаемых, попросив совета.
– Адка! Да брось ты этих стариков вонючих! Одно и тоже: бабки, дедки, дедки, бабки! Да еще, какие противные, вредные! Ты сама с ними скоро свихнешься! – резюмировала подруга.
Аделаида и сама стала замечать, что устает, чего за ней никогда не водилось. Устает не физически, морально. Нет-нет, а мыслишки точили сердце и голову: достаточно поработала на добродетельной ниве, достаточно загладила вину перед Игорем, отдавая все свое время больным и немощным.
Может пора возвращаться в нормальную жизнь, к нормальным людям?! Иногда, правда, тоже болеющим. А тут еще подруга Софийка подзуживает: то от Аделаиды стало нехорошо пахнуть, грубо говоря, вонять чем-то залежавшимся, старческим; то глаза у нее потухли и даже голос приобрел иные, возрастные оттенки.
Аделаида смотрелась в зеркало. Ну что ж, не молодела правда. Но уж за старуху ее принять тоже никак нельзя. Хотя, ни много ни мало, а катило уже под пятьдесят! Почему-то именно цифра «пятьдесят» пугала ее, приводила в уныние. Ей она казалась какой-то гранью, рубежом, за которым жизнь уже маловажна и неинтересна.  Неужели, жизненная чаша выпита ею до дна?!
И, все ж, перешла Аделаида в заводской медпункт. Вернулась, как говориться, «на круги своя».
 А действительно, здесь она почувствовала себя гораздо лучше, увереннее, даже веселее. Давили, оказывается, на нее всякие «Липочки», «Лексей Лексеичи», бабки Веры, Шуры, Нюры…
 Аделаида ожила. Она будто бы вернулась в свою юность. С подругой Софьей работали снова вместе. В их обязанности входило совсем немногое: утром «освидетельствовать на трезвость» заводских шоферов, да в течение дня выполнять нехитрые медицинские «требы».
 Аделаида отдыхала, можно сказать, и физически и, главное, морально. Вот тут-то она и вспомнила, поняла, что остается женщиной, и что все «женское» ей не чуждо. Теперь она чувствовала себя готовой откликнуться на зов чьей-то любви. Ждала этого зова. Но, удивительно, никто не звал!
Аделаида и удивлялась: «Как это? Почему? Где же тот «карагод» вьющихся около меня мужиков? Ведь, я еще, очень  даже вполне!» - успокаивала себя, крутясь перед зеркалом. Но зеркало,  предмет объективный и независимый, показывало ей,  что «вполне-то, вполне», а только годы, пролетевшие незаметным ветерком, все ж, оставили свои следы, свои вехи-приметы на казалось бы, молодом лице и теле.
Пришлось Аделаиде прибегнуть к ранее забракованным ею кавалерам, которые как нельзя кстати, как будто только того и ждали, один за другим появились на ее, уже подернутом было ностальгической печальной дымкой, жизненном горизонте.
 Оказалось, что отвергнутые в молодости парни, ставшие теперь седыми-толстыми-худыми дядьками, в своих скромных сердцах по-прежнему хранили, скажем, если уж не любовь, то искреннюю привязанность и неугасаемый интерес.
 «Что ж, придется принять остатки роскоши былой, - грустно улыбалась про себя Аделаида, - и поделиться своею».
Теплая волна радостной благодарности окатывала ее за сохранившиеся к ней чувства бывших отверженных, «роскоши былой», испытанные большим временным промежутком.

Часть четвертая

                МИТЕНЬКА

Первым на этом этапе ее жизни случился Дим Димыч. Митенька. Бывший студент того самого медицинского училища, в котором училась и она. Случайно встретились на улице.
– Ты  ничего мне не хочешь сказать? – задал  он все тот же давний вопрос, будто они только что покинули училище.
 Митенька Аделаидой был отставлен в сторону не сразу. Сразу она в него влюбилась. По всем параметрам он ей подходил. И умен, и высок, и красив! Все девчонки «сохли» по нем, почти единственном парне в училище.
А он «сох» по Аделаиде. Прельщенная его внешностью, Аделаида думала, что избалованный красотой и вниманием парень, уже опытный мужчина, и умеет все! А, оказалось, вовсе нет! Митенька не умел … целоваться!
Аделаиде было очень удивительно и, где-то, даже приятно. Играло тщеславие: чистый, нецелованый мальчик – и ее!
 Сама она, тоже  не ахти какой знаток в этом деле,  «строила» из себя опытную: учила Митеньку поцелуям. Митенька очень привязался к Аделаиде. Но уже вскоре в училище заметили, что она стала избегать Митеньку.
 Это было уж вовсе удивительно! И непонятно. Все понимала одна лишь Аделаида. А происходило вот что.
 Научившись целоваться, Митя, естественно, «возгорелся» с новой силой для новых «достижений». Поцелуи требовали продолжения, продолжения уже более «полноценного соития» требовал и организм Мити.
 Митенька возжелал Адочку! Сил долго удерживаться у той тоже не оставалось. И кто знает, может быть, Игорю и не случилось бы быть мужем Аделаиды, им бы стал Митенька, ибо она, подарив ему девичью «честь», «вручила» бы уже и себя в качестве законной жены. Но тут случился казус.
 Как говорится: и смех и грех. Как только влюбленные прилаживались где-нибудь в укромном местечке совокупиться, Митенькой овладевал неожиданный недуг. Он резко отрывался от Аделаиды и, схватившись за живот, сгибался, как говорят, «в три погибели».
Вначале, решавшаяся на близость девушка, пугалась до безумия. Все мысли о сексе сразу улетучивались. Она рвалась помочь Митеньке, но тот отгонял ее, просил уйти прочь. Ничего не понимающая Аделаида, вначале даже плакала. Боялась за Митеньку: на такую-то красоту – и какая-то загадочная болезнь!
 Потом же еле сдерживалась от смеха. «Болезнь» оказалась вовсе никакой не загадочной!
Митенька страдал приступами живота, проще говоря, поносом.  Самым обыкновейнейшим банальным поносом. И каждый раз, в самый неподходящий момент, а именно, при переходе от ласк и поцелуев к более важному, близкому и тесному контакту, Митеньку схватывал живот. Перегибаясь «надвое», он мчался в туалет. Аделаида деликатничала: ни словом укора не затрагивала Митеньку. Но «приступы живота» никак не заканчивались. И Аделаида не сдержалась: «Может у тебя аллергия на «это дело»? А я для тебя тот самый аллерген!»
В училище они только что прошли тему аллергии. Митенька промолчал. Понятное дело, неловко. Хоть кому, не дай бог, доведись!
 И, как-то само по себе, желание сближения с ним у Аделаиды сошло на «нет». Ей не хотелось наблюдать унижение Митеньки, если, вдруг, она не сдержится и захохочет при очередной неудачной попытке. А она уже чувствовала, что не сдержится. Она давала волю смеху, хохотала в одиночку, в подушку, иногда даже на улице, завернув за угол какого-нибудь дома, вспоминая согнувшегося красивого парня, бегущего в сторону близ лежащей уборной.
  – Ты мне ничего не хочешь сказать? – останавливал ее Митенька в коридоре училища, не догадываясь, не понимая ее отстраненности. Аделаида не знала, что сказать, и как сказать. Она старалась теперь не попадаться ему на глаза: ну, как он сам не может понять, догадаться?!
И вот он вновь перед нею. Митя. Красавец Митенька. Теперь Дим Димыч. Лысоват, худоват, но по-прежнему красив. И с тем же прежним вопросом:
 – Ты мне ничего не хочешь сказать?
 – А что, пришла пора? – засмеялась Аделаида.
 Тот оставался серьезен, даже обижен, будто бы только сейчас вышел из коридора училища. Аделаида пригласила в гости.
Дим Димыч сразу повеселел. Веселилась в душе и Аделаида: «Посмотрим, прежний ты засранец иль настоящий, все ж, мужик!»
Пришли в квартиру. И сразу же Дим Димыч рванул в туалет. Ну что было делать Аделаиде?! Конечно она хохотала. Сидела на табурете в кухне и сгибалась от смеха, как по-прежнему сгибался от непрошедших «приступов живота» красавец Митенька.
 Вопроса о продолжении дальнейших встреч не стояло, не говоря уже о более серьезных отношениях. «Облегчившийся» Дим Димыч вышел из туалета, вымыл над раковиной руки и присел к столу. Спиртного не было. Аделаида предложила чай. Разговаривать, собственно, тоже было не о чем, и это после такой длинной разлуки.
 Аделаида, опережая неизменный вопрос Митеньки, поинтересовалась его дальнейшей судьбой. Оказалось, Дим Димыч женился сразу же по окончании училища. Затем заочно окончил медицинский институт.
– Жена – тоже с высшим! – похвастался он, – И сын  закончил тот же медицинский.
 – Молодца! – похвалила Аделаида. – Вы все  – молодцы! – про  себя же подумала со смехом: «А ты, девка, для него точно – полный аллерген!»
 Сидели недолго. Почему-то у Аделаиды не возникло никакого интереса к бывшему Митеньке.  После его ухода, она, то жалела себя, то корила: «Не жили богато – не хрен начинать!»
Жила, жила богато Аделаида когда-то, и сейчас такое начало отношений с мужчинами ее не устраивало. Она даже засомневалась: нужно ли ей это на самом деле? Зачем, пожалуй, оно теперь?
Что ж, пусть останутся со мной остатки роскоши былой…


Часть четвертая

                ВАСЕК

 На какое-то время Аделаида заглушила в себе все мысли и желания, стараясь не обращать никакого внимания на особ мужского пола...   
             Как-то, загадочно улыбнувшись, Софья тихонько ей шепнула:
 – Вот что, подруга, мне тут проходу не дает один мужичок. Уж крепко тобой «антересуется».
 – Да ну тебя, Сонь! Какие мне теперь мужички?! Я ведь в зеркало гляжусь иногда, – с грустинкой  улыбнулась Аделаида.
 – Ну, дорогая, не прибедняйся! Все у тебя при себе, и даже можешь кое с кем поделиться. А пока только он делится шоколадом. Закормил прямо! И носит его, бедный, только тебе! – Софья шлепнула на стол перед Аделаидой плитку «Гвардейского».
 – Как? – изумилась Аделаида, – Почему именно мне?!
 – А ты у него спроси. Через день заходит с шоколадкой: попейте чаю с Адой.
 – Так вот тебе-то он и носит! Причем же я?!
 – А притом, что это и есть тот мужичок, интересующийся тобой очень и очень.
 – Васек?! – удивлению Аделаиды не было предела.
 – Был Васек, теперь же Василий! Василий Иваныч! – поправила Софья.
 Васек этот, работающий на слесарном участке, в медпункт забегал довольно часто. То ему требовалось перевязать палец, то измерить давление, то дать какую-нибудь таблетку «от головы». Медсестры даже придумали кличку постоянному пациенту: «Хроник». А Аделаида как-то пошутила: «Василий! Я отправлю тебя на койку!» В виду имелась больница. Обычно смущавшийся при ней, Васек вдруг неожиданно изрек: «На койку? Только с тобой!»
Никто не придал тогда значения этому шутливому разговору, Аделаида – тем более…
 От Васька посыпались частые телефонные звонки.
– Это твоих рук дело, Сонь! – незлобиво упрекала Аделаида подругу.
 – Ну а чего ты жадничаешь? Сделай же ему маленький подарок – осчастливь хоть разок! Он же по тебе с ума сходит! Неужели, Адка, тебе его не жалко? – по-серьезному совестила Софья подругу.
 Аделаида раньше не замечала Васька, не обращала внимания на его внешность, ибо «внешности» как таковой  и не было. В те молодые годы Аделаиду привлекали парни «артистического вида»: высокие, красивые, желательно брюнеты. Васек и ему подобные, не замечаемые или отвергнутые колоритной девушкой, позволяли себе лишь тайно мечтать о ней, наблюдая издали.
 Теперь же, Аделаида наблюдала за Васьком, когда он появлялся в медпункте. Следила за выражением его глаз. А глаза у Васька были грустные-грустные, когда он, смеясь и балагуря с медперсоналом, отваживался бросить взгляд свой на Аделаиду. И она пожалела. Согласилась на встречу.
 Васек пришел к ней домой. «Вообще-то, мужичок приглядный. Среднего росточка, нормального, как говорится, телосложения, – как бы  уговаривала себя Аделаида. – И даже чубчик имеет кучерявый! Правда, уже изрядно поредевший и поседевший».
Кудреватые парни и мужчины всегда нравились Аделаиде, и, поэтому, Ваську предоставлялся шанс. В прихожей Васек разделся, снял обувь. Аделаида пригласила его на кухню. Сидели, попивали «чаек» – так Васек    назвал принесенный им коньяк. Аделаида выслушивала признания в любви.
Оказалось, что с самого первого дня Васек как увидел Аделаиду, так сразу и влюбился. Он до сих пор не забыл даже, помнил: в каком пальтишке пришла она впервые на завод! И в точности «нарисовал» то ее красное пальтецо, купленное родителями по случаю окончания медучилища и которое было тесновато ей, быстрорастущей и округляющейся, но уж очень понравился красный цвет, и она не придала тогда значения некоторому неудобству.
Давно любил Васек Аделаиду и таил свое чувство. Это-то и подкупило ее, растрогало до глубины души. Аделаида располагалась к Ваську все больше и больше. Но привычный придирчивый взгляд брал свое. Она вдруг заметила: какие маленькие ручки у давнего тайного воздыхателя!
 А когда он коснулся влажной ладошкой ее руки, горячей и крепкой, Аделаида неприятно ощутила податливую мягкость, вялость и слабость его пальчиков. Ей даже неловко стало за свои не по-женски крупные, сильные руки.
«Чайная прелюдия» плавно следовала к своему финалу, и Аделаида уже понимала, что в этот раз «осчастливить» Васька не получится. А когда в прихожей она обратила (специально!) внимание на его ботинки…
Аделаида носила обувь гораздо большего размера. Она с улыбкой вспомнила фильм «Бумеранг» с участием знаменитого Эдди Мерфи, в котором его персонажа «убивал» большой палец очередной возлюбленной.
Если он видел, что у женщины немаленькая ступня, а большой палец сильно выступает над остальными – все, у героя моментально и «все» исчезало: и интерес, и страсть, и… эрекция…
У Аделаиды тоже был «бзик»: ее «убивали» мужчины с маленькими ручками, маленькими ножками, соответственно, носящие одежду и обувь таких же размеров. Да и не могла она «вот так, сразу»! Ваську же, по-видимому, хватило и этого счастья встречи с Аделаидой, потому как, прощаясь, сияя глазами, он только и твердил: «Неужели я, все-таки, встретился с тобой! Неужели ты соизволила говорить со мной!»
 «Соизволила, – усмехалась про себя Аделаида. – Приходиться соизволять!» Рассказала Софье про несостоявшуюся близость, про свои сомнения насчет маленьких рук, ног.
 – Ну и дура же ты, мать! Ни хрена не понимаешь! Ты что, не слышала: маленький ***к – в ****е королек! – выдала Софийка, чем чуть не свалила от смеха с ног Аделаиду.
 – Да иди ты, со своими корольками! – еле отдышавшись, махала руками та, – Сама возьми вот и попробуй! А потом мне и расскажешь!
 – А я и сейчас тебе расскажу! Случилось у меня такое однажды. Ну, понимаешь, когда я была в активном поиске. Наткнулась я на маленького мужичка. Маленькие ручки, маленькие ножки, как вот ты рассказала, а там-то, милая моя, настоящее богатство, настоящий «струмент» богатыря!
 Поначалу я из-под него вырывалась, выкарабкивалась – силен оказался, несмотря, что росту небольшого – потом притерпелась, а потом…
Короче, ждала этого «малыша» каждую ночь. А у него семья. Жена…
И… такая большая! Да ты их может и знаешь! Может, вспомнишь, я даже называть не буду. Над ними тогда весь завод потешался, насмехался: карлик и великанша, пат и паташон! А я-то теперь знаю этого карлика, и так завидую его великанше! Так что, дорогая подруга, верна моя присказка насчет «королька».
 А вот с другим, уже здоровяком, казус случился…
 – Что, тоже еще в поиске находилась? – поддела, прервала Софийку Аделаида.
 – Да, язва ты моя, поиск был в самом разгаре, – не обиделась Софья, – Помял он меня, конечно, изрядно, но толку-то что?! Зато у него громадные ножищи, больщущие ручищи… А Ваську ты не гони! Сделай еще попытку и ему дай шанс. Попробуй! – подруга Софийка представлялась сейчас гораздо опытней, чем считавшаяся умелицей в обольщении мужчин бывшая медсестра по вызовам Аделаида. Во всяком случае, о сравнении «мужских достоинств» Аделаиде и не думалось. Но, может, это тогда не думалось, а сейчас, после рассказа подруги Софьи, ею вдруг овладел интерес.
 «Надо же, – улыбалась она про себя, – а все-таки, интересно: соответствуют ли маленьким размерам в мужчине остальные члены?»
 Ну, в данном случае понятно, о каких «остальных членах» думала отвыкшая от мужчин Аделаида. Пройдоха Софийка подогревала интерес:
 – А знаешь, Адка, я слыхала, что у этого Васька в штанах настоящий вулкан! Везувий! Или как там его…  От мужиков слыхала! Они ведь, гады, некоторые как худые бабы, все растреплют! А ты, Адка, все ж меня удивляешь! Ты сколько уже без мужика? Лет десять? Это ж с ума можно сойти! Да она ж у тебя мохом наверно заросла! Да ты ж теперь, как целочка! Да у Васька крышу снесет!
 – Отстань, ненормальная! Ну чего ты городишь! – Аделаиде делалось и стыдно, и смешно, и… интересно.
На следующий звонок Васька она ответила положительно. Тот не заставил долго ждать. Явился с коробкой конфет и бутылкой хорошего вина. Опять с улыбкой Аделаида бросила свой взгляд на маленькие «обутки» кавалера: «Точно в детском мире покупал!»
Выпив, Васек осмелел. Гладил Аделаиде руки. Потом даже позволил себе дотронуться до груди тоже выпившей «для храбрости и незрячести» Аделаиды. Вернее, она позволила.
 – Нет! Нет, я не верю! – Васек был счастлив. – Я не верю, что я у тебя, что глажу твои руки и, о, бог мой, даже коснулся твоей груди! Разве мог я об этом раньше мечтать?!
 – А что, не мечтал? – от искренней простоты Васька Аделаида расслабилась. Какую женщину, скажите, не тронут признания в чувствах?!
 – Да как же не мечтал! Я о тебе мечтал, пока сам не женился! Ты уже за механиком нашим была, а я все еще, как дурак, на что-то надеялся.
Выпитое слабо-градусное вино на этот раз действовало сильнее прошлого крепкого коньяка. Аделаида чувствовала свою власть над Васьком.
 Нет, она не насмехалась над ним, уважая его давнее, сохранившееся чувство к ней, была благодарна за это, но, ни душа ее, ни сердце, ни что-то еще потаенное, женское не встрепенулись ни на секунду. В Аделаиде жил только интерес. Тот самый, как говорится, «спортивный». В данном случае, он именовался половым.
 – Неужели я когда-нибудь полностью дотронусь до тебя? Неужели я…
 – вопрошал захмелевший от вина и долгожданного сближения восхищенный Васек.
 – Ну а почему бы и нет? – Аделаида еле сдерживала смех, щадя сердечную откровенность Васька. – Хочешь, пойдем, поваляемся?! Отдохнем!
Из кухни прошли в комнату. Аделаида легла на кровать, увлекая за собой Васька. На нее что-то «нашло». Собственно, что и должно «находить» в постели.
 «А почему бы и нет, в конце концов, - опять со смехом подумалось ей, - а вдруг и, правда, там что-нибудь такое-этакое!»
Васек разошелся. Он целовал-наглаживал ей руки, лицо, шею, добрался до выпорхнувшей из бюстгальтера белою птицей пышной груди.
 Внутренний смех у Аделаиды пропал. Ее начала бить внутренняя дрожь. Ей страстно захотелось тесного сближения, полного проникновения! Не права подруга Софья! Ничего у нее не заросло, все горит-трепещет, будто в самый первый раз!
 – Ты чего затрусилась? – охладил Васек горячечный пыл Аделаиды, – Замерзла никак?
– Да, да, замерзла, – Аделаида не дала выхода вспыхнувшему раздражению на глупый вопрос Васька. – Иди, иди ко мне! Приляг на меня! – потянула она его на себя, пытаясь расстегнуть рубашку. Васек неожиданно отпрянул, застегивая верхнюю пуговицу.
 – Ты что? Ну что ты? – не успокаивалась Аделаида, уже смело задев ладонью молнию на брюках Васька…
 Увы, кроме холода металлического замка она ничего не ощутила, не почувствовала. «Везувия» не обнаруживалось. «Вулкан» не бушевал. Видать, спал крепким сном.
 – Ты знаешь, ты прости меня, –  залепетал Васек, – прости,  пожалуйста. Но я … я… тебя стесняюсь.
 – Да ты что! – не выдержав, захохотала Аделаида. – А зачем хотел встреч?
 – Прости, Адочка! Я, наверное, просто обалдел от тебя. Ты знаешь, столько лет тебя любил, ждал, хотел, желал…
– Да ничего,  Вася! Я ведь все знаю, все понимаю. Только не надо меня стесняться,– Аделаиде стало грустно. – Вот когда  перестанешь стесняться, тогда и поговорим, тогда и …
Но дальнейшего «и» не получилось. Еще раза три Аделаида терпеливо выдерживала их «платонические встречи», расстраиваясь по-женски до безумия, так как желанного результата не происходило. Васек продолжал «стесняться». Не стеснялся он только наглаживать-целовать, обнадеживая трепещущую, всю исходящую желанием Аделаиду.
 После его наглаживаний-поцелуев, после его ухода, Аделаиде  – хоть на стены бросайся!
 «Дура! – корила она себя, – Разбередила осиное гнездо! Хоть кобеля уличного приманивай!»
А Васек по-прежнему названивал, «набивался» в гости. По-прежнему клялся в любви. «Неужели он ничего не понимает?! Или издевается? – не могла  понять Аделаида. Как-то позвонив, Васек завел разговор о разводе с женой. Вот тут она по-настоящему обозлилась и даже испугалась:
 – Это еще что?! Даже не вздумай! – И попросила  ей больше не звонить.
«Ненормальный какой-то! Нет уж, нет мужика – это тоже не мужик!»
Теперь Аделаида Васька избегала. На звонки не отвечала. Даже с подругой Софьей временно охладила отношения.
 – Нет, я то в чем виновата? – недоумевала та. – Кто ж  знал, что он импотент?! Болтали ж, что вулкан. Вот теперь ты узнала, и ну его к чертям собачьим! Другого найдем!
 – Ты что, издеваешься? Тебе надо - ищи себе. А я больше на эту тему разговаривать не буду! Вулкан, так его мать, только не извергается! – Аделаиду колотил нервный озноб, а Софийка, прыснув смехом, поспешила отойти в сторонку.
 Несколько раз Васек встречал Аделаиду у дверей ее дома. Его настырность вызывала в ней раздражение. И коль в душе Аделаиды уже не существовало ни капельки интереса к Ваську, ею овладело чувство неприятности, даже брезгливости. Мало того, Васек к тому же стал наведываться пьяным.
 Аделаида пошла на обман. Пригрозила, что расскажет его жене о недостойном поведении, приставании к чужим женщинам. И Васек исчез. Исчез не только из поля зрения Аделаиды. Васек покинул родной завод со слесарным участком. Аделаида вздохнула свободно. Воистину, «Террор любовью». Прямо «по Токаревой»! 
Снова смеялась, разговаривала с подругой Аделаида. В душе же понимала, что сердечных откровений с Софийкой лучше не иметь. Да и будет ли еще  повод? Случится ли?

Часть пятая

                «КЛЕЩ»

 А случилось! И в скором времени! И где б вы думали?! В той самой поликлинике, где прежде Аделаида бегала по вызовам! Обратиться туда ей пришлось по поводу непонятного явления своей болезни. Может быть, долгие переживания за смерть мужа, сыграли свою роль, может быть, те странные, телефонные звонки, так и оставшиеся неразгаданными, необъяснимыми…
 А может просто, и чисто физиологическое, женское – здоровая, горячая, потревоженная, но не удовлетворенная плоть.
 Во всяком случае, внешних признаков проявления болезни у Аделаиды не наблюдалось: зрелая, полная жизненной энергии женщина пятидесяти лет, выглядевшая, к тому же, намного моложе.
С некоторых пор Аделаиду стали «напрягать» своеобразные шумы, вернее, звоны в голове, напоминающие стрекотанье кузнечиков.
 «Атеросклероз»! – поставила диагноз незнакомая доселе врач-невролог. В поликлинике все поменялось, в ней работали совершенно другие специалисты. Аделаида с таким диагнозом не согласилась: «Еще чего! Какой склероз, если у меня память отличная! Если я помню разговоры, даже отдельные фразы тридцатилетней давности!»
Врач назначила попить таблетки и по окончании курса лечения вновь придти на прием.
 Вот здесь, сидя на диванчике у кабинета врача, Аделаида встретила еще одного из бывших своих воздыхателей. К тому же, земляка. Несмотря на то, что не виделись более двадцати лет, он ее сразу узнал. Она же ни за что бы не признала в маленьком, коренастом, интеллигентного вида мужчине Вовку Селянского, «Солянку», – так  дразнили его в деревне.
 Вовка тоже относился к разряду отвергнутых ею, «забракованный» в юности из-за маленького роста. Кличка «Солянка» сыграла свою немалую отрицательную роль в отношении «деревенских полов» – имеются  в виду, девушки и юноши, но никак не полы-настилы в деревенских хатах.
 Таких маленьких юная Зинаида-Аделаида никак не могла замечать! Сейчас же Вовка, то бишь, Владимир Ильич, выглядел достаточно солидно, оставаясь все при том же, неизменном росте.
 Зато он вырос в другом понимании, гораздо главнее и важнее, нежели обманчивая внешность. Владимир Ильич занимал не самый последний пост в одной из архитектурных структур города. Чем сразу же и похвалился Аделаиде. В поликлинику его притащил, как он выразился, «кол в спине». Этот «кол» давал знать о себе достаточно наглядно: Владимир морщился, корчился от приступов боли, всячески сдерживая себя, стараясь не уронить своего престижа в глазах Аделаиды, выглядеть молодцом! Но боль не знает неравноправия людей! От мук ее корчатся и цари и холопы!
Врач пригласила Владимира в кабинет. Так и не разогнувшись, он ступил за дверь. За ним была очередь Аделаиды. Отвлекаясь от неожиданной встречи с земляком, она соображала, что необходимо сказать врачу. А надо было сказать, что от назначенных таблеток слышимость посторонних звуков в околоушной части головы еще яснее, четче, звонче.
Из кабинета вышагнул сгорбившийся Вовка Селянский, и Аделаида с деланной легкостью впорхнула в кабинет.
 «Ах, старая перечница! Сигаешь теперь перед бывшим отставником, красуешься…» – шутливо укорила она себя.
 Врач-невролог настаивала на компьютерной томографии головы. Столь серьезное предписание пугало Аделаиду. Она попросила попробовать еще какие-нибудь методы лечения. Сошлись на иглоукалывании. В кабинете врача Аделаида пробыла довольно долго. Когда вышла, увидела все того же Вовку Селянского, то бишь, Владимира Ильича. Он дожидался ее.
 – Как же ты машину поведешь?! – удивилась она на его предложение подвезти до дома.
– Представляешь, в машине мне легче! Хоть и не вылезай из нее! – засмеялся Владимир. Вместе же они рассмеялись, когда выяснилось, что живут почти рядом.
 – Ничего не понимаю! Почему же я тебя раньше не встречал! Ладно в деревне, там я редко бывал, но в городе…  и почти что рядом…
 – Да я не всегда здесь жила, – объяснила Аделаида, – я переехала с другого конца города. Поближе к месту работы.
 Обменялись телефонами. Владимир предусмотрительно остановил машину, не доезжая до дома Аделаиды:
 – Сама понимаешь, кругом глаза да глазки!
Аделаида не обиделась, но усмешку скрыть не могла. Уже вечером он позвонил ей. Как раз в гостях сидела Софья. Под сладкий «Кагор» жаловалась на судьбу в лице «прилипшего» к ней татарина Рената. Ей еще хотелось побыть «в поиске», но настойчивый татарин вынудил сделать остановку. Они не были зарегистрированы, но семья Рената, придерживающаяся старых мусульманских обычаев и устоев, все равно отлучила его от себя, не простив связи с иноверкой. Горячий мусульманин Софийку  устраивал как мужчина, но раздражал-обижал тем, что считал себя, мужчину, выше и умнее ее.
 – Адка, кто это? – заинтересовалась звонком Софья.
– Да так. Просто знакомый.
 – Вот ты какая! Я тебе все рассказываю, даже самое тайное. Потому что, доверяю! – всерьез обиделась подруга.
 – И правильно делаешь, что доверяешь. Я ведь никогда, никому – ни слова! Только прости меня, Сонечка, неохота мне делиться личным, интимным, - душевно призналась Аделаида. – Мы ведь с тобой давно не девочки! И, ты знаешь, вроде уже, как и неудобно не только хвастать этим, а и заниматься.
 – Однако же на звонок ответила!
 – Да просто встретила в поликлинике земляка, вот и все!
 – Так встреча-то будет еще?
 – Ох, Сонь, ты неисправима! – засмеялась Аделаида. Ей, действительно, больше не хотелось откровенничать. 
Владимир пришел сразу же после ухода Софьи. Уверенно, смело, будто уже бывал здесь, он прошествовал на кухню, шумно брякнув на стол «джельтменский набор». Невольный взгляд Аделаиды скользнул по сброшенным в прихожей его ботинкам.
«Вроде не из «Детского мира», – улыбнулась она, гостьей пройдя за хозяйски ведущим здесь Владимиром. И удивилась: Вовка Селянский не горбился, не корчился от радикулитных болей как рано утром в поликлинике.
 – Отлегло! – радостно известил он, ответив на удивление Аделаиды. – Напичкался уколами, таблетками – и к тебе! Терпежу никакого не стало! Нет, столько лет терпел, и повстречать тебя в такую неудобную минуту, черт побери! В совсем неподходящую и неудобную! – круглое лицо Владимира сияло, глаза весело блестели.
– Садись, Зинуль! Будь как дома! – шутил он, продолжая удивлять Аделаиду. – Выпей  за нашу встречу и за мое здоровье! Чтоб скорее выпрямился совсем! – он назвал ее прежним именем. Нечастое, не совсем рядовое имя «Аделаида» Владимир наверняка позабыл. А может быть, вовсе и не помнил.
 – Я, ведь, Зинуль, по тебе с ума сходил! А ты меня и взглядом не одарила! Мать, покойница, боялась за меня даже, думала, не дай бог, руки наложу. Вот какие дела были, Зина.
Удивительно, но Аделаиде было приятно обращение земляка к ней по прежнему, старому имени.
 – Да что теперь, Вов, говорить! По молодости мы все ищем принцев на белых конях, красавцев на алых парусах, ищем своих Греев, не беря во внимание рядом находящихся парней с соседней улицы.
 – Хотя, Зин, ты совсем не была похожа на Ассоль, – Владимир, хитро прищурив глаза, взглянул на Аделаиду. – Не думай, что ты одна умная! Я тоже кое-что читал,– и уже улыбаясь, добавил: – Ты была лучше Ассоль! Наша, реальная, деревенская. Только форсу у тебя было – не отнять! Крутого замесу! Не то, что та девка гриновская – травиночка-цубылочка!
Аделаида располагалась в хорошем, в очень добром настроении: выпитая на двоих с Софийкой бутылка «Кагора» не позволяла ни малейших отрицательных эмоций. Она улыбалась Владимиру, ей приятны были его воспоминания-признания, и, даже не шедшему в ее пользу сравнению с Ассоль она не придала никакого значения.
Аделаида пригласила отметить встречу. Но тут вышла закавыка. Оказалось, Владимир Ильич совсем не употребляет. Не выпивает. Ни граммочки, ни капельки!
 – Как, – удивилась Аделаида, – И на Новый год тоже не позволяешь? И даже не пригубишь шампанское за наше свидание?!
 – Нет и нет, Зиночка. Признаюсь тебе, семнадцатый год не пью, – Вовка Селянский посерьезнел: – А пил, да еще как! Но моя поставила ультиматум: или бросаешь это дело или я бросаю тебя! Что было поделать, Зина?! Я, ведь, тебя тогда не встретил! Да и если б встретил, кто знает, отшвырнула б ты меня или приголубила.
 – Да нет, Вов, у нас, конечно, уже были сложившиеся семьи, и надо было беречь свое гнездо. Ты молодец, что бросил пить. Только вот мне одной пить вроде как неловко. Неудобно как-то.
 – Да брось ты, Зин! Будь проще! А мне, если можно, кофейку.
Они долго говорили, вспоминали. И это было до того волнительным, что расчувствовавшись,  Аделаида чуть не расплакалась. Но сдержалась.
 Конечно, здесь повышенную эмоциональность сыграло, спровоцировало и выпитое вино. Она даже не поняла, на каком этапе разговоров-воспоминаний кончилась «шампанско-кофейная прелюдия», перешедшая в прелюдию любовную.
Аделаида с Владимиром оказались в кровати. Как и отвергнутый Васек, Владимир целовал-ласкал Аделаиду. Только без слов, без всяких восхищений: «Неужели?! Неужели?!»
В отличие Васька, Владимир «не стеснялся». Не стеснялась и расслабленная вином и ласками Аделаида. Она сама сбросила с себя модный халатик, как та красотка из «Бриллиантовой руки», только под халатиком «лопаться» было нечему: пышные груди, лишенные плена лифчика, нежились в свободе. Владимир клещом вцепился в эти груди, причинив Аделаиде боль. Она с трудом оторвала его руки, направив их дальше, вниз по животу, к повлажневшим от желания плавкам. Через миг плавки валялись рядом. Владимир нежно ласкал губами низ живота, приближаясь к «запретной зоне».
Всего лишь на какие-то секунды Аделаида успела поразиться смелости, раскрепощенности и откровенной страсти Владимира, поражаясь при этом и своей бесстыдной расслабленности, даже какой-то вызывающей распущенности, как тут же, полностью отдавшись власти его рта, полетела-унеслась в томно-сладостную нирвану…
 Потом лежали рядышком. Отдыхали. Внезапно Владимир подхватился, и через пару минут стоял перед Аделаидой с фужером шампанского и горстью конфет на раскрытой ладони. Испытывая жажду, она с удовольствием выпила.
Через некоторое время «сеанс» был повторен. Но попытка полного проникновения, удовлетворения Аделаиде не принесла. Владимир же, вцепившись в ее плечи (ну, настоящий клещ!), продолжал пыхтеть, пересиливая себя, удовлетворенного, и желающего отдыха. Старался для Аделаиды.
 Но тщетно. Кроме тяжести мужчины на себе, она не испытывала ни-че-го. Владимир же скользил по ней плотным влажным телом, имитируя иллюзию полового акта. В какой-то момент Аделаиде захотелось грубо сбросить его с себя, прекратив никчемное «елозанье», но, сдержавшись, она только произнесла: «Не надо! Хватит! Все хорошо! Хватит!»
Выпроводив Владимира, подумала: «А действительно, для первого раза может и нормально. Может, и достаточно. Все-таки, волнение, то да се…»
Стали встречаться. От встречи к встрече Аделаида надеялась на настоящий, полноценный секс. С полным удовлетворением двоих. Обоих. Но «удовлетворялся» только Владимир.
После длительной любовной прелюдии Аделаида ждала полного, глубокого, такого же длительного проникновения, а получала два-три «толчка» пресытившегося прелюдией Владимира.
 Сначала она не показывала вида, прощая «старому-новому» любовнику половые проблемы, наверняка связанные с возрастом, но затем, не получая необходимой разрядки, стала нервничать, раздражаться.
Чтобы снять раздражение, Аделаида, зная об отсутствии у Владимира чувства обоняния, позволяла себе накануне встречи немного выпить, надеясь на абсолютную расслабленность и достижение желанной цели. Но даже при этом первоначального эффекта не получалось.
 А однажды Владимир радостно сообщил: «Ты знаешь, Зинуль, а у меня нюх открылся!» – и повел по комнате широковатым ноздрястым носом.
Аделаиду сие счастливое «открытие» прямо-таки озадачило.
«Лучше бы у тебя другое кое-что открылось!» – подумалось недовольно, зло. Если раньше она, зная его недостаток, позволяла себе расслабляться и не стесняться ласк и лобызаний в интимных местах («Пускай нюхает – все равно не разбирает!» – сдерживала смех), то теперь любовная прелюдия становилась проблемной. Из-за зажатости и стыдливости она перестала приносить удовольствие.
 Владимир наведывался все чаще и чаще. Не жалел коньяка и шоколада. Но Аделаиде он становился все противнее, все неприятнее – не спасал «ситуацию» ни сладкий шоколад, ни качественный коньяк.
 «Качественные» же отношения в постели никак не налаживались. Как-то Владимир лежал на Аделаиде в излюбленной позе «клеща», вцепившись в белые плечи, горячо нашептывая: «миленькая моя, любименькая моя», но она никак не реагировала на любовные эпитеты, считая их просто присловьем к так называемому акту, в душе даже посмеиваясь. Ах, куда же исчезла ее ответная ласка?! Неужели все выплеснулось, израсходовалось из горячего, когда-то неравнодушного сердца?!
 Осмелев, Аделаида предложила не заниматься долгой прелюдией, пояснив Владимиру, что это укорачивает настоящий половой акт. Владимир насуплено промолчал.
 – Побольше фрикций, Вова! Побольше фрикций! Не замирай на мне как на бревне! Двигайся! Ну же, двигай! – не сдержалась она, уже не скрывая раздражения, пренебрежения во взгляде на красного, исходящего потом любовника, с силой, затем, спихнув его с себя.
«Как был не мил, так и остался! Будь хоть ты зам, хоть сам министр!»
 – вспыхнула в сердце досада. Но было досады больше на саму себя: «Зачем мне это? Для чего? Сколько можно жалеть его и держать на себе? Что я ему, станок ****ьный?!»
На звонки Владимира она теперь отвечала редко, но на прямой отказ решиться, все ж, пока не могла. Теплая волна благодарности за давние чувства к ней сглаживали ее недовольство.
Однажды она увидела пару. Под ручку с Владимиром шагала маленькая, квадратная женщина, показавшаяся Аделаиде очень старой. Из-под козырька модного кепи виднелся острый кончик носа и дрябловатые щеки, сплошь усеянные коричневыми точками-прыщами.
 «Неужели жена?!» – ужаснулась Аделаида, –  Она же в матери годится!»  Согласившись на встречу, решилась спросить у Владимира.
– Да, жена, Зинуль. Зато ты даже не представляешь, какая она простая и добрая! Только, правда, старше меня на восемь лет, – немного смутившись, ответил тот.
 – А что у нее с лицом? – уже участливо поинтересовалась Аделаида.
 – А это у нее клещ, Зин.
 – Как клещ? Какой клещ? – Аделаида еле сдержала смех: вот ведь как совпало – два клеща! Но смех сейчас был бы некстати.
Владимир объяснил, что клещом в народе называется кожное заболевание, о котором она, Зинуля, должна была бы если не знать, то хотя бы слышать. Ведь они из деревни одной, да к тому же сама «медик».
 – Эту  самую прыщеватую пигментацию лица предсказала еще моя бабка,
 – продолжал Владимир. – Качая  головой, она говорила мне: Эх ты, Вовка, Вовка! Будет у тебя баба с корявой мордой. Я спрашивал ее, почему, а она и отвечала: потому что у тебя на ложке всегда каша остается…
Может быть, встречи с Владимиром продолжились бы и еще, но все изменило самолюбие Аделаиды. Которое оказалось задетым.
 Как-то она попросила Владимира использовать его «транспорт», машину в необходимой ей цели. Замявшись, тот ответил, что каждый день должен забирать жену с работы, и она слышать не желает ни о каких-нибудь причинах, если он за ней не заедет…
 «Вот тебе и морда с клещом! – поразилась Аделаида, – Простая и добрая! Надо же, как цепко держит своего клеща! Ну и иди ты далеко-далеко и не оглядывайся!»
 Аделаиде представилось, как каждую ночь Владимир впивается руками в квадратные, «устойчивые» плечи жены, а потом, при встречах, «практикует» на Аделаиде свою старую, удобную для него позу. Ее даже передернуло от омерзения. Копившееся недовольство, брезгливость, злость, с добавившимся уязвленным женским самолюбием, резко оттолкнули бывшего ухажера-воздыхателя и новоявленного любовника.
 Это была последняя встреча Аделаиды с Вовкой-«Клещом». Он, поняв,  наконец, что Зинуля-Аделаида не желает встречаться с ним, звонить перестал совсем…
Прекратилась звонки в квартиру Аделаиды от отвергнутых мужичков, несостоявшихся любовничков. Но другие звоночки-звонки продолжали вторгаться в ее жизнь, нарушая покой, сон, здоровье. По-прежнему беспокоила голова. В ней не прекращались звоны, подобные все тому же стрекотанию в траве кузнечиков в сумеречный вечер.
 «Довела себя этими мужиками! Одно расстройство от них, одна головная боль! Толку ноль! То засранцы, то импотенты!» – отчаивалась Аделаида.
 Курсы лечения таблетками не приносили никакого результата. Врач настаивала на томографии, так страшившей ее.
 «Неужели я подхожу к своему финалу? Неужели таков мой короткий век?» –точило Аделаиду. Теперь она не придавала значения своему возрасту, перевалившему полувековую отметку, которой когда-то даже в мыслях не допускала. А он, возраст этот, возьми да и явись, да и дотяни ее до своей планки! Но дело в том, что возраст Аделаида совсем не чувствовала!
 Облик ее, фигура, неиспорченная родами, сохранились почти прежними. И, все ж, она отчаивалась. Ранее, часто засматривающаяся на себя в зеркало, она теперь, лишь изредка взглянув, вновь отмечала: «Все, что осталося со мной – остатки роскоши былой».
Аделаида не понимала смысла жизни: «Зачем жила? Для чего? Почему должна уйти, так ничего и не поняв?!»
 Иногда ей думалось, что она сама во всем виновата: отвергла всех, разогнала. Даже Софийка перестала забегать. Приняла подружка полную волю и власть гражданского мужа Рената, успокоилась…


Часть шестая

                «ДАРИТЕ СВЕТ…»

Однажды Аделаида резко проснулась от довольно громкого, какого-то непонятного щелчка за окном. Не включая настольную лампу – настолько в комнате было светло от ярко-желтого света луны, взглянула на будильник.
 Три часа ночи. Оконное стекло ночной мороз разрисовал замысловатыми узорами. Сколько раз задумывалась Аделаида об этом чуде зимней природы, о том загадочном творце, что так стройно, не беспорядочно, с логическим завершением рисунка украшает окна наших однотипных серых жилищ!
 Она сидела в теплой, уютной постели, вслушивалась в ночную тишину и думала-гадала: отчего так вскочила, что ее потревожило?!
«Наверное, ветер громыхнул жестью подоконника», - успокаиваясь, подумала она, решив лечь «досыпать», но в этот самый миг вдруг явственно услышала характерный скрежет по стеклу окошка. Колючий холодок пробежал по спине Аделаиды. Она осторожно подошла к окну. Черный бесконечный космос, всегда притягивающий, волнующий Аделаиду…
 На небосклоне ни единой звездочки! Лишь одна большая, ярко-желтая луна. Полнолуние…
– Боже мой! Дозвенела моя головушка! Да еще эти страхи-опасения всяких снимков рентгеновских – вот и мерещится черт знает что! – заволновалась вслух Аделаида.
 Она, все-таки, согласилась пройти компьютерное обследование и вечером, перед тем, как лечь в постель, долго думала о том, что в прошедшие годы ее организму пришлось достаточно «хапнуть» всякого рода излучений, доискиваясь причин бесплодия. Назойливые мысли не давали уснуть: «Облучила всю себя «по-женски», теперь дошло до головы…»
 Иногда Аделаиде казалось, что ее голова – своеобразная антенна, из вне принимающая необычные сигналы. Гоня сумасшедшие сравнения, она тогда быстренько глотала валерианку, успокаиваясь.
 Сейчас Аделаида пристально смотрела на оконное стекло, и вдруг заметила что-то похожее на человеческую ладонь с растопыренными пальцами. Удивительно, но страха у нее не было совершенно. Она заворожено смотрела, как под этой большой, будто бы мужской ладонью, подтаивает морозный налет, узоры в инее теряют свою форму, а на самой ладони вырисовываются какие-то очертания, так знакомые Аделаиде, так похожие на что-то. Она продолжала всматриваться в окно, и, вдруг, ее будто током дернуло!
 – Батюшки! Так это же внутренние органы человека!
Аделаида четко различила контуры сердца, легких, пищевода…
Переведя взгляд на пальцы странной ладони, увидела на каждом из них, соответственно: две руки, две ноги и на большом пальце – человеческий череп.
– Вот так додумалась! Неужели схожу с ума?! – Аделаида больно ущипнула себя за щеку и, в тот же момент, за окном опять сильно щелкнуло. Она не отрываясь, смотрела на ночное окно и наблюдала, как постепенно исчезает необычная «ладонь», а на появившейся вытаявшей черной рамочке вдруг засветились разноцветные, бегущие как в электронной ленте, знаки.
Резкий озноб прошиб Аделаиду. Она поняла, что читает, понимает смысл этих знаков, этих посланий-сигналов, так напоминающих звон в голове. Они проникали в ее мозг и оттуда трансформировались в целые фразы. Она ясно услышала: «Успокойся! И не бойся! Излучения не бойся! Ты сама излучаешь необходимые, но, к сожалению, уходящие из вашего мира ценности».
 Где-то в глубине сознания легкой тенью проскользнул ужас, и Аделаида дернулась было отойти от окна, но какая-то мощная сила удерживала ее. Аделаиде захотелось общаться с этой необычной рамочкой, ведущей в неведомое. Ей хотелось спросить о смысле жизни, о бренности бытия, о существовании «того света», куда ушел ее муж Игорь…
 И только какая-то из этих мыслей у нее возникала – она тут же получала ответ, расшифровывая знаки на стекле:
  «Не жалей и не грусти об ушедших       навсегда!

Для нас они перестали представлять интерес.
Это отработанный материал. Совсем немногие
Из вас будут нам необходимы до самого конца.
Ладонь, которую ты увидела – это и есть все вы,
Огромное человечество, наблюдаемое нами и
Давно познанное нами!
Все вы у нас – на этой Ладони!»
В мозгу Аделаиды вертелся какой-то болезненный вопрос, смысл которого она никак не могла прояснить, но, то исчезающие, то появляющиеся знаки уже выдавали нужную информацию: «Очень жаль, что Человечество
Катастрофически быстро идет к
Своей гибели, путем, казалось бы,
Благостной цивилизации. Вы этого
Не понимаете, как не понимали и
Мы! В конце концов, вы придете к
Такой же форме существования,
В которой сейчас находимся Мы!
Вы превратитесь в иные субстанции
Доселе вами неведомые…»
И опять, в который раз, на стекле начерталось: «Не бойся излучений!
Больше дари его из своей
Души и своего сердца.
Излучай, подаренный тебе,
Свет любви и доброты!»
… Черная живая рамка на оконном стекле стала постепенно исчезать.
Она затягивалась белыми нитями мороза, но Аделаида, едва-едва, успела уловить, сознанием понять смысл последних значков-символов, зарифмованных в строчки: «Ваш белый свет погубит интернет.
Все блага, вам даренные, несете вы во вред!
Дарите свет, и излучайте свет!
И вам Вселенная откроет свой секрет!
Потрясенная невиданным доселе зрелищем, Аделаида распахнула фрамугу окна. На пол посыпались поролоновые ленты утеплителя, коим она заделала на зиму оконные щели.
 Но что это?! Черно-лиловый небосклон теперь был усыпан неисчислимо яркими звездами! Под их желтым сиянием далеко просматривалась зимняя ночная улица.
«Дрыхнут люди! Спят несчастные, и не знают, какая красота творится вокруг!» – думала Аделаида, чувствуя, как сжимается ее сердце от умиления и восхищения необычностью сегодняшней ночи.  Ей не хотелось закрывать окно, но тело пронизывал холод. Захлопнув фрамугу, она понимала, что до утра уже не заснет. 
… Ранним утром Аделаида Фоминична, наслаждаясь красотой убранных в пушистый снежок деревьев, кустов, крыш домов, со спокойной душой шагала на работу. Какая-то внутренняя, непонятная радость переполняла, захлестывала ее. Она не могла сдержать улыбку. Попадавшиеся навстречу ей люди казались милыми и добрыми, и, в ответ на излучение мягкого тепла ее глаз, они также счастливо улыбались. По окраинной улице города, где располагался завод с медпунктом Аделаиды, резво носились бездомные, но, по всей видимости, счастливые в своей свободе собаки; у подъезда какого-то дома пожилой мужчина крошками хлеба подкармливал упитанных, раздобревших голубей, тоже по своему, наверное, счастливых…
До превращения в иные субстанции было еще далеко…


 
МИХВЕД И МАРКЕЛ

               
Июньский полдень. От высокого разнотравья, затянувшего, заполонившего всю округу: и уличную дорогу, и засохшие сады-огороды, и многочисленные пустоши на месте красовавшихся когда-то хат  отдает, несет томным тягучим жаром. Хватив такого растительного хмельного угара, хочется  быстрее нырнуть куда-нибудь в холодок.
Стеной стоит-покачивается в знойном мареве давным-давно некошеная трава. Воистину: «На дальней станции сойду – трава по пояс…» – как  поется в известной песне. На моей же «станции» – маленькой заброшенной деревеньке – трава уже не «по пояс»…
Разросшиеся мощные бархатные лопухи у заброшенных крылечек покосившихся хат, понизу увитые скромными белыми, пахучими цветками повилики; колючие с сиренево-розовыми верхушками мохнатых шапок «дедовники» – обыкновенный репейник (почему-то именно так называющийся в наших краях), вперемешку с уже подтянувшимся молодым березнячком и осинничком; жесткий, прочный камыш и остролистная осока подступившего к самой улице близ лежащего болота – вся эта вольная, густая растительность образовала сейчас сплошные дебри, захватив в плен оставшееся деревенское пространство.
Кажется, совсем недавно здесь кипела, бурлила колхозная жизнь. «Окультуривалась» родная земля: распахивались, удобрялись, засеивались поля; выкашивались большаки, луга, лесные опушки; осушалось обширное болото; разрастались фруктовые сады; засаживались огороды…
Тогда еще полные сил, энергии, здоровья, наши папки и мамки не давали разгуляться свободолюбивой, неприхотливой травушке-муравушке и деревенская улица, словно подметенная веничком,  из конца в конец светилась чистой, желтой песочной дорогой.
Сейчас же на этой буйно заросшей дороге опершись на палку-опору, а попросту, кол, выдернутый из расшатанной изгороди-загородки, одиноко стоит дед Михвед. Ему под восемьдесят, но для нас, по сути его детей, перешагнувших полувековой жизненный рубеж, выросших рядом с ним на одной улице, дед Михвед остается дядь Мишей Бурцевым. Конечно, некоторые из нас «за глаза» по старинке зовут его Михведом, и дядь Миша, зная это, вовсе не обижается. Всегда улыбчивый, он сам о себе говорит: «Михвед? Пускай буду Михвед! А табе – малинку у рот!», или «Михвед ни Михвед, а больше вас усех живет!»
Отчего-то, помнится, мужики в деревне дядь Мишу недолюбливали. Может, из-за этих самых разных присказок-поговорок с улыбчивой хитрецой, может, отчего другого…
 – Ольга! Смотри-ка, дядь Миша, наверное, совсем ослеп! Черные очки у него! – громко кричу я подруге, у которой гощу и которая осталась единственной женщиной на деревенской улочке. Сейчас из резинового шланга она поливает свой «цветочный оазис» в палисаднике.
 – Кто-кто? – также громко, засмеявшись, переспрашивает Ольга. – Дед Михвед что ли? Ну-ка, скинь сарафанчик – сама увидишь!
Я с недоумением смотрю на улыбающуюся подругу, а тем временем, в нашу сторону уже направляется дядь Миша. Большие, круглые окуляры солнечных очков на его круглом лице, скорее всего самого первого выпуска, смотрятся очень комично. Настоящий кот Базилио из известной сказки! Не хватает лишь рядом лисы Алисы.  «Алиса», то бишь, Арина, жена дядь Миши, умерла лет восемь назад. Никакой «лисой Алисой» при жизни она, конечно, не была – простенькая, тоже всегда с улыбкой на миловидном личике…
Дядь Миша шагал к нам довольно бодро и быстро, выбрасывая впереди себя березовый кол. Ольга, смеясь, успевает рассказать мне, как этот «слепой» через два огорода видит, что она раздетая, в одном купальнике  пропалывает или окучивает картошку.
 – И как ты это поняла? – спрашиваю подругу.
– Глянь! А чего ж тут не понять?! – изумляется моему непониманию Ольга,
 – Он же сразу через огороды шурует ко мне! А мне, Лид, все равно неудобно, хоть и старик. Я быстро натягиваю юбку, а твой слепой подходит и говорит: зачем же ты, Вольгуша, напялила одежу, пускай ба твоя жопочка проветрилася…
На меня нападает такой приступ смеха, что я не могу остановиться до самого подхода «слепого» Михведа. Подойдя ко мне, дядь Миша снимает свои огромные очки, всего минуту смотрит на меня в раздумье и, улыбаясь всем лицом, удивительно не морщинистым для его солидного возраста, громко восклицает:
 – Ах ты, ядрена корень! Лидочка! И когда же вы приехали? И неужели одна? Такая дамочка вы!
Дядь Миша обращается ко мне на «вы», смотрит на меня размытой синевой прищуренных улыбающихся глаз снизу вверх – я почти на две головы выше его.
 – Какая же вы стали, Лидочка… Ну, так что ж, так что ж, – философствует,
 – Вы тянетесь вверх, к жизни, а нас ета жисть гнеть-пригибаеть уже к земельке… Да-а…  Неввиду жисть пролетела… Вот так-то…
На дядь Мише довольно опрятная одежда и, поймав мой взгляд, он поясняет:
 – Доча обстирывает. Галинка моя, ты же знаешь. Вы же дружилися с нею у детстве. Ты, Лидочка, вывелась у нас, правда? Помнишь? И я каждый раз жду свою девку. Стану посряди улицы, как пенек, и гляжу-поглядываю.
 И-э-эх, Лидочка, вот так-то доживать приходится…
Грустно мне от его слов, а вспомнив забытое мною «вывелась»: как птенчик из гнезда, как гусеночек из яйца – то есть, много времени находилась в их хате, почти там и родилась – на глазах моих выступили слезы. Это потом, уже повзрослев, я сблизилась с соседской Ольгой, а Галя как-то отошла в сторонку, отстранилась. Начало нашей юности вышло у нас с Галиной совсем по- разному, не нашедшем общих интересов, потому, как и сами мы оказались достаточно непохожими друг на друга в результате своего взросления, и наша дружба осталась в далеком теперь детстве.
 Ольга, закончив поливку цветов, подходит к нам. Она иронически улыбается, незаметно подмигивая мне, но к Михведу обращается с серьезным видом:
 – Что, дядь Миш, узнал эту даму?
– Дорогая Волечка, как же я ие не узнаю, ету дамочку, если росла она на моих глазках. Вот на етих самых, которые сейчас ничего не видють.
 – А ведь ее разглядел, узнал, – уже не скрывает улыбки Ольга. – Не-е, дядь Миша, нам бы такие глазки в таком-то возрасте!
Михвед не обижается, он продолжает рассматривать меня. Мне как-то не по себе, и я отвлекаю его вопросом:
– Дядь Миш, а почему бы тебе не переехать к Галке или к Павлику? Тяжело же одному в пустой хате?
 – Да, Лидочка, да, ничего не скажу: тяжеловато. Годочки пролетели неввиду. Но уже недолго осталося тянуть ету волынку. Я, Лидочка, хочу лежать у своем желтом пясочке рядом с моей незабываемой Ариночкой. И штоб поклали меня у гробик честь по чести – целеньким… – Михвед призадумался, – А то вон Маньку Щеткину увезли девки у город. Она, бедная, там и померла. Ну, ето ладно. У всех конец одинаковай. Манька, говорят люди, крепко домой просилась, когда заболела. Штоб, значить, тута помереть. Ну, чего ж исделаешь, померла тама, у городя. И ето еще не беда. И-э-эх! А беда у том, моя дорогая Лидочка, что Маньку там сожгли. У етом, как яго… называетца крепко мудрено, не выговоришь, крем… кремла…
 – В крематории, – подсказываю я.
– Вот-вот, у ем самом. Так вот, Лидочка, потом привязли девки, дочки, значить, какой-то коробок и закопали, зарыли на нашем погосте. Ето считается: похоронили мамку. Так разве ж ето дело?! Нет, Лидочка, я хочу пройтить до конца, как велено природою. Быть хоть и мертвым, но целым. А то – коробок какой-то!
Я приобняла дядь Мишу за плечи, попросила присесть на скамейку продолжить разговор, но он не согласился:
 – Надо итить, надо итить до своей хаты.
 – Дядь Миш, ну куда твоя хата денется?! Надоела небось, как горькая редька: все один да один. Последняя бабка умерла в том году, а то ж тебе веселее было…. – смеется моя подруга.
 Михвед поскучнел лицом:
– И-э-эх, дамочки вы, дамочки. Какая теперь бабка? Сам жизни не рад. Вот сейчас приду, хату на щеколду, включу телявизер, а тама… Опять что-нибудь случилося. Вон, нагдысь, самолет разбился. Летели молодыя, жывыя люди – и усе! Гомон! Нету ни людей, ни детей. Побилися усе. А я продолжаю жить. А зачем, скажитя? Какой такой антирес теперь? Никакого! Так-то, милые дамочки. А ты, Лидочка, приходи на ужин. Не погребуй! У меня усе чистенько. Галька моя каждую неделю порядок наводить, – дядь Миша резко развернулся и отправился обратно. Ольга поспешно усадила меня на лавку, смеясь, спросила:
 – Что, пойдешь к нему, отужинать?
– Оль, а чего ты смеешься? Бывший сосед, старый человек хочет угостить меня по доброте души.
 – Да-да, по доброте души! Он сначала по доброте души тебя на печку затянет!
 – ошарашила смеющаяся подруга.
 – Да ты что, Оль! – у меня не нашлось слов.
 – А то! Ты не гляди, что у него годы. Он после смерти своей «незабываемой» Арины ко всем подряд сватался. Всех наших бабок в хозяйки перезвал. Но, сама понимаешь, наши бабки сами еле техают, посмеялись над ним, да и все. Он же, Лида, неуработанный, – подруга моя вмиг посерьезнела, – Он же всю жизнь в бригадирах. Это только под старость в пастухах ходил, да и там тяжести никакой: свежий воздух, раздолье…
После маленькой паузы Ольга продолжила:
 – Всю жизнь смехуечками прожил. И заметила его «правильную» речь? Он разговаривает не так, как все наши мужики, старается на городской манер. Что значит: в бригадирах поездил по всяким совещаниям и заседаниям! Поэтому и живет так долго. Зажился. Это не наши с тобой отцы с матерями. У него такой же батя был, дед Маркел. Помнишь, Маркела?
Ну! Как же мне не помнить этого дедка?! Его помнит не только наша улица, а все довольно пространное тогда село!
 И вправду, старенький дядь Миша сейчас стал вылитым дедом Маркелом. Только характер Михведа, слава богу, не в родимого батюшку. А то бы семейству Бурцевых жизнь малиной не показалась!
 Одно время, как раз сразу после свадьбы, молодые Михвед и Арина жили вместе с Маркелом. Несколько лет назад он потерял жену, мать Михведа. Поехала баба в город. И как говорится, «за своей смертью». Поехала не одна, с такими же товарками-соседками. Дуська с Маруськой успели перебежать городскую улицу, а Маркелова Алена замешкалась, засуетилась. Дала ходу от мчащейся на нее машины, а сзади   другая и подмяла бабу под колеса. Боялась Алена отстать от подруг в галдящем, звенящем, шумном городе, боялась потерять их, а потерялась сама. Навсегда.
Еще довольно молодой здоровый свекор облюбовал ладную смиреную невестку, и бедная Арина не знала, куда деваться от блестящего похотливого глаза его, от бесстыдных приставаний. Она долго стеснялась признаться мужу, и только когда столкнула любвеобильного батюшку с лестницы, полезшего за ней на чердак-поветь, старающегося засунуть свою башку под ее юбку, и тот неудачно упав, сломал ногу – только тогда, испугавшись, вся в слезах, поведала Арина всю «правду жизни» Михведу.
Добродушный, улыбчивый Миша побаивался батю, но, услышав признание жены, набрался смелости, попросив о разделе дома. Маркел заявление сына не удостоил никаким ответом, а уехав в город лечить ногу, так там и остался. У старшего сына. Вячеслава. Но у того тоже была жена. Молодая, цветущая Пелагея. Обжившегося, поправившегося Маркела опять одолели плотские страсти. Крупная невестка Пелагея, на целую голову возвышающаяся над мужем и свекром, в ответ на «ласковый» щипок Маркела так однажды саданула его кулачищем в середку грудины, что бедный Маркел едва продыхнул.
 – Дура! – налаживая дыхание, прошелестел он. – Я же играючи. По-свойски.
 – И я играючи, – ответствовала, не в сравнение с плаксой Ариной, посмеивающаяся Пелагея. – А если б всерьез, батя, – добавила она: – то я тебя вообще б прибила!
Вячеслава жена в известность не поставила, и тот никак не мог сообразить: отчего это  батя так внезапно засобирался в деревню?!
А в деревне Маркела особо и не ждали. Жили молодые свободной от него счастливой жизнью. Пришлось-таки отделиться Михведу от вернувшегося отца.
Вот тогда-то и переехали Бурцевы на нашу улицу, купив вначале небольшую хатку на «откупные» батины деньги, а затем и построив хороший дом-пятистенку. Здесь, в этом доме и народились Галька с Павликом.
С Галькой Бурцевой мы, маленькие, действительно очень дружили.
Дед Маркел остался в своей хате на дальней улице. Километра за три от нашей. Вот, оказывается, какое огромное село было раньше! Не зря до революции оно считалось волостным. В нем проводились летние и зимние ярмарки. Со всех концов уезда съезжались в село торговцы и покупатели. Сам Маркел Бурцев был хозяином не из последних! После ухода отделившихся  Михведа с Ариной он был вовсе еще не дед! Крепкий, ядреный мужичок! Только росточка небольшого, коренастый.
 «А у них уся порода такая, – смеялись на селе, – оны усе у корянь пошли!» И в подтверждение тому, надо ж, поговорка у всех Бурцевых: «Ядрен корень!»
И тут Маркел, уже давно вдовствующий, решил жениться. И опять всех удивил! В жены взял Тонечку Глазырину. Тонечка была намного моложе Маркела, почти в дочки годилась - ровесница старшего сына Вячеслава,  а еще и родней доводилась –  племянницей погибшей жены Алены, ее же и крестницей.
Но, дело-то послевоенное, ребят-женихов не хватает, а замуж Тонечке Глазыриной ах как хотелось! Хотелось матерью стать, ребеночка родить. Хоть и староват для нее Маркел, хоть и свояк получается, но ведь мужик живой! Да к тому ж, не бедняк и не пьяница!
 Большая семья Глазыриных, состоящая в основном из братовей-сыновей, не одобрила выбора Тонечки, не поняла, взбунтовалась было. А Тонечка как была в одном платьице с накинутой на плечи шалкой  да в резиновых ботиках так и ушлепала к Маркелу в осенний, грязный, раскисший вечер. Даже сменку не прихватила. Пришлось Глазыриным смириться и пережить насмешки удивленных сельчан. Но зато потом, когда все увидели разодетую во все «городское» Тонечку – насмешки улетучились, осталась одна зависть. И, может, от зависти этой, может, от чего другого – но кто-то будто сглазил веселую румяную Тонечку. Стала Тонечка какой-то печальной, будто завсегда уставшей. К тому же похудела сильно. Пополз по селу слушок: «Не даеть, старай кобель, девке роздыху! Заездил усю. День и ночь готов пыхтеть на ней. И, срамец такой, никого вить не стесняетца!»
Мы с подружкой Галькой, к тому времени уже подросшие, но мало чего еще понимающие, прислушивались к разговорам старших. Однажды теть Арина рассказывала дядь Мише об испуге Варвары, соседки Маркела:
 – Варькя зачем-то послала свою младшенькюю к няму, а та ускоря прибегаить домой, запалилася, и реветь: мам, мам, бяги быстрей! Там дед Маркел теть Тоню душить! Как, доча, душить -  испугалась было Варькя, а потом, как засмеетца! Девка ей рассказала, как душить: ой, мам, ен придавил Тонькю, весь на ней ляжить, а она тока постанываить…
Хоть многого мы с Галькой еще не понимали, но такие подслушивания нас уже начинали интересовать, интриговать даже; что-то волнующее, тайное, уже маячило в наших детских взрослеющих головенках.
Как-то напросились мы с Галькой в гости к деду Маркелу. Пообещали вернуться до вечера. Но куда там!
 Маркел разбирал-ремонтировал свою старую мотоциклетку, похоже, брошенную еще отступавшими немцами. Он возился с нею и напевал: « Темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь…»
Мы не знали этой песни, не слышали ранее, а смысл ее истолковывали по-своему.  Галька, прыская в кулачок, поглядывала на меня смущенными глазками, а я, тоже придавая иное значение «темной ночи с не спящей любимой», посмеивалась про себя и неизвестно чего стыдилась.
 Хотя догадочки у нас с Галькой уже были, в меру, как говорится, нашей испорченности подслушанными «взрослыми» разговорами. Мы рано взрослели, созревали, и нас, вольно или невольно, уже интересовал «вопрос полов». А  наши взрослые, деревенские мужики и бабы, особо не соблюдали осторожности и такта в подобных разговорах и воспитании. Нам бы, несмышленышам, объяснить бы все по-простому, по-человечески, по-дозволенному – мы бы и не искажали непонятные нам «явления и факты»!
 Мы с Галькой решили дождаться «темной ночи», остаться ночевать у Маркела с Тонечкой, и, самое главное, подсмотреть, подслушать, что же будет с этой самой «любимой», которая «не спит»…
Уже вечерело, а мы на свою улицу и не собирались. Тонечка пыталась выпроводить нас, накормив топленым молоком с душистым, свежеиспеченным хлебом, но мы с Галькой тут же нашли себе заделье: из огромной кучи наколотых дров стали разбирать поленья и носить их в сарай. Тонечка не поняла нашей хитрости, добровольная помощь ее обрадовала. Когда увлекшийся ремонтом техники, забывший обо всем дед Маркел подошел к хате и увидел маленьких работников, его раскатистый громкий смех огласил весь двор:
 – А вы еще здеся?! Ах вы, мои работнички! Ну, Тоня, нам не рассчитаться с ними! А что же, домой, девки, не пойдете? Темнеет уже.
 – Не-е, дедуш, тама фулюганы, – мы с Галькой испугались срыва наших планов.
– А вас Тонечка проводит!
– Не-е, дедуш, – заканючила Галька, – папка сказал, штуб у вас заночевали.
 – Ну, если так, то ладно, – согласился дед Маркел и велел Тонечке готовить ужин для него и гостей.
 Поставив на загнетку печки два кирпича, Тоня нажарила большую сковороду гусятины. Наработавшиеся, проголодавшиеся, мы с Галькой уминали мясо, куняя  в жир разрезанные вареные картошины и вскоре так осоловели от еды, что уже за столом нас потянуло в сон.
 – Залезайте, девки, на печку! – велела Тонечка.
 – Не-е, теть Тонь, можно мы на кровати? – в момент разлепила смыкающиеся глаза Галька, – Мамка говорить, шту у вас самая мягкая и красивая постель. И пярины, и подушки.
Я под столом давила своей пяткой босую ногу Гальки, пыталась что-то сказать ей мимикой лица, еле заметно покачивала головой, но Галька ничего не соображала. Тонечка бросила довольный взгляд на свою высокую с горкой подушек кровать, затем перевела его на льстивую Гальку и, улыбнувшись, согласилась: «Ну что ж! Дорогим гостям – почетное место! А мы уж помнем бока на печке!»
Нас положили в прохладную, мягкую перину. Перед тем как уснуть, я с укором шепнула подружке, что с печки «все» было бы хорошо видно, не то, что отсюда, и что она такая недогадливая и непонятливая.
И тут же будто провалилась…
 Ночью меня растолкала Галька:
 – Проснись жа! Оны штой-та на печке делають!
Мой сон как рукой сняло. Мы прислушались. На печке было тихо. Лежащие там Маркел с Тонечкой наверняка прислушивались к нам. Через какое-то время мы услышали шепот Маркела:
 – Ну, чего ты не хочешь? Чего боишься? Да они уже десятый сон видют. Ты их нынче хорошо ухайдакала, – хихикал он. – Вон, какую поленницу сложили!
Мы с Галькой затаили дыхание. На печке, примыкающей крутым беленым боком прямо к нашей кровати, завозились.
Мы потихоньку выкарабкались из объятий провалившейся ямою перины, и поочередно вставая на блестящую никелированную спинку кровати, старались дотянуться до грубы, в узкое пространство которой просматривалась лежанка русской печки. Нам чуть-чуть не хватало роста, и я опять, не забыв вечерний «промах» Гальки, укорила ее за неудобство нашего «наблюдательного пункта». Тогда подружка подложила две подушки, а я, поддерживаемая ею, встала на них. Мои глаза ничего не успели узреть в открывшейся мне «картине», потому как я тут же с грохотом рухнула с мягкой подставки: не удержала меня подружка. От испуга и страха я не почувствовала никакого ушиба, молнией юркнула в постель.
– Ну што, што видела? – нетерпеливо спрашивала Галька.
 – Отстань, ничего не видела. Темнота ж.
– Ды какая темнота?! Вон, как месяц светить! Чичас я полезу!
 – Ой, Галь, не надо! Ты тоже пукнешь(упадешь), тоже загремишь! Ды и оны теперь догадаютца.
На печке стояла тишина. Затихли и мы.
Утром нас не могли добудиться. Тонечка помалкивала, а дед Маркел весело спрашивал:
 – Девки! А женихи к вам ночью не приходили? А то показалось нам с Тоней, шту ктой-та прыгал у вас на постели.
Пунцовые от стыда, я и Галька, глаз своих не могли оторвать от крашеных половиц. Даже завтракать отказались. А тут подоспел с хворостиной и мой батя. За неспрос и ослушание гнал меня до самой хаты, стеганув, правда, всего раза два…
У Маркела росли-подрастали внуки и внучки, молодой же супружнице Тонечке хотелось иметь свое дите. Несмотря на старание-пыхтение Маркела, Тонечка не беременела. Оттого, наверное, и худела телом, смурнела лицом.
По осени на уборку зерновых понагнали шоферов со всего «райену». Молодых, озорных, горячих.
С окончанием страды завершилась и семейная жизнь Маркела. Улетела-уехала Тонечка с одним из помощничков-механизаторов. Упустил, не углядел стареющий Маркел молодую жену. Знал бы – не отпускал ни на какие работы! Ну и что, что страда!? А эта самая страда принесла Маркелу страдания. Да еще какие! Поздней любовью, самой последней и самой жаркой любил он Тонечку. А вот не смог «зажечь» ее на ответное чувство! Явился кто-то чужой, шоферишко какой-то, и разогрел, «завел» Тонечку, словно свою машину, пошуровав в неразгаданном, неподдающемся моторе приводной ручкой… ручищей… короче, ясно чем…
 От ревности Маркел сходил с ума. Поднял на ноги правление колхоза:
– Как допустили такоича? Народу в колхозе и так не хватаеть, а вы молодых работников раздаете направо-налево!
В правлении заседал один из братьев Тонечки, и коль он был категорически против неравного брака, то понятно – никакого содействия престарелому страдальцу не оказал. Маркел кинулся в район. Там вообще руками развели: уборка закончилась в срок, план даже перевыполнили, – и слава советским шоферам, механизаторам, сельскохозяйственным рабочим! А вы, дорогой Маркел Кузьмич, с какой-то там личной проблемой! Пора уже угомониться, дорогой Маркел Кузьмич!
От районных властей заявился Маркел подавленный, сникший.
 С того самого времени стал вроде как болеть. И даже сам желал смерти. Но…  не умиралось. Где-то через год, в гости к родным прикатила Тонечка. Похорошевшая, с черночубым веселым мужем и долгожданным дитем на руках. В эти самые дни по селу разнеслось: умер Маркел. Мы с Галькой первыми побежали на дальнюю улицу. Подбежав к хате дедушки Маркела, остолбенели: сам хозяин в расстегнутой до пупа синей рубахе, как ни в чем не бывало, колол дрова, отчаянно крякая при каждом ударе. Ничего ему не сказав, рванули обратно. Мать Гальки, теть Арина, рассмеялась:
 – Ды яго еще ломом не пришибешь! Ен еще усех нас переживеть!
(Забегая вперед, скажу: кого-кого, а невестку свою Арину и старшего сына Вячеслава дед Маркел и, правда, пережил). Жил он долго, и умирал еще ни один раз. На сына Мишку-Михведа и невестку Арину он, все-таки, обижался, и когда подступила настоящая немощь и старость, не захотел переселяться к ним, жить с ними, а уехал в город. Опять к Вячеславу. Но и там оставался при своих причудах! Как-то в село прилетела телеграмма, отбитая, якобы, Вячеславом: «Срочно приезжайте похороны отца». Давно забывшая и простившая обиды, тогда еще живая Арина плакала в голос: «Родимай батюшка, прости ты нас за ради Христа! Прости ты за наши дурные помыслы!» Думалось: уж раз Славик дал телеграмму, значит правда, значит, отец умер. Засобирались в город на похороны. Десятилетней Гальке было велено утром подоить корову и выгнать в стадо. В ту ночь я ночевала у Бурцевых, спала с Галькой на печке. И проспали-таки стадо! Вскочили как ошпаренные. Что делать?! Ведь не выгонишь корову, не подоив! Быстренько подергав кормилицу за сиськи, Галька лишь слегка освободила ее от молочного бремени и я, схватив хворостину, погнала Красулю со двора. Корова ходко бежала, подмыкивая, подавая знаки ушедшему вперед стаду, я вприпрыжку скакала за ней. Галька догнала нас уже за околицей.
 Утренняя августовская роса обжигала наши босые ноги. Мы вглядывались в даль, в Липовский лог, но деревенское стадо будто растворилось в туманной завесе близкой уже осени. И тут наша Красуля, взбрыкнув, так рванула на «своих четверых» в сторону, что мы опешили. Куда нам угнаться на «своих двоих»!
Корова мчалась, перескакивая через кочки-бугорочки; недодоенное вымя тяжело моталось из стороны в сторону меж ее задних ног. Вскоре она совсем исчезла из вида, словно растаяла. Мы с подружкой шагали грустные, растерянные, погружаясь в плотный туман, и он расступался, открывая нам посеребренные росистым инеем низкие кустарники и травы. Галька споткнулась о скользкую кочку и заревела. Не от боли, от обиды. Мы молили бога, чтобы только Красуля не залилась, не попала в торфяные ямки на болоте…
 Дальше идти мы не решились. По дороге Галька успокаивалась и говорила мне:
 – Ладна, пока отец с матерью деда схоронють, пока тама побудуть – и с коровой етой несчасной усе ряшитца! Уже прискочить домой как миленькяя. Никуда не денетца!
Я очень сопереживала подруге, хоть и не моя была корова. Придя в хату, мы затеяли наводить порядок. В первую очередь, чтоб не думалось об убежавшей корове, а потом, чтобы приехавшие с похорон Михвед и Арина хоть немного отвлеклись от случившегося, порадовались, увидев в доме чистоту и порядок.
Я не гнушалась никакой работой, косвенно чувствуя и свою вину за убежавшую корову, и Галька в полной мере воспользовалась этим. Сама она выбрала более культурное занятие: наводила порядок в буфете, протирала-переставляла рюмки, стопки, стаканы, а мне было велено вытрясти половики и помыть пол. Занятие такое мне и в своей хате надоело до чертиков, но, учитывая горестную ситуацию в семействе Бурцевых, я безропотно принялась за уборку. Вымыть пол в хате Бурцевых я так и не успела, так как, выйдя на улицу со скатками под мышками домотканых половиков для их вытряски, увидела спешащую к дому чету Бурцевых. При этом Арина просто заливалась смехом, глядя на жестикуляции Михведа. 
 Бросив половики, я метнулась в хату:
 – Галь! Ваши идуть! И чагой-та смеютца!
 Подружка испугалась:
– Смеютца?! Ой, Лид, про корову молчи пока! Подождем до вечера.
В сенцах я столкнулась с родителями Гальки. Продолжая выполнение работы, то есть, вытряхивая половики, я уже догадывалась, отчего так рано и такими веселыми вернулись дядь Миша и теть Арина.
К вечеру приплелась заблудшая корова, а моя догадка подтвердилась: Маркел оказался жив! Все село гудело; в каждом дворе обсуждали новый выверт неугомонного дедка. Все взоры были обращены в сторону хаты Бурцевых.
Дядь Миша, Михвед больше помалкивал, все-таки неудобно было за отца родного, а Арина, захлебываясь смехом и начинавшейся астмой, чуть отдышавшись, рассказывала удивленным соседям:
– Ну, приехали мы, значить, у город. Скора приехали, мы ить сразу
подхватилися. Заходим на хватеру Славика. Ен, значить, Славик наш, сидить за столом на кухне, кушаить, значить. Увидел нас, подскочил:
 – О! Какыми судьбами? Ну, молодцы, что заехали! На базар, за поросеночком?
А сам, значить, Славик наш, радоснай такой, лыбитца. Мы с Мишкой у дверях стоим, не проходим. Как застыли.
 – А отец игде? – спрашиваем у голос.
 – Как игде? – не понимаить Славик, – Вон, у спальни сидить, газетку читаить.
Тут я усе поняла и от смеха чуть не повалилась. Пряма у колидоря ихнем. Приехали! Заявились! Поросеночка куплять! А тута батя наш нам целую свиноматку приготовил!
 Выходить из другой комнатки Пелагея, баба Славикова и ничаго не понимаить. Глазищи свои вылупила, а оны у ней сами знаете какыя, по яблоку хорошему. Говорить нам Пелагея:
 – Проходитя на кухню, мы гостям усегда рады, и как раз сегодня выходной. И кричить у спальню, отца, значить, зоветь. Выходить наш батя. Покойничек! Увесь белай ды румянай. Как налитой! У голубой рубахи, ну, жаних жанихом! Я не удержалася, снова у хохот. Славик с Полькяй переглядываютца, ни хрена не понимають. Тогда Мишка мой и говорить отцу:
 – Што ж ты, батя, вытивляешь? У нас – работы непочатый край, море! А ты шутки уздумал шутить. Развя так, батя, делаетца?!
 Ну, Мишка тут и объяснил усе нашим.
Славику как-та тожа неловка за хвокусы отца, а Полькя-Пелагея, как и я, так и покатилась со смеху.
Ну, куда ж деватца, если приперлися – сели усе за стол.
Маркел и говорить:
– Ето была проверка на готовность номер один! Я ряшил узнать, как вы скоро ко мне усе соберетесь, если и вправду подохну. Коли мне придить гомон. Так што жа… Я доволен, легки вы на подъем, теперича я буду спокоен.
Я не выдержала, и говорю яму со всей сурьезностью:
– Ты, бать, дошутишься, доиграешься, допроверяешься! Вот действительно ты помрешь, а мы и не поверим! И не приедем! Нада ж такоя придумать: готовность номер один! И ты, батя, уже устраивал у деревне етот концерт. Так што, ето у тибе уже номер два! А третья твоя готовность обернетца кое-чем…
Гляжу, уродя, как запечалился наш артист. И ен мине отвечаить:
 – Значить, правда. Брехать мине уже мало осталось! Усяго один разочек…
Так шту, дорогия мои соседушки, – завершала рассказ Арина, – сообщать еще раз про смерть свекора, я не буду спяшить надевать чернай платок. Бог с ним! Пускай живеть хоть двестя лет! 
Двести не двести, но почти сто лет прожил Маркел. Похоронил сына Вячеслава. Пелагея не пожелала оставаться в квартире с вечно умирающим свекором, однако так и ладящем ущипнуть ее за упругие выпуклости. Перейти жить к взрослым детям не захотела: «что я, из своего угла попруся…»
Маркелу пришлось доживать остаток длинной жизни в «желтом доме», так как ни какого сладу с ним не стало.
Поначалу было, Михвед с Ариной взяли его к себе: куда ж девать бедного старика?! У «бедного» же Маркела, помутившегося разумом, оказалась вдруг силища недюжинная, неимоверная: обзывая домочадцев гестаповцами, он колотился в дверцы шифоньера, требуя выпустить его на улицу; затем, выбрасывал из шифоньера все тряпки и, опрокинув его на себя, таскал по комнате. И без того ослабевшая, к тому времени больная Арина, перепуганная сумасшествием Маркела, сама чуть не падала в обморок от его выходок. Она умоляла мужа отправить батю в специальный приют. Михвед все понимал, но было стыдно перед «людями» за то, что «сплавили» родителя. И только тогда долгому терпению пришел конец, когда опять взбунтовавшийся Маркел, таская на могутной, вовсе не стариковской спине круглый стол, чуть не опрокинул его на лежащую в постели Арину.
 – Господи! Дайте мне хуть умереть своею смертью! – просила она, в первую очередь, обращаясь к мужу. Михвед внял ее просьбе, отправил строптивца в психиатрическую лечебницу для престарелых.
Вскоре умерла Арина. Присмиревший в лечебнице дед Маркел пережил ее на добрых два десятка лет.
 Раз в неделю, поочередно, наведывались к осиротевшему отцу дочка с сыном, Галина с Павлом…
И теперь вот уже дядь Миша, дед Михвед доживал свой немалый век, дарованный ему родителем...
 – Ну, так что, пойдешь, отобедаешь у Михведа? – ироничными искорками улыбались глаза подруги моей юности.
– А вот и пойду, и проверю! – в тон ей улыбалась я.
– Давай, давай, Лидочка, сходи. Убедись!
 – Оль! Ну неужели ты сама в это веришь? – уже серьезно разговаривала я с подругой, – Человеку восемьдесят! Даже если он и в отца своего, деда Маркела по «этой части», то он все же с соображением. Смотри-ка, как по- умному разговаривает!
 – Ну, ну, умник! – не сдавалась Ольга. – Говоришь, голова у него больше работает! Мне сама теть Арина рассказывала, правда, ты ж ее знаешь, она все с ухмылочкой да с улыбочкой, хоть и болела. Говорит она мне: «Ох, и силен у мине Мишка мой! Ох, силен! И что интересна: чем становитца старше, тем яму усе больше нада! А я ж больная, задыхаюся уся от етой заразы астмы, а ен еще сверху давить тяжестью своею. Смяюсь яму: ни болесть мине задушить, а ты, змей ненасытнай! – Ольга рассмеялась, – Вот видишь, жена больная задыхается, а он не понимает. Так, где ж его голова?! В штанах! Я ж говорю тебе, неуработанный он, Михвед этот. Не то, что наши с тобой родители…» – вновь  повторила подруга, заканчивая рассказ, как-то в мгновение, переменившись в лице.
Я понимаю Ольгу. Наших родителей давно уже нет. Они попали первыми в самую мощную атомную волну Чернобыля. Из нашего деревенского люда тогда был вырван большой кусок – заболевали, умирали целыми семьями. Почему-то, в первую очередь, последствия чернобыльской катастрофы сказывались на мужчинах, и вскоре на сельских улицах остались одни бабы да детвора. Дети вырастали, уезжали, а оставшиеся, выдюжившие бабы старились, доживали век свой в одиночестве. Еще в позапрошлом году я беседовала с теть Симой, записывала в блокнот подзабытые мной словечки наши, над которыми тут же вместе и смеялись.
Теть Сима приглашала меня на свой солидный юбилей – восьмидесятилетие. Едва успели отметить его всем огромным съехавшимся гришанинским семейством, как теть Симы не стало.
 Не стало соседки, с которой моя подруга коротала одинокие деревенские вечера. Трудно сейчас Ольге. Она не хочет покидать родимую хату, куда вернулась после развода с мужем с двумя небольшими детьми, и не представляет, как здесь оставаться. Как задуют, завоют ветра; засыплет, занесет все вокруг снегом – что делать, куда деваться?! От тоски, томноты – хоть волком вой! Хоть вешайся!
Всего две хаты жилых осталось на улице. Мое родное гнездо почти развалилось совсем. Голубое когда-то крылечко отмыто сейчас до белизны бесчисленными дождями и ливнями. Порожек его осел, отрухлявел. Я так любила сидеть на этом порожке поздними вечерами, наблюдая звезды. А однажды вскочила от какого-то тревожного сна еще задолго до рассвета. Захотелось выбежать на улицу. Посмотреть, ощутить: какая она в этот час?
Я вышла на крылечко и оторопела: прямо у верхних ступенек шапкой белого парного молока пушился ночной еще туман. Осторожненько свесив ногу со ступеньки крыльца и не почувствовав ничего страшного, я смело шагнула в эту молочную белизну.
 Невдалеке, у фермы, ночным маяком светил-мерцал «дежурный» фонарь. Его живой свет придал мне больше смелости и я, отбежав за крыльцо, справив малую нужду, подтеревшись подолом ситцевого платьишка, пошла через белесую, таинственную завесу тумана.
 Я шла по родной, спящей еще улице, по прохладной, чуть влажной предутренней пыли и неведомая сила влекла меня все дальше и дальше за деревню. Я не отдавала себе отчета, не понимала: почему и зачем иду куда-то. Просто, было так приятно погружаться, вонзаться в это прохладное воздушное облако, чувствовать и осязать в тот момент только себя и туман, себя и раннее-раннее утро, себя-хозяйку и царицу-природу в общем единении.
Я вышла за деревню. И вдруг, будто споткнулась. Плотной, белой стеной туман стоял передо мной. В какой-то миг показалось, что если я сделаю еще несколько шагов, то непременно уткнусь во что-то твердое. В нерешительности я стояла на месте. Раздумывала: идти дальше или нет. Неожиданный, еле ощутимый холодок страха слился с появившимся вдруг ознобом тела и детские плечики мои затряслись. Я уже знала, что дальше не пойду, но продолжала вглядываться в завесу тумана. И, о боже, ужас охватил меня! Прямо перед моими глазами в белом туманном полотне вырисовывалась человеческая фигура. Она словно выплывала из тумана. В голове мелькнуло где-то слышанное: « Вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана…»
               
Я на мгновение закрыла глаза и тут же услышала:
– Господи! Твоя воля! Ды  хто ета тут?!
Человеческая речь прогнала мой страх, и я открыла глаза.
 – Ах, штоб тибе припадок забил! Ах, штоб табе неладно было! Лидка! Раскудрит твою через коромысло! Напужала до смерти!
Из тумана вышел никакой не ежик! Передо мной стояла бабка Мархута, жившая от нас за пять дворов. Длинная, широкая юбка ее, стянутая в поясе шнурком, была вымокшей до нитки и липла к босым ногам.
 – Ты чаго шастаешь до свету, как лунатик? – бабка тоже оправилась от испуга, – Я ж козу свою ищу, огонь ба жаркай спалил ие! Еще с вечера потерялась. И што за скотина тыкая неуноровая?! Глумнее овечек! Никак не приучилась к двору. И куды ие дурную головушку занясло? Ну, ладна, токо пусть заявитца, я ей сразу башку отхринярю!
Бабка Мархута взяла меня за руку, и мы отправились на родную улочку…
Моя хата стояла рядом с хатой Ольги; загородка, изгородь, разделяющая наши сады, была общей. Часто матери наши, перевесившись через эту загородку, секретничали, просто болтали, смеялись. Случалось, и ругались! И тогда они не обнимали, не прижимали грудью колики загородки, а стоя чуть поодаль, высказывали друг дружке накипевшие обиды. Обычно обид накипало совсем мало, и матери наши опять сходились в дружеском соседстве. Общая изгородь не являлась поводом для ссор. Негласно, спокойно уже отцы наши поочередно чинили ее, подправляли, заменяли подгнившие колья.
 Через покосившуюся, кое-где местами упавшую загородку, сейчас смотрю я на свое родное жилище, на свое позьмо, как называли его в старину. И щемит в груди, и перехватывают горло закипающие слезы… «Возле старой порушенной хаты,
                В рост бурьян и стеной лебеда,
                И репейники шапкой мохнатой
Преградили дорогу сюда…
Та тропинка жильцами забыта,
А ведь каждого знала в лицо…
       Окна наискось тесом забиты,
Проросло лопухами крыльцо…
Некому было за моей хатой ухаживать, некому приглядывать – слишком далеко занесла меня судьба. Ольга же жила неподалеку и изначально обихаживала, сохраняла отчий дом, будто предвидела, что он еще послужит ей, что она возвратится сюда…
 – А ты знаешь, Лид, вот уйду «на село», в магазин, и даже не могу долго там находиться. Тянет сюда, домой, в родимую хату. Будто кто-то ждет меня здесь. А прибегу, гляну – тишина, пустота… Только рамки с карточками отца-матери на стенке…
 Я смотрю на свою подругу юности, свою бывшую соседку.  Восхищаюсь ею. Красивая Ольга! Сохранилась в ней девичья стройность, хоть родила и вырастила двух детей. Таких же красивых, сына и дочку.
 Но особенно трогают меня руки Ольги. До спазма в груди, до влаги в глазах. Руки, переделавшие столько работы! Оставшись одна с маленькими детьми, Ольга возродила, подняла, держала целое хозяйство. В ее «ведомстве» состоял даже конь Ветерок, оставшийся в наследство от отца-конюха. Ольга любила живность. Поглаживая по тугому боку, доила корову; сама же принимала и отел своей кормилицы, радуясь новой «животной единице»: бычку или телочке. С фонарем «летучая мышь» ходила по ночам смотреть: не опоросилась ли свиноматка, не дай бог, подавит молодой приплод.
Я помню, у нас тоже было томительное ожидание, когда подходил срок свинье опороситься. Не по одному разу за ночь ходили мы с мамкой в закутку. И не усмотрели! В очередной раз заглянули – и я никогда не забуду ужасную картину: свиноматка уже не лежала, а стояла на полусогнутых ногах и чавкала. Из ее рта торчали ножки только что появившегося махонького поросеночка. Мать в ужасе закричала, сунув мне в руки фонарь, стала поспешно собирать в плетуху оставшихся поросят. У нашей свиньи был первый опорос – и вот такое страшное,  непредвиденное последствие. Так называемый животный «послеродовой синдром». Маленьких поросяток мы подпускали к ней только в нашем присутствии: без материнского молока им бы не выжить – приплод оказался немаленьким: аж пятнадцать штук! Потом мать свезла поросят на базар, а убийцу-свиноматку семья больше держать не рискнула, и  под самое Рождество отец ее прирезал.
У Ольги свиноматка была хорошей матерью, выкармливала по дюжине поросят, чем очень способствовала благосостоянию хозяйки. Имела Ольга стадо гусей, выводок цыплят с курочками. Но Ветерок для нее – особая статья! Коня Ольга обожала! Считала его поверенным во всех своих делах. И разговаривала, беседовала с ним, и, «плакаясь» в атласную светло-коричневую гриву, просила у него совета, и, радостная от удачного дня, весело играла с ним, щекоча все понимающую морду. Влажные лиловые глубокие глаза Ветерка соответственно реагировали на любое проявление Ольгиного настроения. Это понимала Ольга. Понимал и Ветерок.
Ветром носилась она на своем Ветерке! В поля, в луга, даже в недалекий магазин. Не хотели расставаться! На Ветерке Ольга пахала, перепахивала, окучивала картошку, на нем же ее и перевозила. Торф с болота для печки, назем для огорода – без Ветерка не обойтись! Как не обойтись без рабочих крестьянских рук. Без женских рук!
Как-то приехав по осени, я нашла Ольгу в огороде, окапывающей на зиму  бурт картошки. Огромный бурт! Еще тогда я обратила внимание на ее руки. Не совсем соответствующие ее красоте и миниатюрности. Большие красные руки – Ольга не признавала рукавиц – держащие лопату… 
– Что, Лид, страшные?  – перехватила мой взгляд Ольга. – Да, Лидочка, руки как крюки! Сама вижу, – расхохоталась она.
 – Какие крюки, Оль! Разве крюками столько перелопатишь?! Да настоящие руки у тебя. Настоящей бабы, – я старалась подавить в себе возникшую грусть-печаль, поддержать вынужденно шутливый тон подруги:
– Оль, да у меня такие же! Гляди, как лопатка твоя! Только ты с нею дружишь, а мои привыкли не к огороду, а к городу, совсем отвыкли от земли.
 – Нет, Лидочка, ты меня не успокаивай и зубки мне не заговаривай. Такие-то руки должны быть у наших мужиков! Которых нету! – Ольга опять засмеялась, – А получается, наоборот.
Весь следующий день я целиком посвятила земле. Помогала Ольге полоть огурцы, подвязывала помидоры, росшие, как и в старые добрые времена без всяких теплиц. Только раньше для их поливки я таскала воду на коромысле с не очень близкого колодца, а сейчас на свой огород Ольга «провела воду» и
 – никаких  проблем!
 – Лид, глянь-ка! Жених наш давно уже стоит. Видишь, как коршун высматривает! – Ольга, распрямившись, потирая затекшую спину, мотнула головой в сторону огорода дядь Миши. Я тоже оторвалась от гряды, глянула по указанному направлению. Через два соседних огорода стоял Михвед, опершись на свой постоянный посох и смотрел в нашу сторону. Он что-то пробовал кричать нам, но слова были неразборчивы.
 – Сейчас припрется. Ты же обещала к нему придти вчера, так что он теперь в обиде, – Ольга снова принялась за прополку огурцов.
Да, действительно, я не смогла навестить дядь Мишу. И не потому, что испугалась рассказов подружки: ну что он сделает мне, отец родной?!
 Просто мы никак не могли с Ольгой наговориться, нам даже не хватило длинного, летнего вечера, и лежа на старинных пружинных кроватях по обе стороны печки-голландки, уже наступившей ночью, мы все окликали друг друга: «Оль, ты не спишь? А помнишь…», «Лид, еще не храпишь? А ты знала такого-то, такого-то…»
 – Добрый денечек, дамочки-красавицы!
И я, и Ольга враз оторвались от работы, резко распрямились. Рядом стоял Михвед. Сняв свои солнечные окуляры, он с укорительным прищуром смотрел на меня, покачивая седой головой.
 – А вот эта красавица обманула старика… И почему же вы, Лидочка, не пришли? Погребовали, да?
 – Да что вы, дядь Миша? У меня ведь есть еще время! Вот сегодня вечерком и забегу. Я вам книги свои передам для Галины, – оправдывалась я.
 – Што жа, што жа, поверю и на этот раз, - Михвед повернувшись уходить, добавил: – Так шту, буду поджидать вечерочком.
Когда он отошел довольно далеко, Ольга не выдержала, засмеялась:
 – Ну, держись, дамочка! Облюбовал он тебя!
 – Оль, а пойдем вместе! Посидим. Я его порасспрашиваю о их жизни, о наших родителях, о земляках… Ведь, по сути, он самый крайний, самый последний,
 – горячо предложила я подруге.
 – Ты что, испугалась? А? – Ольга удивленно уставилась на меня. – Вот так-так! Ладно уж, не дрейфь, подруга! Я попозже прибегу. К решающему моменту. – она вновь весело рассмеялась.
Ближе к вечеру, закончив работу, мы прямо из шланга ополоснулись холодной водой, и я заторопилась к Михведу, прихватив для подружки детства Гальки, теперь Галины Михайловны подарочные книжки. Подошла к хате. Постучалась в дверь. Не открывают. Я постучала сильнее. В ответ – тишина. Из хаты доносилось лишь трещанье телевизора. «Вот так и ходи в гости!» - улыбаясь про себя, сетовала я. Осмелев, зашла в заросший мальвами полисадник, встав коленями на оставшуюся с зимы «загвалину», постучала в окошко, ведущее в «залу», - большую комнату, где находился отвлекающий внимание Михведа телевизор. Тут же телевизор смолк, послышался что-то бубнящий голос хозяина: Михвед топал к входной двери.
 – Ой, Лидочка! Заходитя, заходитя! А я уж, извиняйте старика, совсем забылся. Думую, што ль мне погласилось, показалося, будто стучить кто-то. Я тилявизяр глядел. И-э-эх, дорогия мои дети! Как же дальше так жить?! Как же будуть жить люди?! – Михвед сокрушенно качал головой, пропуская меня в помещение.
– А что случилось, дядь Миша? – заинтересовалась я.
– Што-што! А то вы будто не знаете! – Михвед не на шутку был возбужден и разгневан. – Мыслимо ли это, штобы один человек усе себе загреб-заграбастал?! Ну-ка, такие-то деньжищи, шту даже у разум не всходят! Сто мильенов, а то и целай мильярд! Один человек! И, заметь, еще очень молодой. Мы всем селом за усю жизнь столько не заработали, не имеем таких-то капиталов – а ен один за всех! Все, оказывается, на его работали: и заводы, и хвабрики, усе шахты с вуглем, бурилки с нефтию и газом…  – дядь Миша так и стоял у дверей, негодуя, не мог пройти и с частым придыханием вопрошал: – И разве ен, этот человек, посля  всяго этого честнай?!
 – Да кто этот человек? – догадывалась я о ком и о чем речь, но хотелось услышать фамилии из уст Михведа. Он на какой-то миг замялся.
 – Да не один он, дядь Миша, к сожалению. Хорошая кучка образовалась. «Могучая кучка»! Жаль только – не Балакирева, не Мусоргского, не Чайковского «Кучка».  Эту же, другую, трудно подломить, – обида на несправедливость жизни затронула и меня.
– Огонь их знаить, как других зовуть, – дядь Миша чуть успокоился от непонятных фамилий и моих слов про «кучку».
– Я про одного сегодня услыхал, и хуть трудная и не русская у етого господина хвамилия, я усе таки, запомнил. Дяри паска. Паска – ето ладно, а вот слово «дяри» – точное! Дяри, обдирай весь народ, усю страну… И-э-эх, Лидочка, вот ругають коммунистов, Ленина всего с говном смешали, а разве тот же Ленин имел такие-то деньги, такие-то дворцы-хоромы?! И еще, как их… слово на наш крестьянский струмент похожее… виллы! Нет, дорогая Лидочка, у него только и была кепочка ды шинелишка. И жил он у шалашу. А за што бился и помер в пятьдесят четыре года?! За правду бился, за простых тружеников, такых-то, как мы с вами. А вить проживать мог везде, он же из хорошей породы был, и грамотный крепко. Не то шту еты сейчас олигархи, новыя русския, скрывающиеся у лондонах и америках. И вить власть наша им потакаить! Тожа, значить, свой куш от них имееть!
– Да успокойся ты, дядь Миша! Наворованные капиталы не слишком радуют их жизнь! Они же их и придавят! – я прошла к столу в прихожей, села на лавку. Михвед тоже, наконец, оторвался от двери, прошел к столу, присел напротив меня. Настроение его заметно переменилось. Он уже спокойно приговаривал, с улыбкой глядя на меня:
 – Ды нам, Лидочка, што? Мы-то уже ушли усе. Наши хватеры вечные теперича у зеленых рякитках. Вам-то разве ж не обидно так жить?!
– Обидно, дядь Миша. Очень обидно. И страшно. Попробуй, слово где скажи – сразу неугоден, сразу будешь выброшен за ворота. Вникуда. Вот табе, как говорится, матушка демократия! Не для наших людей она, не для наших правителей и, наверное, не для такой страны, как наша! – завел-таки меня старик.
 – Но я, дядь Миш, попрошу вас поговорить о другом, о жизни вашего поколения. Вот возьмите книги, я тут об этом старалась как-то написать, отобразить, оставить хотя бы частичку памяти о всех вас, моих дорогих земляках. Что не зря вы жили и творили на земле, – я положила перед Михведом свои «творения». Он взял книгу корявыми негнущимися пальцами, погладил блестящую глянцевую обложку.
 – Да, Лидочка, ето очень хорошее дело. Молодчина ты, шту хочешь сохранить память обо всех нас. Ты всегда отличалась от наших девок. Была какай-та другая. И хоть ты с Галькой моей бегала у малолетстве, хоть и вывелась у нас почти – усе равно ты сразу выделялася. У тибе даже взгляд был какой-то другой! Не по годам, взрослай!
– Да ну, что вы, дядь Миша! – засмущалась я, – такая же, как все!
– Ну не скажи! – не соглашался Михвед. – А сколько ж мы будем тары-бары разводить?! – игриво перекинулся он на другую тему, – Я ж тибе позвал не про политику толковать, а пообедать, то бишь, поужинать. А ету грязную, продажную политику – ну ее в одно место! Попробуй-ка ты моей капусточки!
 – Ой, дядь Миш, не надо! Правда, я сыта. Только-только с Ольгой поели, - соврала я. Почему-то мне не хотелось ужинать здесь, что-то мешало мне.
 – Вольга – ето Вольга! Она, конечно, варить по-городскому, а ты ж, усе таки, попробуй у меня! – Михвед грузновато поднялся, встал, пошел к печке. Вскоре на столе стояла миска тушеной со свининой капусты, так упревшей за целый день в русской печке и распространяющей такой аппетитный аромат, что мой рот тут же заполнила обильная слюна, я сразу ощутила голод и придвинула к себе угощение.
 – Подожди, подожди, милая дамочка! Ну разве можно так гостя привечать?!. – Михвед достал с полицы бутылку красного вина.
– Вот ето будить по-людски и как раз для дамочек. Ну и я с вами изопью, хоть не любю красного. Ен давно уже стоить, уся вон бутылка запылилася.
Мы выпили по стаканчику вкусного терпкого вина.
 – Откуда оно? – поинтересовалась я.
– Дык, Галька привозила. К паске еще. А што же вы, Лидочка, с Галькой моей связь не держитя? Ить, как вы дружились, бегали вместе! Бувалыча, Аринка моя ее к табе не пускаить, а та, как начнеть голосить, как начнеть кричать… Шту и не рад будешь – бяги, бяги, токо не голоси так!
 – Да, как-то разошлись наши пути-дорожки, дядь Миша. Я приезжаю в отпуск, а Галька ваша, наоборот, куда-нибудь уезжает. На море, на курорт. Слава богу, что теперь хоть другая подружка выручает, принимает меня. Благо, Ольга живет здесь, а так бы и остановиться было бы не у кого.
 – Ды как же ето не у кого?! А я? – почти закричал Михвед, – Глянь-кя, какая хата у меня пустуить!
Я смущенно поблагодарила его. Михвед примолк, и только вздыхал, глядя на меня. Потом взял бутылку вина, посмотрел ее на свет:
 – Надо же, как красиво светитца! А усе равно, наша самогоночка лучше! Сам я, конечно, етым делом не занимаюся, но достать сумею! Можа, Лидочка, хряпнем по-нашему, по-деревенски?
– Нет-нет, дядь Миш, мне винцо понравилось. А самогонка у Ольги есть.
 – Знаю я, Лидочка, усе знаю. У кого што имеетца! А к подружке твоей, Вольгушке, я заглядываю иногда. Как в местную кооперацию. И именно за етим продухтом, – Михвед уже потрясал передо мною чекушкой (у нас говорят: четверка) самогонки. После вина он даже не прикоснулся к еде, а выпив самогонки, отдышавшись, со словами: «вот ето другой коленькер!» с удовольствием принялся за тушеную капусту. Аромат ее заполнил всю прихожую, скрасив неуют, застарелые запахи одиночества, которые и мешали проявлению моего аппетита вначале.
 Конечно, свою роль сыграло и приятное вино, кардинально поменявшее мое настроение и мироощущение в данный момент и в данном окружении. У Михведа улыбка тоже не сходила с лица, удивительно неморщинистого, довольно гладкого. Глаза его прямо искрились, горели, будто у влюбленного юноши; в них веселились, прыгали чертики. На миг я озадачилась: может и права Ольга! Может, еще есть порох в пороховнице, способный вновь воспламениться!
 Уходя от ненужных размышлений, я стала задавать дядь Мише серьезные вопросы. Он с воодушевлением принялся рассказывать о прошлой своей жизни, о жизни соседей. Кое-что неведомое поведал он мне и о моих родных: папке с мамкой, которые «помирали друг по другу»  и в результате такой немыслимой любви угробили себя оба. Рассказал Михвед и о моей родной тетке Муре, с которой долгое время ходил в бригадирах, только бригады в колхозе у них были разные: Михвед работал в животноводческой, а теть Мура в полеводческой. Рассказ Михведа о тетке мне не понравился, вернее, не понравился сам рассказчик. Я помнила, как часто он общался с теть Мурой. Мне казалось, то было очень дружеское общение. И потому сейчас рассказ Михведа о том, как мою любимую одинокую тетку повез в лес присланный в село агроном, а оттуда возвратился один, оставив дорвавшуюся до любви, хмельную несчастную женщину под кустом, вызвал во мне чувство неудобства. Я не показывала моего расстроенного вида, понимая, что вероятно, это последний очевидец всего происходившего прошлого; я старалась выудить из его памяти как можно больше, оставляя ему право на субъективные оценки…
За окошком уже сгущались сумерки, когда наконец-то интерес мой был удовлетворен. Но у Михведа был другой интерес. Свой. Оказалось, что он не рассчитывал именно на такую концовку редкого для него вечера.
Встав из-за стола, я подошла к нему, чтобы обнять-проститься, по-дочернему, по-соседски, а Михвед, совершенно неожиданно, схватил меня за руки, притянул к себе. Я дернулась от него, но старческие руки сохраняли молодую, недюжинную силу. Сразу вспомнился дед Маркел.
– Да ты что, дядь Миш, с ума спятил?! – выкрикнула я, не заметив даже, что обращаюсь на «ты».
– Лидочка, Лидочка, – шептал Михвед, не отнимая цепких рук и взирая на меня снизу вверх просительно-жалобно: – Лидочка, а можа мы … ето… можа… поляжим?
Вспыхнувший стыд, брезгливость и тут же возникшая неприязнь-отвращение горячей кровью ударили мне в голову; я залилась краской. Мне так хотелось ослышаться, ошибиться, так хотелось оставить доброе, чистое впечатление от встречи с дядь Мишей, Михведом, моим последним земляком-стариком, почти родным человеком, что я, глядя в его не по-старчески блестящие глаза, переспросила:
 – Дядь Миш, вы что-то сказали? Я не поняла? И надеюсь, ослышалась.
Михвед отпустил мои руки, опустив долу и глаза свои, будто нашкодивший мальчишка:
 – И-э-эх, не думай, Лидочка, про меня, старика плохо. Я ж просто хотел тебе предложить ночлег. Я ж наблюдал, как ты целай день с Вольгой гнулась. Ей-то што, а вот ты ж с непривычки… Вот я и хотел, штуб ты отдохнула. Ты же видишь, места у мине много. А боятца миня нечего, с миня теперича какой толк?! Старай стал, никакой.
«Хорош старичок!» - вспышка моя угасала, лицо постепенно охлаждалось от стыдливого жара.
– Передайте книжки Галине! – серьезно приказала я Михведу, шагнув к двери. Резко толкнув ее, выскочила в сенцы, чуть не сшибив возникшую в них Клавдоню. Не помню: поздоровалась или нет.
Я быстро шагала, почти бежала по улице, все еще не веря до конца в истинные намерения и желания старика-соседа. Навстречу мне торопилась Ольга.
 – Что, на выручку спешишь? – чуть задыхаясь, улыбнулась я ей.
– А как же! Нету и нету! Ну, думаю, сбылось предсказание гадалки!
 – Ой, Оль, пойдем скорее домой! Все расскажу, – обняла я подругу.
 Только что прошел так нужный для огорода дождик, и наши домашние тапочки сразу промокли.
 – Зато, чистые! – засмеялась Ольга, –  Видишь, Лид, с другой стороны и хорошо, что вся улица, дорога травой заросла. Раньше, бывало, по ней не проедешь, не пройдешь после дождя. Бывало, ходили прямо у загородок, за колики держалися. А теперь – красотища! Сплошной зеленый газон! Как в твоем городе.
В хате я рассказала о нашей встрече с Михведом.
 – Вот так-то! – воскликнула моя подруга. – А ты – Фома неверующий! А надо было согласиться, и дальше б…
 – Ольга, перестань! Мне и так противно. Просто омерзительно. Ты знаешь, какие руки у него цепкие?!
 – Правильно! Настоящие мужицкие руки! О которых мы с тобой и мечтаем! – хохотала Ольга, в перерывах приступа смеха просвещая меня: – А знаешь ли ты, Лидочка, что именно по рукам, точнее по мужским пальцам угадывают ну, это… мужское достоинство?! Если пальцы у мужика длинные и толстые, большие такие пальцы, то такой же пальчик у него в штанах!
 – Ох, Ольга, Ольга! Совсем ты тут в деревне развинтилась, разболталась! – тоже смеясь, укорила я подругу.
 – Ой, Лидочка, все это от простоя! Сама знаешь, от какого… А точнее, от застоя… в крови…
Мы с Ольгой смеялись громко, не стесняясь, зная, что нас никто не услышит, а значит и не осудит, а потом как-то враз стихли, замолкли и… взгрустнули…
Следующий день выдался невероятно жарким. Ни ветерочка! У нас же с Ольгой было запланировано сходить на погост. Как раз «угодила»  «родительская суббота». Перед походом на кладбище, я зашла в магазин. Чем помянуть родных по русскому обычаю у Ольги, конечно, имелось, мне же нужно было подкупить конфеток-печенюшек, чтоб положить на могилки.
Настоящего магазина в селе давно не было. Действовала «Лавка на дому», или кооперация, как по старинке называл ее все тот же Михвед. Торговала в ней Ирка Одоева, наша с Ольгой землячка, моложе нас года на три.  «Лавку на дому» Ирка организовала в своей хате. В ней присутствовали самые необходимые продукты,  товары домашнего обихода.  Ирка сама доставляла продукцию, сама и «наценяла». Надо сказать правду – особо не наглела. Малочисленное население  в общем-то было довольно: своя «лавошница» завсегда давала в долг, записывая в специальную тетрадку.
Когда я зашла в магазин, собравшиеся там мои земляки, а точнее, землячки, также пришедшие отовариться на поминки, перед тем оголтело шумевшие, что-то горячо обсуждавшие, что даже было слышно на улице, враз стихли. Все внимание было обращено на меня. После некоторых вопросов интерес ко мне поослаб, и они с новой силой и воодушевлением продолжили прерванный разговор. Я поняла, что немногочисленная очередь спорящих разделена на два лагеря,  хотя сама суть спора мне пока была не ясна.
 – Нет, Нюр! Чаго ты прешь? – возмущалась Маня Сидоркина с Масеевки, уже пожилая баба, старухой же которую назвать было трудно. Статная, румяная Маня была намного моложе моей матери; мне казалось, что выглядела она сейчас также как и в годы моего детства.
 – Вот сама не знаешь ничаго, а брешешь! Ен, Михвед, менух етот, ен уже скоко раз пензию терял?! Сунить куда-нибудь у похоронку, а потом сам жа и забудить. А теперича Клавдоня виноватая.
– Маня! Ты луччи помолчи! – не уступала Нюрка Болотнина с Барановки.
 – Мы поболя тибе знаем! Клавдоня недалеко живеть от нас, и сама скоко раз говорила, шту побегла у Михведа занять узаймы. А я ей еще кызала: Клав, занять ты можа и займешь, а чем отдавать будишь? Вить ты не работаишь, ды и пензии еще нетути. А она уся расплылася, рот до ушей, хоть завязочки пришей, и мине отвечаить так, с подковыркою: мол, ты, Нюрочка, не переживай! Я найду, чем расплатиться. И ты, што же, Маня, думыешь, шту Михвед ей так просто узаймы даеть?! Нет, бабы, правда, – обратилась  Нюрка за поддержкой, помощью к очереди.
 Бабы зашумели, загалдели, доказывая каждая свои догадки, свою правоту. Теперь-то до меня дошло, о ком такие жаркие дебаты. Клавдоня! Точно! Она и приходила к Михведу вчера вечером. Именно ее я чуть не сбила в сенцах, улепетывая от любвеобильного старика. Ах, Клавдоня, Клавдоня – живучая душа! Залетела она к нам в село подбитой раненой птицей. Долго, видать, мыкалась по городам и весям, прежде чем обрела приют в нашем горемычном селе. Воистину, как поется в старинной некрасовской песне: «Горе горькое по свету шлялося и на наше село набрело…»
 Правда, тогда колхоз еще существовал, худо-бедно, но жил. Пришла Клавдоня, худая, изможденная жизненными мытарствами, брошенная не одним, по слухам, мужиком, и сама, по тем же слухам, раскидавшая где-то мужей и детей; с одним тощим «визляком» за плечами. В том узелке лежали ее юбка и платок, надеваемые по великим праздникам. Поселили ее у старого Михана, почти выжившем из ума, не реагирующего на дразнилки деревенской пацанвы: «Эй, Михан! Ты говном напихан!»
Клавдоня выступала защитницей своего хозяина, и гонялась за ребятами с каким-нибудь колом, кирпичом в руках. Вскоре Михан умер, и Клавдоня уже видела себя полноправной владелицей, но не тут-то было! Родня Михана разобрала хату на сарай и перевезла на другую улицу. В это время Клавдоня работала дояркой на ферме. Собрав свой нехитрый узелок, она перешла туда, там и поселилась. В Красном уголке. Но на ферме прожила недолго. Не дело это, чтобы человек жил, где зря! Даже зверек имеет свою норку-нырку!
При тогдашней политике странные люди-бомжи возникали редко, во всяком случае, были незаметны, ибо государству с коммунистической моралью недопустимо было иметь какие-то «темные пятна» на фоне своего светлого общества. Клавдоню подселили к одинокой бабке Ефросинье. С напрочь глухой бабкой,  Клавдоне, совсем тогда еще молодой женщине, жить было наверняка скучно, и она находилась в вечном поиске «мужицкого обчества», за что от некоторых баб, считающих себя чистыми и честными  – потому как замужние – получила  нехорошее прозвище.
 Скончалась бабка Ефросинья, а вскоре все же светлой памятью почил и развалившийся колхоз. Улицы-деревеньки, прямыми лучами стремящиеся к центру села, образующие неправильную шестиугольную звезду, теперь пустовали – выбирай любую хату и живи! Но Клавдоня оставалась в покосившейся на один бок ефросиньиной халупе. Трудное настало время. Нет работы – нет денег!  Нет денег – нет нормальной жизни!
 Помогала Клавдоня всем подряд. Кому по двору, кому по огороду – тем и кормилась…
Как будто услышав разговоры о ней, в дверях «Лавки на дому» неожиданно возникла сама героиня пересудов. Клавдоне еще нет пятидесяти. Даже сквозь постоянную обветренность и загорелость круглые щеки ее проявляются свежим румянцем, да и вся она сбита и крепка, словно приземистый гриб-боровик на полянке в сосновом духмяном бору. В подтверждение возникшего сравнения на ней еще и плюшевая темно-бордовая юбка. Прижившись, осев в нашем селе, Клавдоня поправилась, похорошела.
 Бабы примолкли. Углубились в изучение товара и его выбора. Клавдоня была уже навеселе, и сама спровоцировала дальнейший наскок на нее.
 – Бабы, пропустите-ка мине без вочереди! У вас седня поминки, а у мине работа! Попросила загородку поставить дли хаты. Нада бутылку беленькяй, –  весело обратилась она к очереди.
– Клав! А ты што, разбогатела? Уже самогонка тибе не подходить! – не удержалась Нюрка Болотнина. Не чувствуя подвоха, Клавдоня стала объяснять:
 – Ды, если б, бабы, мине самой! Мине самой на огня она здалася, ета беленькяя! Посулился подъехать комаровскай зять – не хяр узять! Как яго, змея зовуть… вот и забыла. Ах, ды Борис! Борис – на нитке повис! И ен, етот Борис, самогонки не пьеть. Ни капельки!  Так шту, нада брать!
– А ен че, Борис етот, какого роду? Боярского, што ль?! – зашумели в очереди. – А если не боярского роду, пускай глотаить и воду!
 – Нет, а усе таки, на какыя шиши ты будишь брать? – не унималась барановская Нюрка, поставив, таким образом, в смущение остальных, не столь смелых баб, чем привела некоторых из них, в открытую не укоряющих и более жалостливых, на сторону Клавдони.
 – Ды ладна, Нюр, уймися! Значить, есть у ней деньги, значить, заработала! – Маня Сидоркина, взяв Клавдоню за локоток, поставила в очередь впереди себя. – Нас, вон, народу-то в селе осталося усяго-ничаго! И то усе ругаемся, усе штой-та делим.
Клавдоню считали в деревне с «холминкой», то есть, чуть придурковатой,                                и сейчас не унимающаяся Нюрка со смехом  поддела ее:
 – Што с ие узять?! С ие больнэй-та головы?!
Клавдоню такое обличение задело и обидело. За секунды переменившаяся в лице, она выскочила из очереди и зло прокричала:
– Ды если ба я была больная на голову, я ба уже пензию специяльную получала! Наша ба уласть мине не обидела!
 – То-та, жалуить она тибе, власть твоя, шту ходишь, по дворам побираешься! – поддержали Нюрку масловские Райка и Шурка.
 – А я свой кусок вот етыми ручками зарабатываю! – Клавдоня тыкала в глаза бабам корявые руки с наземом под ногтями. Впрочем, у баб в очереди руки тоже стерильностью не отличались.
 – Ладно, если б руками, а то ты…
А вот этого говорить не следовало бы! Потому как Клавдоня от касания ее интимной жизни приходила в ярость, можно сказать, в бешенство. Могла ударить-огреть чем угодно, что в руках, как говорится, то и в боках! Бабка Феня с самой дальней улицы села, деревни Бушневки, прозванная Язвихой за свой острый язычок с непременным и сразу недоходчивым ироническим смыслом, подтекстом и, казалось бы, добренькой улыбкой, поспешила выправить опасную ситуацию, не доводя дело до греха. Прищуря и без того узкие смеющиеся глазки, бабка Язвиха успокаивала Клавдоню:
 – Клавочка! Вумница! Не обращай ты униманья на етых дураков!  Ды тибе если отмыть ды намазать морду, как еты городския, ты была ба как барыня! И жила припеваючи! И табе за работу ба платили ни еты, как говорить мой унук, деревянные рубли, а настоящую… как жа ие, змеюскую дочь, ды ету…
 – Баб, валюту! – подсказали из очереди.
 – Ды не-е… Валюту я слыхала, помню. А ето по-другому, по-новому. Как жа… А! Эвра! Во, точна она, эвра!
– Ну, баб, ты пряма Архимед! Тот тоже кричал «Эврика!», нашел, значить, – не  удержался блеснуть эрудицией, забредший похмелиться в «Лавку на дому Толик Смирнов – представитель молодого поколения, обретающийся сейчас в областном городе. Как бы там не было, но вспыхнувший смех успокоил и Клавдоню. Она смеялась со всеми вместе и осуждавшими ее, и защищающими. Потом уже совсем миролюбиво говорила:
 – Не, бабы, я правду вам кажу. Заняла я деньжонок у Михведа учера, вон, и Лидка видела…  – вдруг указала на меня Клавдоня.
 – Ничего я не видела! Только тебя в сенцах! – возмутилась как девчонка я, заливаясь краской. Мне было неприятно воспоминание о вчерашнем вечере, тем более, в компании любопытных землячек-баб.
 – Вот я и говорю! Мы жа устретились с тобою! – не замечала моего недовольства Клавдоня и продолжала объяснение очереди:
– Я к нему зашла, попросила узаймы, шту потом отработаю. Ен мине усе давно просить печку побялить. Крепка груба у него страшная. Давно не беленая. Да и казенку тожа надо подкрасить, а то доски нерубаненные. Ну вот, я усе пообещала ему, и ен мине улил стаканчик молочка.
 – При больше! Бряши! – теперь Толик Смирнов поддел Клавдоню. – Молочка он ей улил! Молочка из-под бычка, да на ту же печку небеленую!
– Ды ни бряшу я, вот табе хрест! – Клавдоня размашисто окрестила круто выпиравшую грудь, – Кажу вам усем, шту тока молочка! Откуль у яго самогонка? А то ба я, думыешь, отказалася?! – было видно, что Клавдоне ни с кем не хотелось ссориться и она все переводила в шутку. – А с утра седня
угостилася! Тут уж не скрываю!
Продавщица Ирка покрикивала на неспокойную, орущую очередь, торговля бойко продвигалась, и когда подошел мой черед, я негромко спросила у Ирки: сможет ли так поступить Клавдоня, то есть, украсть деньги у Михведа, о чем подозревают бабы. «Лавошница» посмотрела  на меня со снисходительной улыбкой, как на несмышленыша, и, неопределенно хмыкнув, отвела взгляд…
Навестив могилки родных, посидев в тени кладбищенских берез, помянув по всем правилам и русскому обычаю, мы возвращались с Ольгой с погоста.
Меня беспокоила пропажа пенсии Михведа, грызла досада на саму себя: угораздило, как раз в тот вечер быть у него…
 Не терпелось расспросить о Клавдоне, этой загадочной перелетной птице…
Ольга шла грустная: все еще была в мыслях о родных. Неожиданно она поведала мне об уходе из жизни любимого отца…
За полугод тянувшейся страшной болезни он ни знаком, ни вздохом, ни, тем более, криком не показал своих страданий. До самого конца своего отец стеснялся помощи жены, дочки, сыновей. Почти уже не двигаясь, он умудрялся сползти с дивана, стремясь попасть к дверям, в сенцы, чтобы справить необходимую нужду…
Какой прекрасный папка был у Ольги! Спокойный, добрый, уважительный, работящий…
 – В последние дни свои он говорил, что его «там» ждут мать и отец, – делилась со мной сокровенным Ольга. Я переспросила ее: возможно от невыносимой боли у него началось помутнение разума, какие-то галлюцинации.
 – Да ты что! –  горячо воскликнула подруга, – Да он до самой последней минуты все соображал! Стоило ему в момент его странного рассказа о потустороннем мире ввернуть какой-нибудь вопрос или сказать, что он скоро поправится – отец тут же вразумительно опровергал: «Что вы мне сказки рассказываете?! Какое выздоровление?! Меня уже за обе руки тянуть к себе мои родители, отец с матерью!»
Страшновато, не по себе становилось от таких отцовских откровений…
Однажды, рассказывала Ольга, отец подозвал ее к себе, и тихо произнес: «Доча, ты не думай, что я сумасшедший или какой… Я при таком разуме сейчас, которого у здорового не было сроду. И правда, твои дед с бабкой, а мои родители, прямо волокут меня туда, к себе, на тот свет. И я скоро совсем уйду. Но ты глянь на нашу мамку… Она тоже не жилец на белом свете… Обрати внимание: какое у нее лицо синее…»
Украдкой Ольга поглядывала на мать, и жуткая оторопь брала ее: всегда краснощекое материнское лицо приобретало, действительно, какой-то синеватый оттенок…
Мать пережила отца на пять месяцев. В один год ушли неразлучно и навсегда…
Я остановила Ольгу, обняла ее. Она, закаленная жизнью, мужественно сдерживала слезы. Тут я и решилась перевести  разговор в другое русло: живое и понятное, грустное и смешное. Спросила насчет Клавдони.
 – Кого ты слушаешь?! Клавдоню! Ну, подруга, и вправду, до сих до сих пор дожила, а наива в тебе..! Да эта Клавдоня лично мне рассказывала, как она «ходить у гости» к нашему уважаемому дядь Мишечке. Правда, тогда она крепко выпивши была. А если ты не веришь, – встрепенулась моя подружка, – то давай, я ее зазову к нам,  да подпою самогоночкой, и она, пьяненькая, все нам выложит как на блюдце!
 – Да зачем, Ольга! Не вздумай! У меня на душе и так какая-то скверность осталась от всего этого.
– Забудь про свой осадок! Будешь еще из-за каких-то наших недоделанных отпуск себе портить! – успокаивала меня Ольга, и продолжала: – Так вот, как-то она прибежала ко мне занять денег, а у меня, как на грех, и не оказалось. Только-только баллон с газом купила. Я и отправила ее к Михведу. Где-то ближе к полуночи слышу, кто-то тарабанит в окошко. Я аж испугалась. Гляжу, Клавдоня лыбится на все тридцать два! Попросила четверку самогонки. Оказалось, они с Михведом запировали.
 «Чижелай, змей! – рассказывала мне тогда Клавдоня, – Усю  раздавил! Ничаго уже не получаетца у него, а не отстаеть ни в какую! Мусолить и мусолить! Я поднатужилась, ды ка-ак кину яго с себе! Ен и покатился по казенке как куль набитай, настоящай менух! Ну, думую, теперя не одолжить денег. Нет, гляжу, веселай. Послал вот за подкреплением и мне сунул сколько-то…»
А я, смеясь, и посоветовала тогда Клавдоне, чтоб не была дурой, брала с него побольше за свои услуги. А то, хорош нашелся! Пускай мусолит – лишь бы платил больше! Куда ему деньги?! А пенсия у него не маленькая…
Так что Клавдоня, Лидочка, верно поняла подсказку мою и, похоже, выполняет ее на все сто процентов, – повеселела Ольга, рассмеялась.
 И заключила: – И я нисколько не удивлюсь, что именно она похитила пенсию дядь Миши. Значить, услуги ее значительно выросли, тариф поднят, если позарилась она на целую пенсию…
В этот день мы с Ольгой отложили все дела. Расслабились. Поминки продолжили дома. Мы еще и еще поминали своих дорогих родных, близких и знакомых… до самого вечера…
А потом в летней тихой ночи, под усыпанным крупными, низко висящими яркими звездами небом, по-над улицей лились-плыли наши с Ольгой песни.
Вдохновленные встречей и этой прекрасной ночью, мы наперебой предлагали: а давай споем вот эту песню, а помнишь вот эту… 
Мы вспоминали старые песни, которые в многочисленных застольях пели наши мамки, папки, дедушки и бабки…
 Не было у нас сейчас ни зрителей, ни слушателей и, казалось, что залетели мы, одинокие инопланетяне, на эту пустынную улочку совсем случайно…
 И никогда здесь не было другой улицы, длинной, шумной, веселоголосой…  Тихая, черная улица с примолкшими, нежилыми хатами. Освещаемая только вечной луной и звездами да единственным фонарем на столбе возле хаты Ольги. И больше – ни огонька! Но, нет! Вспыхнуло вдруг, засветилось окошко дядь Миши, Михведа. Наша песня долетела до него, разбудила, тронула, растревожила, может…
О чем думает он сейчас, в эти мгновения? Наверняка, не о своей пропавшей пенсии. Бог с ней! Наверняка, он знает в чьи руки «перекочевала» она…
 И он ждет эти женские руки-усладу как последнюю радость, оставшуюся у него…
 Наверняка, наши с Ольгой песни навеяли на него дорогие сердцу воспоминания о всех живших рядом с ним…
И не были мы инопланетянами, и не случайно оказались здесь и пели…
 – А знаешь, Оля, – обняла я подругу, – Вот мы сейчас с тобой кричим песни, как говорят у нас, дерем песняка, а наши родители наверняка слышат нас и радуются за нас: «На нашей вулице поють, песняка дяруть… Наши детки… Ах, какыя молодцы! Веселять вулицу, как когда-то мы… Помнят нас…»
Ольга заплакала в голос. Я – за ней.
– Вот, дурочки, то хохочем-смеемся, то ревем, как белуги, – причитала Ольга.
 – Нет, подружка, не будем! Не будем плакать! Прибережем слезы для другого раза, век бы его не было! – обняла я ее, не отрывая взгляда от звездной россыпи неба. Где-то там, далеко-далеко, живут-помигивают наши с подругой звездочки…
 И еще одна звезда, догорающая последним светом, согревающая пока еще одну человеческую душу. Звезда дядь Миши Бурцева, по-нашему, по-деревенски, Михведа… 
   
 
                2010 г.