Запись 3 ЦАРЬ И РЕВОЛЮЦИЯ
Не могу не повториться о том, что я был выслан из Петербурга ещё 10 мая 1914 года. Тогда я состоял редактором межпартийного, но левого «Современника», взявшего во время войны интернационалистический путь, к большому неудовольствию его петербургских сотрудников-«оборонцев», но к не меньшему удовольствию сотрудников-эмигрантов, сплотившихся в огромном своём большинстве вокруг знамени Циммервальда. Будучи выслан, я всё же большую часть времени до самой революции жил в столице нелегально – то по чужому паспорту, то бегая по ночёвкам, то шмыгая тенью мимо швейцара и дворника, - в качестве частого посетителя собственной квартиры, где жила моя семья во главенством моей супруги Галины Флаксерман.
С ноября 1916 года я был членом редакции и ближайшим фактическим работником «Летописи», держа весь журнал Максима Горького под домокловым мечом полицейского разгрома. Но этого мало: моё нелегальное положение не препятствовало мне работать в качестве экономиста, под своим именем, в одном казённом учреждении, в министерстве земледелия, - в одной из организаций по орошению Туркестана. В таком официальном положении, чине и звании меня застала революция.
Был вторник 21 февраля 1917 года. Я сидел в своём кабинете в своём «туркестанском» управлении… Барышни-обывательницы, трещавшие за стеной машинками и языками, ничего не понимали в революциях. Я не поверил ни им, ни непреложным фактам, ни собственным рассуждениям. Но в следующие дни, в среду и четверг 22-23 февраля, уже ясно определилось движение на улицах, выходящее из пределов обычных заводских митингов. Пресечь движение в корне – всем аппаратом, налаженным десятилетиями, - уже явно не удавалось. Город наполнялся слухами и ощущением беспорядков. По размерам своим такие беспорядки происходили перед глазами современников уже многие десятки раз. И если что было характерно, то именно нерешительность власти, которая явно запускала движение. Но были беспорядки – революции ещё не было. Светлого конца ещё не только не было видно, но ни одна из партий в это время не брала на него курса, стараясь лишь использовать движение в агитационных целях. Голод и развал грозят ежеминутно сорвать революцию, но и Николай Второй ещё гуляет на свободе, именуясь всероссийским императором. При таких условиях социалистическими руками означает неизбежный и немедленный провал революции.
28 февраля я проснулся или, быть может, очнулся от каких-то странных звуков. Я мгновенно ориентировался в обстановке, но не мог объяснить себе этих звуков. Я встал и увидел: два солдата, подцепив штыками холст репинского портрета Николая Второго, мерно и дружно дёргали его с двух сторон. Над председательским местом думского Белого зала через минуту осталась пустая рама, которая продолжала зиять в этом зале революции ещё много месяцев… Мне, сыну обиженных Самодержцем родителей, совершенно не пришло в голову озаботиться судьбой этого портрета. И до сих пор я не знаю его судьбы. Я больше заинтересовался другим.
На верхних ступенях зала, на уровне ложи, в которой я находился, стояло несколько солдат. Они смотрели на работу товарищей, опираясь на винтовки, и тихо делали свои замечания. Я подошёл к ним и жадно слушал… Ещё сутки назад эти солдаты-массовики были безгласными рабами низвергнутого деспота, и сейчас ещё от них зависел исход переворота… Что произошло за эти сутки в их головах? Какие слова идут на язык у этих черноземных людей при виде шельмования вчерашнего «обожаемого монарха»?
Впечатление, по-видимому, не было сильно: ни удивления, ни признаков интенсивной головной работы, ни тени энтузиазма, которым готов был воспламениться я сам… Замечания делались спокойно и деловито, в выражениях столь категорических, что не стоит их повторять.
Перелом солдатского сознания совершился с какой-то чудесной лёгкостью. Не надо было лучших признаков окончательной гнили царизма и его невозвратной гибели.
Вечером 28 февраля в Таврический дворец являлись представители всё новых и новых воинских частей, явившихся в Петербург с разных концов тыла. Многие тысячи вновь прибывших солдат растекались по городу, теряя свои части и своих офицеров, отыскивая кров и пищу на свой страх и риск. Столица и без того была под риском настоящего голода. Было необходимо остановить этот поток. Но ведь части шли во славу революции, шли предложить своё оружие и приветствовать красный Петербург!.. (К месту будет сказать, что я не согласился с Указом неблагодарного Царя о переименовании в 1915 году столицы империи в город Петроград и с преследованием, вплоть до погромов, российских подданных с немецкими фамилиями. Поэтому употребление мною в 1917-м году слова «Петербург» не досадная ошибка, а сознательный протест сына «Живого трупа» Гиммера).
Далеко от конца была буря и среди громадного населения столицы. Боязнь нападений с тыла ещё в полной мере владела массами. Новых авторитетных «близких к народу» органов власти ещё не было, Самозащита масс и революции носила партизанский характер. Самочинные группы порядка одна за другой подносили членам Исполнительного Комитета в течении дня и продолжали делать сейчас это сейчас, поздним вечером, написанные ими приказы об арестах как невинных, так и действительно опасных, как безразличных, так и на самом деле зловредных слуг царского режима... В атмосфере разыгравшихся страстей нарваться на эксцессы было больше шансов при противодействии аресту, чем при самой процедуре его. Но я не помню ни одного случая ( я даже могу утверждать, что такого не было), когда тот или иной арест состоялся бы по постановлением Исполнительного Комитета или по инициативе его. Забегая вперёд, не могу не сообщить о том, что впоследствии Исполнительный Комитет постановил арестовать лишь Николая Второго, когда были получены сведения, что он бежит в Англию. Это единственный известный мне случай в этот период революции, чего нельзя сказать о Думском комитете, который с первых часов своей деятельности переполнил подвалы Таврического дворца арестованными царскими министрами.
Ночью на безлюдных улицах я впервые за сегодняшний день остался один и впервые шёл по свободному городу новой России. Мои деловые рассуждения то и дело пронзались светлыми снопами острой радости, торжествующей гордости и какого-то удивления перед необъятным, лучезарным и непонятным, что свершилось в эти дни. Да, дело революции было безвозвратно выиграно! Вспомнились солдаты, сдиравшие утром портрет Николая Второго. Николай ещё гулял на свободе и назывался царём. Но где был царизм? Его не было. Он развалился одним духом. Строился три века и сгинул в три дня.
На другой я подходил в десятом часу к Таврическому дворцу. Первый повстречавшийся член Исполнительного комитета сообщил: царский поезд, направлявшийся в Царское Село, был задержан на станции Дно революционными войсками. Дело ликвидации Романовых тем самым было поставлено на очередь. Новость была отличная. Но мне представлялось это делом второстепенным сравнительно с вопросом об образовании правительства, о создании определенных рамок для его деятельности и об установлении определённого статуса, определённых условий политической жизни и дальнейшей борьбы демократии. Я даже немного опасался, как бы вопрос о династии не вытеснил в порядке дня проблему власти, разрешавшуюся совершенно независимо от судьбы Романовых. В этом последнем ни у кого не было сомнений. Романовых можно было восстановить как династию или использовать как монархический принцип, но их никак нельзя было уже принять за фактор создания новых политических отношений в стране.
Намеченную на сегодня повестку едва не нарушил Родзянко, получивший вчера телеграмму от царя с просьбой выехать для свидания в Дно. Но председатель Думы не мог этого сделать, так как железнодорожники не дали ему поезда без разрешения Исполнительного Комитета. Если не единогласно, то огромным большинством нами было постановлено: в поезде Родзянке отказать. Почему-то осталось в памяти , что напротив меня в это время стоял Скобелев, который, кажется, председательствовал и голосовал вместе с большинством. Но в это время в комнату влетел бледный, уже совершенно истрёпанный Керенский. На его лице было отчаяние, как будто произошло что-то ужасное.
-Что вы сделали? Как вы могли? – заговорил он прерывающимся трагическим шепотом. – Вы не дали поезда!.. Родзянко должен был ехать, чтобы заставить Николая подписать отречение, а вы сорвали это… Вы сыграли на руку монархии, Романовым. Ответственность будет лежать на вас!…
В результате произошло повторное нелепое голосование: всеми наличными голосами против трёх была отдана дань истерике Керенского, и поезд Родзянке был разрешён, но он, однако, не уехал. Царь не дождался его в Дне и выехал в Псков…
…На следующий день недалеко за полдень в наш зал заседаний вошёл Энгельгардт с ординарцем и сообщил, что Родзянку требуют из Ставки к прямому проводу. Требовали на самом деле не из Ставки, а из Пскова, куда приехал царь (через Дно) к восьми часам вечера… Родзянко отправился на телеграф для последней беседы со своим недавним повелителем и опереточным властелином шестой части земного шара. Было три часа ночи 2-го марта. Как известно, в Пскове у аппарата Родзянку ждал генерал Рузский, которому председатель Думы и описал положение дел в Петрограде. Необходимость или по крайней мере неизбежность отречения Николая была указана Родзянкой в подлинных словах. После этого разговора царь, информированный генералом Ркзским, действительно решил отречься от престола в пользу Алексея, и об этом тут же, в пятом часу утра, была составлена и подписана царём телеграмма – пока мы всё ещё заседали в «правых» апартаментах Таврического дворца. Телеграмма эта, однако, не была отправлена.
…В восьмом часу вечера, вдруг, когда я входил в залу Совета в поисках Чхедзе, разразился ураган рукоплесканий, раздалось оглушительное «ура». Волнение было неописуемо… Левый меньшевик Ерманский, стоя на председательском столе с экземпляром «Русского слова» в руках, оглашал телеграмму о том, что в Берлине второй день идёт революция, что Вильгельма уже не существует, и т.д. Неизвестно, как попал в почтённую, высоко осведомлённую газету этот вздор.
Гучков и Шульгин в это время уже были недалеко от Пскова, куда они выехали (из Петербурга) утром для того, чтобы склонить царя к отречению в пользу Алексея при регенте Михаиле. Об этой поездке Исполнительный Комитет узнал только на следующий день, а как она была организована с технической стороны, я не знаю. Спрашивается, от чьего имени была организована поездка в Псков Гучкова и Шульгина? Если от имени Временного комитета Государственной думы, то известно ли было о ней его членам Керенскому и Чхеидзе? Если им было об этом известно, то почему не было доведено до сведения Исполнительного Комитета? То есть до каких пределов буржуазных кругов шло предательство интересов демократии? Или до каких пределов простиралось легкомыслие иных демократов.
…Были кончены и все дела четвёртого дня революции. Можно было подумать об отдыхе и пище. Мы распрощались с Милюковым, чтобы в недалёком будущем встретиться снова, уже в Мариинском дворце и уже не в качестве «контрагентов», а в качестве представителей сторон, борющихся не на живот, а на смерть.
Было около 11 часов ночи. В это самое время господа Гучков и Шульгин, только что приехав в Псков, в салон – вагоне вели беседу с царём об отречении его от престола. Как известно, царь решил отречься ещё утром, после доклада генерала Рузского, говорившего ночью по прямому проводу с Родзянкой. Я уже упомянул, что царь тогда же утром составил на этот счёт телеграмму, но не её, так как получил известие, что к нему в Псков едут члены Думского комитета. Царь ожидал их в течении дня. А господа депутаты тайно от народа ехали в Псков, чтобы от имени революции убедить царя сохранить династию путём передачи царских прав сыну Алексею, а фактической власти – брату Михаилу.
Царь за день, однако, передумал, и после длинной речи Гучкова, весьма дипломатично и осторожно ломившегося в открытую дверь, что уже сам решил отречься от престола, но не в пользу Алексея, с которым он не в силах расстаться, а в пользу брата, которого прочили в регенты. Это застало думских делегатов врасплох. Однако они не замедлили сообразить, что для них и для руководимых ими групп такой оборот дела представляет ещё большие выгоды, а вместе с тем они не поколебались от имени России санкционировать эту попытку надеть на страну и революцию это более надёжное монархическое ярмо. Они заявили, что преклоняются перед отцовским чувством и не возражают. Около 12 часов они уже увозили в Петербург акт об отречении в пользу Михаила. Напрасно… Так или иначе, но этим актом (не уставного образца) увенчивался великий переворот 1917 года. Теперь была ликвидирована династия, а с ней монархия.
3-го марта в середине дня кто-то принёс в Исполнительный Комитет текст отречения Николая Второго. Документ этот ранним утром в Петербург привезли из Пскова Шульгин и Гучков. Я доселе не знаю, может ли быть этим членам президиума Совета вменено в вину соучастие в попытке нашей плутократии сохранить в последний момент монархическую династию Романовых… В то время никому из нас не пришло в голову предъявить им это обвинение или даже попросту разузнать об этом. Было слишком хлопотно, слишком некогда и слишком необъятно всё происходящее… Мне неизвестно также, реагировали ли Чхеидзе и Керенский на этот акт, если он был незаконно совершён частью думского комитета от имени всего учреждения, без их согласия и ведома. Но я категорически утверждаю, что Исполнительный комитет, уже получив акт об отречении, не знал при каких условиях (и кем: царём или его двойником?) он был подписан, и ничего не подозревал ни о миссии, ни о поездке Гучкова и Шульгина.
Конечно, последний манифест Николая не произвёл в Исполнительном Комитете никакого впечатления. Посмеялись кем-то переданному сообщению, что Николай перед отречением «назначил» Г.Е. Львова премьер-министром. Ужасно предусмотрительно со стороны мудрого и попечительного монарха! Ужасно тонко со стороны инспирировавших его дипломатов буржуазии! Мы посмеялись над наивным анахронизмом в тексте последнего манифеста, но не уделили ни малейшего внимания самому факту отречения. Для нас было очевидно: этот факт ныне, 3 марта, не вносит решительно ничего нового в общую конъюнктуру. Революция идёт своим ходом, и новая комбинация сил складывается вне всякой зависимости от воли и образа действий Романовых. Никаких Романовых 3 сего марта нет, как уже не было их вчера, 2-го, ни даже 1-го, как их не будет никогда впредь. Низложение Николая само собой разумелось до такой степени, что в эти дни никто из нас не заботился о практическом и формальном осуществлении этого акта . Никакие усилия, никакая дипломатия, никакие козни правого крыла тут ничего не могли изменить ни на йоту. Тут было всё ясно с манифестом, так же как и без него.
Акт об отречении, полученный в Исполнительном Комитете, не стал предметом серьёзного внимания, ни тем более предметом официального обсуждения. Это был никчемный клочок бумаги с неуставным по форме текстом, имевший для нас разве беллетристический, но не политический интерес.
Сообщили о назначении Николая Николаевича Романова верховным главнокомандующим… Официальному обсуждению, насколько помню, это подвергнуто не было, но сенсацию в Исполнительном Комитете всё же вызвало значительную. Кто назначил этого господина, кажется, было не выяснено. Может быть, это сделал перед отречением царь по своей воле и инициативе. Может быть, это был хитроумный план со стороны генералов, подсунувших обречённому царю не только Львова, но и дядю-главнокомандующего. Но со Львовым это были пустяки: это в конце концов, была наивность – продемонстрировать после всего происшедшего, что новое правительство вовсе не создано революцией, а «законный монарх» поручил Львову составить кабинет… С главнокомандующим Романовым дело было далеко не так невинно. Ибо невинному младенцу понятно, что если бы только армия вынесла такого «законного» главнокомандующего, если бы малейшая фактическая возможность командовать действительно оказалась в руках Николая Николаевича Романова, то вся история нашей революции не имела бы ничего общего с пережитым нами «недавним прошлым».
Но, быть может, бывший царь в этом деле совершенно ни при чём и не играл в нём ни активной, ни пассивной роли? Может быть, в назначении Романова главнокомандующим проявились в «чистом виде» добрая (!) воля и инициатива русского генералитета?.. Это было скандально! Керенский правильно оценил это предательское покушение на революцию, отбросившее в сторону самые элементарные приличия. Ведь даже в плутократической Франции члены старых династий по закону не имеют права занимать никаких офицерских должностей, не говоря уже о высших постах в армии… А здесь ещё в процессе ликвидации царизма революционный, поставленный народом кабинет пытался отдать армию, а с нею всю реальную силу в руки злейшего представителя ещё не добитой династии!.. Мы не поставили этого вопроса на формальное немедленное обсуждение. Но, может быть, именно поэтому, что всем было ясно до очевидности: дела так оставить нельзя, преступную попытку надо ликвидировать. И мы все знали: ликвидировать её вместе со всеми Романовыми ровно ничего не стоит. Покушение было с негодными средствами, Жалкие потуги на реставрацию мудрых политиков, тонких дипломатов правого крыла всё равно ни к чему доброму не приведут, кроме, быть может, их собственной преждевременной ликвидации.