Рассказ четвёртый. Прозрачная стена
В октябре 93 года прошлого века мне исполнилось пятнадцать лет, и вместе с этой, вполне условной датой, появилось ощущение жизни как загадки. Я стала пристальнее вглядываться в окружавших меня людей. Надо сказать, что в это время я дружила с девочкой, которая всячески старалась унизить окружающих – не потому, что такой уж неприятной и грубой она была – просто это было в её природе. Особенно желание ранить человека, менее, чем она, приспособленного к жизни. Она обладала хорошими практическими способностями — могла собственноручно починить водопроводный кран или забить гвоздь, недурно писала письма и сочинения, но не была ни талантлива, ни своеобразна. Чаще всего в качестве компенсации она вымещала всё своё недовольство на мне, более странной (непонятно зачем), более слабой с её точки зрения, слишком необычной (что тоже ставилось мне в вину). Но в пятнадцать лет мы так одиноки, что не предполагаем: будут и новые друзья, и другие любимые, и много иного, сказочного и непоправимого, уже совсем не связанного с детством. Поэтому я не отдалялась от Лёли и терпела её. Пока не произошёл один случай, рядовой в череде наших конфликтов, но сразу переломившей мой характер и научивший меня строить прозрачную стену изоляции. Впрочем, случай маленький и нелепый, послуживший лишь поводом для развития этой моей способности.
У моей подруги был брат, и оба они были внуками одного малоизвестного саратовского писателя, о чём я узнала много позже. Тогда они об этом не распространялись. Я даже не знаю, были у них в доме книги деда. Такие Лёлька и её брат оказались скромные. Сергей был старше нас на два года. Голубые глаза, приятный голос, учёба на первом курсе физмата СГУ. И, конечно, девушка из соседнего дома, Галка, чёрненькая, тоненькая, с мелкими чертами лица.
Мы часто гуляли вчетвером: Лёля, Галка, Сергей и я. Октябрь – осень чёрная и пасмурная. Прекрасная осень. Сухие ржавые кусты сирени колыхались шутя, ни на что не претендуя. Асфальт был непоправимо чёрен, в нём лежали круглыми отпечатками бледные лужи, и в лужах пролетали в самую глубину чёрные птицы. Чёрные мокрые дома, шуршащие листовой дорожки, отражения в каждой из луж, даже в самой маленькой. Это пейзаж для песни, но именно так и я и видела жизнь в канун своего пятнадцатилетия.
Лёле поэзия была глубоко чужда. Всю классику она читала с глубоко прагматической целью – получить по литературе твёрдую четвёрку. Что и совершалось аккуратно в конце каждой четверти. Лёлька глубоко презирала мои пятёрки с плюсом по литературе – никому не нужные и ничего в практическом смысле не дающие. Ты просто хочешь, чтобы тебя похвалили, говорила она. А сочинения ты пишешь хорошо, потому что набила руку. Ей в голову не приходило, что я – это я, а она – это она, и поэтому мы и должны проявлять себя неодинаково. Но сообщать сию мудрую мысль я ей не спешила, оттого что понимала: это не для пятнадцатилетних. И ещё я понимала, что у меня уже тогда не было возраста – ни для ссор, ни для влюблённости, ни для мелких обид. Я изначально была взрослая. И я принимала решения раз и навсегда.
Однажды я задержалась у Лёли до десяти вечера, и Сергей пошёл меня провожать. Он довёл меня до лестничной клетки и остановился.
– У тебя есть парень? – спросил он.
– Нет.
– А надо бы, – жёстко сказал Сергей.
– Я не заставляла тебя меня провожать, – вскинулась я. – меня никто не съест.
– Я тебе не интересен?
– Интересен. Как человек.
– И много у тебя таких человеков?
– Весь мир.
Сергей попытался меня поцеловать. Я его оттолкнула. Интуитивно. Это было чужое. Это было не нужно. Он улыбнулся и пошёл прочь.
На следующий день в школе Лёля со мной не разговаривала. После уроков она остановила меня и сказала:
– Ты с ума сошла. У тебя отвратительная фигура. Длинные ноги и короткое туловище. Ты не для моего брата. Ты даже не красишься.
– Мне не нужен твой брат, и ты это прекрасно знаешь. Тем более, у него есть Галка.
– Да ты плевать хотела на Галку. Я тебя знаю. Тебе самое важное – выделиться. Добиться своего. И чтобы тебя похвалили.
Она стояла в дверях класса, не входя, и я резко закрыла дверь. Лёля осталась с той стороны.
– Я не поняла, – сказала Лёля.
– Поймёшь со временем.
Видимо, Лёлю очень удивило моё поведение, и дня через два мы с ней кое-как помирились. Но мы уже не ходили ни ко мне, ни к ней. Говорили в основном об уроках. Я совершенно отчётливо и осознанно выстроила между нами прозрачную стену. Я не интересовалась её семьёй. Не передавала приветы. Игнорировала Лёлины вопросы о том, «как у меня дома». Словом, дружба перевоплотилась в деловое сотрудничество. По моей инициативе. И это было хорошо и правильно.
Через несколько лет, когда Лёля вышла замуж, я узнала, что Сергей, бросив физмат, уехал в другой город – и так и не женился. Галка работает на почте, выкрасилась в блондинку и отлично выглядит. Лёля получает второе образование, иногда приходит жаловаться мне на сложности семейной жизни. Я киваю, качаю головой, повторяю концы её фраз.
– Ты что – как треска замороженная? Есть у тебя сочувствие? – восклицает Лёля.
– Есть, конечно. Я очень тебе сочувствую. Только зачем тебе сочувствие – от меня?
Лёля не отвечает. Молчит. Потом отворачивается к окну.
А за окном, как на картинке, – прозрачная, серая осень. Осень нашего с Лёлей тридцатилетия.