Предисловие
У каждого из нас за жизнь накапливается некоторое количество историй – таких историй, которые хочется записать или рассказать. Кто-то может и умеет написать повесть или даже целый роман, свести воедино все линии своей и чужой жизни, завертеть интригу, выстроить сюжет. У моих рассказиков – короткое дыхание, они – как бусинки, которые составляют одно ожерелье, одну человеческую судьбу. Каждая история интересна (по крайней мере, интересна мне самой) какой-то странной завершённостью, которую предлагает нам сама жизнь и которую никогда не выдумать писателю.
Истории эти сами просились на свет, они уже существовали сами по себе, до того, как я перенесла их на бумагу. Теперь они, как сказочные бусы одной из моих героинь, продолжат своё самостоятельное существование, и уже совершенно независимо от меня.
Рассказ первый. Волшебная девочка.
Эта девочка всегда была волшебной. У неё были густые сросшиеся брови, очень суетливые движения, как будто бы кто-то дёргал её за верёвочку, нежно очерченные губы и хитрые глаза в пушистых ресницах. Имя её напоминало о сказках Гофмана, фамилия – о дальних странах.
Как то и было положено, волшебная девочка сочинила волшебный мир, и теперь представляла его нам, читая глубоким голосом с листа и используя весь арсенал своих ласковых интеллигентных ужимок. И мы все, учителя и дети, внимали придуманному ею рассказу – внимали не дыша.
Рассказ был сочинён на славу, и волшебная девочка давно уже привыкла к обожанию и преклонению. К сверстникам своим она обращалась с обволакивающей, назойливой ласковостью, со словами, напоминавшими об игре или стилизации.
Девочке было четырнадцать лет. Остаётся добавить, что одета она была в ярко-белую блузку и юбку гофре, что звали девочку Мари и что, безусловно, именно она должна была завоевать и завоевала первое место на конкурсе детского творчества. Прочие дети, оставаясь пажами этой ослепительной принцессы, смотрели на неё с нескрываемым восхищением, до такой степени, что у младшеклассников даже текли слюни.
Я тоже восхищалась Мари. Чего бы я не отдала, чтобы так изящно ходить, так взмахивать длинными ресницами, так уместно вворачивать в свою весёлую подростковую речь цитаты из классиков, так непринуждённо общаться с учителями! Но я жила в скорлупе собственного смущения от собственной необыкновенности. Мне трудно было двигаться, трудно говорить. Я мучилась осознанием неустранимой неуклюжести, внутренней и внешней.
После того, как я увидела волшебную девочку, все мои подруги показались мне обыкновенными, серыми и незначительными. Даже одногруппница по «художке», двенадцатилетняя Наташа Иванова, худенькая девчушка с огромными серыми глазами, обожавшая рисовать карандашом и углём неуклюжих собачек, повёрнутых пузом к зрителю – даже Наташа Иванова потеряла для меня свое хулиганское очарование. К тому же Наташа прочла мне после занятий стишок, в котором фигурировало слово «говно». Посмеявшись, я решила, что Мари ни за что бы, ни под какой пыткой не произнесла бы этого слова. Потому что она – аристократка.
По иронии судьбы мы с Мари в один и тот же год поступили в один и тот же вуз, на один и тот же факультет. Её зачислили в первую, престижную группу, меня – в третью, рядовую. Мари и тут оказалась заводилой, устроительницей викторин и конкурсов, и прочих развлечений, нашпигованных очаровательной фальшью стилизаций, подражаний классикам, неплохо написанных капустных стишков. Это был милый, нарочито инфантильный мир людей, играющих словом. Любой писатель в этом блистающем филологическом мире показался бы слоном в посудной лавке. Но к счастью, все изучаемые писатели были мертвы или в Москве.
Как того и следовало ожидать, ещё на пятом курсе Мари засобиралась за границу. То ли замуж, то ли работать – не всё ли равно. Главное, что Мари возвращалась в свою сказку, в страну Гофмана и Гейне, где живёт Щелкунчик, где «погоди немного, отдохнёшь и ты».
Последний раз виделись мы с Мари на балу краснодипломников. На сцену выпорхнула стайка студенток с гитарами, и тоненькая девчушка запела в микрофон что-то по-французски. Девчушка была маленькая и аккуратненькая, жёлтые локоны лежали на её плечах ровными волнами, как у пажа, а упрямое выражение глаз не изменилось ни разу, пока она пела.
– Волшебная девочка, – сказала Мари своим глубоким голосом с восхищённой хрипотцой, и все зарукоплескали, и Девочка поклонилась.
Я никогда больше не видела ту студентку, певшую на французском, я думала, что больше никогда не увижу Мари, но судьба распорядилась иначе.
Прошло пятнадцать лет. В один из пасмурных зимних дней лет весь наш офис был приглашён на скучнейшее мероприятие по награждению отличившихся. Я сидела на галёрке и зевала… пока среди сотрудников местного департамента культуры, одетых в форменные белые блузки, я не увидела Мари. Она раскладывала на столе программки, разносила минеральную воду в бутылках, расставляла пластиковые стаканчики. Я продолжала жадно вглядываться в неё. Мари изменилась совершенно на русский манер: растолстела, перекрасила волосы в малиновый цвет, стала усиленно пользоваться косметикой. А может быть, это и не она, подумалось мне? Но сросшиеся брови, суетливость мелких и в то же время мягких движений говорила о том, что да, это Мари, моя прежняя волшебная девочка, с которой я всегда стеснялась разговаривать и которая всегда занимала призовые места на филологических олимпиадах и конкурсах. А теперь эта Мари разносит минералку на официальных мероприятиях – странная судьба. Куда испарилась её персональная маленькая Германия, которую обещала чудесная фамилия Мари?
И я решилась. Я сползла с галёрки и попросила минералки. Пока не узнавшая меня Мари наливала стакан, я рассматривала её бейджик. «Мария Притыкина» – было написано на нём. Я машинально выпила минералку и также механически отправилась в гардероб.
После того злополучного мероприятия миновало несколько месяцев, растаял снег, с реки сошёл лёд, открылся на набережной сухой асфальт, и в один из весенних вечеров я спустилась по взгорку Бабушкиного взвоза для короткой прогулки. Волга была уже синевато-серой, только кое-где проплывали нечаянные льдинки – зелёные и ноздреватые куски прошлой зимы. Людей на набережной почти не было, только отдельные влюблённые пары – для семейных прогулок был слишком сильный ветер. Одна из таких пар и привлекла моё внимание. Молодой человек, почти мальчик, был тонким, изящным и в то же время каким-то неуверенным в каждом шаге. Более подробно я не успела его разглядеть, потому что рядом с ним шла Мари и вела на поводке собачку вроде болонки. Шли они молча, только иногда Мари указывала на собачку, которая была презабавной, и смеялась низким гортанным смехом, напоминавшим крик чайки. А чайки летали тут же, над нашими головами, Мари смеялась, и мальчик держал её за руку, как держат только в первые месяцы любви. (11-12.07. 13)
Рассказ второй. Я просто рассказываю истории
Наташа была большой умницей. Так говорили все учителя. Самое главное, что рисовала она не то что бы хорошо и правильно, а пристально и упрямо. Она жалела всё ущербное, больное, колченогое и разбитое. На толстых, разорванных вручную кусках ватмана Наташа с завидным упорством изображала скрюченных под осенним дождём старушек, бездомных собак и ворон, полуразрушенные дома без стёкол, старинную мебель и посуду, а главное, в больших количествах рисовала колючки: чертополох, репейник, шиповник. На её рисунках чертополох прорастал через асфальт, через дома, и даже через людей.
Рисовала она углём, пером и обыкновенной гелевой ручкой, только чёрным цветом.
Всё это могло бы вызвать беспокойство родителей, если бы они у неё были, но у Наташи осталась только бабушка, и она отвела внучку в художественную школу.
Девочка с огромными серыми глазами навыкате, с крупными чертами лица, оттопыренными ушами и густым хвостом пепельных волос, перехваченных простой резинкой, сразу произвела на меня впечатление.
В отличие от других девочек, её мало интересовали девчоночьи прибамбасы, на занятия она приходила в одной и той же клетчатой рубашке, у которой нещадно закатывала рукава. Платья, бусы, колечки, а тем более косметика её совершенно не интересовали.
После рисования главным Наташиным хобби было сочинение историй, в которых реальные события перемешивались с выдумкой. Однажды она рассказала, что на пустыре за школой стоит железная бочка, в которой живут чёрные инопланетяне. А может, это вовсе не инопланетяне, а ужас кто.
И я сходила вместе с Наташей на пустырь, убедилась в полном отсутствии ужас кого и даже инопланетян – и с чисто подростковой жестокостью упрекнула подругу во вранье. Наташа так удивилась, что даже не заплакала.
– Я просто рассказываю истории! – сказала она.
У Наташи была удивительная способность верить во всё то, что она сама тут же и изобретала. Однажды она придумала, что мы с ней стали космонавтами. Вот как это было. В октябре 90-го года поехали мы всем классом на этюды в Агафоновку, где есть горы, достаточно невысокие для того, чтобы можно было по ним гулять, цветной осенний лес, а главное – обзор: видна панорама города с полоской Волги вдали. И вот весь класс с учительницей ушёл далеко вперёд, а мы с Наташей смотрели то влево, то вправо, то собирали гербарий – и в итоге заблудились. Мы покричали – но никто не отозвался. В полном одиночестве стояли мы на круглой жёлтой горе с пожухлой травой, двумя-тремя дубами и прекрасным видом на город. Лучшего вида и пожелать было нельзя. Маленькие домики были рассыпаны как кубики среди зелёных, жёлтых и красных деревьев, а Волга была дымно-фиолетовой.
Мы достали краски, бумагу и заранее припасённую воду в банках, обмакнули кисти и начали рисовать.
– Мы космонавты, – сказала Наташа. – Мы вышли на разведку в космос. Скоро за нами прилетят и спасут нас. А пока мы летаем с тобой над городом, мы видим маленькие дома и ещё видим, как облетают звёзды. Мы их фиксируем. Так надо, чтобы не потеряться. Ты фиксируешь?
– Я фиксирую.
И мы стали рисовать. Поскольку мы были космонавтами, то получилось здорово, космос вышел на славу, весь фиолетовый, дымный и страшный. А на втором листе я нарисовала нас с Наташей, сидящих в одиночестве на жёлтой горе, повёрнутых спиной к зрителю, а лицом к Волге.
Когда за нами прибежала рассерженная учительница, у нас в запасе было уже достаточное количество космических карт, так что мы уже и сами не пропали бы, но нас всё равно спасли, деваться было некуда. За Наташей приехала рассерженная бабушка и долго и старательно воспитывала нас обеих. После чего мы решили из вредности школу бросить, уйти в лес и питаться только печёной картошкой. Наташа уже придумала, как нам превратиться в первобытных людей, но ни у меня, ни у неё картошки не оказалось, жили мы тогда очень бедно, поэтому превращение было отложено.
– Ой, а давай будем охотиться на мамонтов? – предложила мне Наташа. – Надо только знать места…
– Ой, а давай не будем? По-моему, их всех уже давно поглотила вечная мерзлота.
– Я в этом не уверена. Ведь те, кто живёт в железной бочке… они же что-то едят?
Где теперь Наташа, где её старушки под дождём, бродячие собаки, космонавты, инопланетяне и ужас кто? Этого я не знаю. Художественной школы на том месте, в том здании, в котором мы учились, уже нет. Теперь там банк или ещё какое-то другое важное учреждение. Но сохранился парк с огромными тополями и грачиными гнёздами, похожими на чёрные звёзды. Тот самый парк, в котором мы рисовали каждую весну. И каждый раз, когда я прохожу по этому парку, я вспоминаю Наташу. Стала ли она художницей? Или, может быть, влилась в когорту современных фантастов? Или работает экскурсоводом в одном из местных музеев, рассказывает детям любимые сказки? Что же, очень даже может быть…
Как поживает Жучка?
Когда я пошла в первый класс, моей учительнице, Надежде Ивановне Жуковой, было лет девятнадцать, не больше. В её чертах сказывалось что-то восточное. Узкие блестящие глаза, широкий приплюснутый нос, смуглый цвет кожи и шапка кудрявых чёрных волос, высоко поднятых надо лбом и каким-то особым образом постриженных.
Мы были её ПЕРВЫМ первым классом, до того она ещё училась в училище, а потом – пришла к нам. Мне нравилось, как она вела уроки – вела, как будто бы играла. Мы много рисовали и пели, ходили в походы, благо, лес был недалеко от школы, в общем, всё было замечательно, пока я не заболела.
Болела я томительно долго, до самой зимы. Болезнь моя протекала в солнечном зале с жёлтыми занавесками и белыми обоями. В этой светлой комнате я читала и делала уроки. И каждую субботу приходила ко мне в эту комнату Надежда Ивановна, приносила мне домашние задания и проверяла тетради.
Надежда Ивановна пила с нами чай, разговаривала с мамой, вникала в историю моих бесконечных бронхитов. Помню её белую шапочку с замысловатым чёрным узором, присыпанную снежком. Надежда Ивановна очень любила вязаные платья, и всегда на ней были такие двухцветные платья с рисунком. Рисунок интересный: животные, птицы. Разрешалось мне узор потрогать – необычный узор. А потом мы писали диктанты разные, словарные и обыкновенные. Однажды я предложила ей самой сочинить диктант, оттого что это казалось мне интереснее.
– Ну… – Надежда Ивановна задумалась. – Ну пиши: Настала зима. Ударили морозы. Во дворе в будке сидела Жучка.
– Нет, – сказала я. – Это не пойдёт.
– Почему же не пойдёт?
– Потому что Жучке холодно.
– Хорошо. Пиши. Настало лето. Пошёл дождь. Во дворе в будке сидела Жучка.
– И это я тоже писать не буду. Жучка промокнет, Жучка боится дождя.
– Ну никак на тебя не угодишь, – сказала Надежда Ивановна. – Перерыв! Звонок с урока!
– Я сама в следующий раз про Жучку придумаю, – обещала я.
И я действительно придумала такой диктант, который всем страшно понравился. Жучка жила в доме, её все любили и кормили колбасой. Жучку расчёсывали особой расчёской, Жучку купали в особой маленькой ванной, Жучку выгуливали по берегу Волги, где Жучка ела травку и плескалась в своё удовольствие. Словом, Жучка жила в раю. Мне очень нравилось, как жила Жучка. И я продиктовала Надежде Ивановне этот диктант. И она его послушно записала. Только почему-то она написала «пёс Жучка», а не «собака Жучка». Я очень удивилась. Но оказалось, что Надежда Ивановна родилась в таком городе, где говорят на особом языке и грамматический род не всегда совпадает с нашим. По крайней мере, это касалось собак.
А у меня собаки не было. У меня был кролик. Милый, серый, с тревожными коричневыми глазками. Я кормила его сухариками, морковкой, а весной – листьями одуванчиков. Мой хилый, купленный за четыре рубля на Сенном базаре кролик быстро поправился, и его дымчатая шкурка приобрела серебристый блеск. Он громко скакал, стуча когтями, по моей большой комнате, и везде оставлял свои кроличьи орешки.
Я очень любила такого кролика. И о нём я тоже придумала диктант. Такой, который был бы интересен мне, и другим тоже. Даже если у них нет кроликов.
Наверное, диктант для учительницы был моей персональной придумкой. Выздоровев и придя в школу, я обнаружила, что никто другой не придумывает диктанты и не предлагает их учительнице. И мне стало скучно. Я даже могла выйти с урока, если это мне не нравилось. Просто встать – и уйти. К счастью, Надежда Ивановна меня извиняла. Она знала, что я просто отвыкла от школы. Я пользовалась свободой вставаний, хождений, рассказываний сколько угодно. Видимо, этот эпизод был из той же серии, что моё прохождение педпрактики на 5 курсе университета. Мне сказали, что я – «товар штучный» и отсоветовали заниматься с детьми.
А я очень люблю детей. Особенно таких детей, которые похожи на меня.
Итак, я окончила 3 класс – с одной «четвёркой» по русскому языку, и была весьма довольна. Всё было бы хорошо, если бы от нас не уходила Надежда Ивановна. На выпускной я принесла для украшения стола дорогую вазу, а потом забыла забрать её домой. Надежда Ивановна на меня очень обиделась – не стоит таскать ценные вещи в школу, сказала она. Это было началом охлаждения. Из-за пустяка.
Теперь я уже совсем не представляю её лица. Те черты, которые я обрисовала в начале рассказа, проступают передо мной механически, как в мультике. Да, я плохо её помню, остались только ощущения, внезапные, как луч света во сне: морозный день, озарённая солнцем комната, звон игрушечного колокольчика, чистые обёрнутые тетради, книжки, которые я читала медленно и с удовольствием, и конечно, милая собачка в придуманном мною диктанте.
– Ну, как поживает Жучка? – весело спрашивает Надежда Ивановна, входя в комнату. – Не чихает? – и снег искрится на её черно-белой шапочке.
А потом – потом уже было всё остальное: и кролик, и выздоровление, и первая любовь, но это уже не важно.