Анатолий Баюканский
«СОКОЛИНЫЙ ПОЛОНЕЗ»
РУССКО-ПОЛЬСКО-ЛИТОВСКО-АЙНСКО-ЯПОНСКО-НИВХСКАЯ САГА
Книга первая
«ЯНЕК, ШАМАНКА И «КРАСНАЯ ЛИСИЦА» -
КАТОРЖАНСКАЯ ЛЮБОВЬ»
Далеко в стране сибирской,
Меж крутых и мрачных скал
Приютился страх Господний
Александровский централ…
Посвящается главному шаману Сахалина, другу моей островной юности Владимиру Санги, который бросив ответственную работу в Совете Министров, тайно сбежал из столицы на остров Сахалин и стал привычно охотиться и ловить кету вместе со своими сородичами.
А также с благоговением посвящаю этот труд тем, что пронес свой крест от любимой Польши до каторжного острова и продолжает удивлять земляков отметив недавно почти год трудового стажа семьи и Красовских-Савельевых героев моего романа.
И последнее. Хочу сердечно поблагодарить трех тысяч читателей, которые прочитав роман «Ахтунт, ахтунг, евромафия» прислали 56 рецензий, от них я получил письма поддержки И Если их, моих новые друзей и коллег, на ПРОЗА РУ искре удивило. ТО В НОВОМ РОМАНЕ ВЫ ОКУНТТЕСЬ СО МНОЙ В МИР ТАИНСТВЕННОГО И НЕВАОЗМОЖНОГО. Итак, вперед!
Милейшие мои читатели. Прежде чем начать волнующее повествование, которое, надеюсь, с интересом будут читать русские, поляки, литовцы, японцы, малые народности Севера, да и все любители исторической литературы, хочу предупредить: я останусь на протяжении всей этой необыкновенной саги неслышно и почти незримо рядом с моими героями, которых я выносил в сердце, и был всегда с ними, во многих событиях лично принимал участие, как на Сахалине, так и в Польше, и Литве.
И короткая, но значительная христианская притча:
При рождении одного человека Бог сказал: «Иди по жизни смело и помни, что я всегда иду с тобой рядом». И, правда, человек все время видел позади себя следы двух пар ног. Но однажды все стало валиться из рук у человека, беды пришли по его душу. И он в сердцах выговорил Богу: «Господь, почему ты обманул меня, обещал быть всегда рядом, а я вижу в трудные для себя дни, только следы одного человека. «Эх, ты, глупый, это потому одни следы, что все последнее время я нес тебя на руках»…
Позвольте и мне, писателю, автору этой саги, также идти рядом с героями, изредка осмеливаясь вставлять некие малые пояснения. И пусть эти комментарии, будут хорошим дополнением к тексту саги, не мешают вам переживать. А дополнения эти назовем так
Я, сахалинец, открывал для себя нечто такое, чего прежде не замечал. «Синеватой глыбой из тумана выплывал тот страшный Сахалин»-пелось в одной их каторжанских стенаний. Однако, хватит предисловий, впереди самая настоящая житейская сага, когда на сей необычной, странной земле зародились иные отношения каторжников, государственных преступников и ссыльно-поселенцев, и, пожалуй, не менее важное , волею свыше образовались смешанные семьи разных народов и стран Итак…
Государь взглянул на часы. Скоро пора было выходить к завтраку, но еще оставалось в запасе полчаса. Сегодня вроде бы к завтраку он никого не приглашал. Облачившись в даренный турецким пашей Османом теплый небесно-голубой халат, государь прошел к письменному столу, присел, стал перебирать нумера свежих газет, приготовленные с вечера флигель-адъютантом Семерницким, невольно отыскивая сообщения из Польши…
УКАЗУЮЩИЙ ПЕРСТ
Ох, и недобрая слава разошлась в конце позапрошлого века по уральским рудникам и сибирским острогам, по этапам, что шли в ссылку, и по российским тюрьмам. Разносили и умножали эти вести, как разбойнички с Большой дороги, так и беглые каторжники, чудом удравшие с острова, как они шутили «на арбузной корке». Поговаривали людишки,, что за тяжкие грехи даже Божья Матерь редко появляется над островом, и еще, будто само красное солнышко старается морем обойти каторжный остров. Поговаривали всезнающие тюремные ботало, что там, кто хоть словцо недовольное скажет супротив власть имущих, в камень замуровывают. И стоят те камни-кекуры вдоль всего соколиного берега. А над ними день и ночь жалобно, до боли душевной стонут птицы похожие на чаек, сердобольные оплакивая невинные души.
Страшен Соколиный остров, но еще страшнее проклятого места боялись «Иваны – красные рубахи» начальника острова генерала Кононовича Владимира Осиповича, которому присвоили «погоняло» Указующий Перст» – на кого укажет, тому мало не покажется... Много, ох много помнили на своем тюремном веку «иваны»: и престарелого бешеного дурня, генерала Гинце, по тюремной почте передавали невероятные рассказы о сумасшедшем начальнике острога Патрине, но все они не шли в сравнение с Указующим Перстом, большим специалистом по делу исполнения наказаний – лучшим в империи. Знал он, как «Отче Наш» все хитроумные уловки смекалистой тюремной братии.
Сколько лет гоняли каторжные этапы по России с запада на восток, столько лет и существовал здесь свой затаенный мир, мало знакомый вольным людям. Главное, утверждали «иваны», что такое воля можно понять только по отбытию срока означенному судьями да прокурорами. Хотя, конечно всегда оставались недовольными. Веря в то, что справедливы иные каратели: прокурор медведь, судья – «вор иван»». Часть зеков обычно вела себя смирно, «атаманы» бывалые уголовники называли ее презрительным словом «кобылка», так сибирские чалдоны обзывали обычно саранчу. Заслужить звание «бродяги», а тем более «ивана» было не просто. Держась друг за друга, бродяги занимали все «хлебные места» сплошь и рядом обворовывая «кобылку».
Указующий Перст впервые порушил этот порядок, пересмотрел неписанный на бумаге устав каторги. Он решительно изгонял «иванов» из хлебопеков, медбратьев, церковных служек., майданщиков. Однако со временем пыл генерала несколько поугас и многое вернулось на наезженную колею. Откуда вообще взялся Указующий Перст? Одни утверждали, что прибыл переводом с Карийской каторги за сильное «ужесточение людишек». Другие, «тюремные ботало» – самые осведомленные арестанты, дружно утверждали: Кононович – оборотень. И на сие были у них основания. В младые годы, будучи младшим офицером, он, в сговоре с начальством, решил провести опасный эксперимент – тайком обрядился в тюремную робу каторжника, получил особый статейный список, надел арестантский серый халат, дал побрить себе половину головы и как самый настоящий злодей-убивец был зачислен в этапную партию, идущую по «Владимирке» в Сибирь.
Выдавая себя за «ивана», брел с этапом сотни верст, ел тюремную баланду, кормил на пересылках клопов, а в дороге с пристрастием учился «ботать по фене» – говорить на тюремном языке, прятать «запрещенку» в «сусликах» – тайниках...Мало того, именно генерал согласился с мнением «кобылки», что кража в тюрьмах не считается преступлением. Пусть обворованный сам разбирается с обидчиком, а вот преступление – другой разговор. Преступление = это убийство и за него следует наказывать по всей строгости закона. И государственного и каторжного Обмануть Указующего Перста было невозможно..Правда, многие помнили один случай, когда при вечерней поверке генерал спросил, почему не вижу в строю Коржа? И один из смельчаков ответил: «Он блины печет». Строй фыркнул со смеху, а Указующий Перст так ответил: «Какой молодец, блины печет, это хорошо, хоть сотоварищей накормит». Каторга радостно потирала руки, мол, катанули начальника, «печь блины» -значит мастерить фальшивые деньги. Только радоваться каторжанам было рановато Кононович прекрасно знал всю тюремную азбуку и уже через сутки «хлебопека» по кличке Корж упекли в карцер, в «сухарницу», на просушку.
Особенно крупным специалистом считался генерал в области картежной игры –этой эпидемии всех сибирских и сахалинских тюрем.. Бывало вечером после «тюремных уроков» он переодевшись в платье надзирателя тихо проходил мимо бараков и всюду слышал возгласы: «Два с боку! «Фигура! Бардадым! Барыня»! Кобылка резалась в карты. Даже прижилось среди осужденных выражение «суд «приговаривает не к срокам , а к бессрочной картежной игре», что в конечном итоге означает «смерть».
Довольно часто генерал ловил себя на мысли, что все
Судьба генерала Кононовича была и впрямь не совсем обычна. Он был поистине фанатически влюблен в свое неблагодарное дело. Мечтал внедрить в российскую систему наказаний теорию итальянского профессора Чезаре Ломброзо, который создал прелюбопытный научный труд – определять при рождении ребенка, будет ли он обычным гражданином или в будущем у него – преступная, воровская жизнь. Следовательно, власть может знать то, что случится наперед, через пару десятков лет. Ломброзо предлагал при рождении будущих врагов общества, сразу же отделять детей от нормальных и отправлять в специальные учреждения для перевоспитания. Если по его теории человек в будущем станет бандитом, его с детства предлагалось изолировать. После своих нововведений Указующий Перст был отозван с Карийской каторги и вызван в столицу. Вызов не сулил ничего хорошего. Проезжая через Иркутск он был приглашен к генерал-губернатору, который принял его очень холодно и говорил, как с преступником, мол, его величество император крайне недоволен поведением слуги закона империи. Со своей стороны прямо сказал: «Полковник, человек с вашим характером и вашими взглядами на тюремное ведомство не может занимать прежнюю должность на Карийской каторге, очень важной для спокойствия страны. Сомневаюсь, что вы вообще можете состоять на государственной службе». Не таясь, показал ему письмо нерчинского исправника: «Я бы лично отправил Кононовича в Якутск с бубновым тузом на спине.
Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. Рано торжествовали противники Кононовича. После посещения Петербурга он всплыл на другой, более важной каторге, на Сахалине. И что особенно поразило многих, уже всплыл не полковником, а генералом. Была ли это чья-то тонкая игра или попал государю «под настроение» – неизвестно…
Несмотря на свои пятьдесят с «хвостиком» Указующий Перст выглядел молодцом. Имел бравую выправку, ходил, пружиня на носках, любил появляться на людях в парадном мундире. Особенно удивляла близких еще одна странность генерала. Часто он вдруг выкидывал неожиданные фортели, приглашал «на чашку чая» в свой дом кого-нибудь из каторжан, попавших на остров после столичных шумных процессов. Побывали у него дома светский убийца, бывший офицер Ландсберг, бывшая баронесса Ольга Геймбрук, каторжная модистка, здесь она принимала заказы на наряды для жены генерала и дочери. Если родственники терпимо относились с бывшими светскими людьми, то знакомство генерала с изощренным истязателем Пащиковым, что зверски убил жену из ревности, приводило жену генерала в тихий ужас. Она прекрасно знала, что здесь, на Соколином, этот русский Оттело женился по любви на бывшей актрисе, также убившей собственного мужа. Это об этой парочке позже написал В.Дорошевич: «Крепко схватившись друг за друга, они выплыли в этом океане грязи, который зовется каторгой, выплыли и спасли друг друга»…
К выходкам генерала трудно было привыкнуть, Кто мог знать, что удумает через минуту другую Указующий Перст, кого осчастливит, кого без вины определит в мокрый карцер, в «сушилку». И что странно
Перед Рождеством Христовым, будто озлясь на обитателей острова, гиляцкий бог Талыс, напустил на Соколиный всех своих злых кинров и милков. Едва над торосистыми льдами мыса Погиби чуток посветлело, как из-за косматых сопок, поросших кривобоким мелким лесом, косо повалил колючий снег, переметая гиляцкие тропки-своротки, тайные каторжанские стежки. Казалось пурге не будет конца, однако, ближе к полудню, над тайгой, в тех местах где врезаются в небеса острые каменные шиханы – вершины гор, метель начала терять силу. Снег стал падать не косо, а отвесно. Низкие косматые облака, прицепившиеся к крутым скалам, оторвались от кекуров.
А в Александровскую бухту, куда вот-вот должен был прибыть очередной пароход с заключенными, проступили странные очертания смутного солнечного диска, похожие на клешни гигантского королевского краба. Однако вскоре солнце-краб снова укуталось в снежную доху. И пополз из-за Камышевого хребта такой туман, что казалось, казачьей шашкой его не проткнешь…
«ДОБРЕ ДОШЛИ, ДО КАТОРГИ, ПАНОВЕ?
День был субботний ветреный, шторм бил в прибрежные скалы с такой яростью, что казалось, еще немного, самую малость и скалы развалятся, хотя кекуры «Три брата», что стоял на виду Александровска, как часовые, наблюдали, чтобы осужденные не смели бежать с Соколиного острова.
Каторжные уроки закончились раньше обычного – предстояло «отдохновение» от трудов каторжных. И все тюрьмы Александровского централа, главная, Дуйская и Воеводская, камеры исправляемых, «вольная команда» занимались обычным для такого дня делом: стирали, штопали рубахи, мыли портянки, чинили бродни. Уголовные не «терли волынку», как обычно после трудов, не рассказывали друг дружке всякие лихие случаи из своей бурной жизни, а истово обсуждали божественную службу отца Ювеналия.
Поближе к окнам камер, где обычно располагались «иваны», которые сегодня также не «дулись в буру», а молча сосредоточенно готовились к большой жратве, перекладывали на чистые тряпицы яйца, успевшие изрядно подсохнуть кусы оленьего мяса, растирали деревянными ложками хлебную тюрю, от которой шел по камерам хмельной дух перекисшей браги.
Тишина царила и в единственной на всю тюрьму камере политических. Согласно повелению губернатора политические – «государственные преступники» – на Саколином острове имели право носить вольное платье, жить не в камерах, а при казенных дворах. А по самоличному решению Указующего Перста все политические, которые, по отзывам каторжного начальства, являли пример добросовестного поведения, иногда получали разрешение использоваться на работах, близких к их вольным профессиям. Исключение составляли двое политических – русский Феликс Игошин и поляк Янек Лещинский. Почему двое? Почти целый год в камере 13 отбывал срок один Феликс Игошин. А потом произошел случай, который удивил даже здешних старожилов.
По прибытии на Соколиный остров очередной партии ссыльных поляков: один молодой политический демонстративно отказался от «милостивейшего послабления». Он прямо заявил генералу Кононовичу, что прибыл на каторгу из далекой милой страны вовсе не для того, чтобы принимать поблажки, а в наказание за свои справедливые деяния, направленные против существующего российского царизма.
Это был невиданный в здешних местах вызов начальству. О дерзости молодого поляка целую неделю толковали в тюрьмах и поселениях, вспоминали тот разговор с начальником каторги в подробностях. А дело было так. Когда причалил пароход с новой партией польских каторжан, среди которых было около двадцати членов польской партии «Пролетариат», ничто не предвещало бури. Измученные долгим кругосветным путешествием, осужденные поляки блаженно потягивались, оглядывались по сторонам, лица их светились тихой радостью. Лишь Янек Лещинский – высоченный, беловолосый, стоявший в стороне от этапа, выглядел хмурым и решительным. Никто не знал, что во время долго пути он познакомился с одним из офицеров конвоя, человеком, уволенным из штата охраны Шлиссельбургской крепости. Офицер был немолод. Он рассказал каторжанину под страшной тайной историю польского патриота Лукасинского, который просидел в крепости 37 лет. «Неужели я склоню голову перед царским самодержавием? – думал Янек Лещинский. И в душе он твердо решил – нет. Буду бороться и здесь, до конца, чтобы стать похожим на своих вождей – Домбровского, Лукасинского, Варынского…»
Старший смотритель тюрьмы Еремов, врачи, конвойная команда, вольнонаемные из конторы, что пришли описывать карантин, при столь дерзких словах замерли. Никто еще не осмеливался прекословить начальнику каторги, бросать открытый вызов. И, поеживаясь на пронизывающем ветру, соколиное начальство ожидало страшных кар всему польскому карантину и, конечно, наказание должно было пасть на голову молодого поляка. Однако на удивление всем, генерал не вспылил, не разъярился. Он потер подбородок, поднял глаза на поляка.
– Считаю уместным напомнить: на вверенном мне острове политическим разрешено жить на вольных квартирах, что не освобождает, конечно, от тюремных физических уроков. Политические имеют право выписывать с материка жен, им не бреют голов, не порют розгами, не заковывают в кандалы. Вы, Лещинский, желаете отбывать срок в тюрьме, пожалуйста, но запомните: в централе подобных послаблений нет, вы будете отбывать срок в компании со страшными элементами. А это не очень-то приятное соседство. Что на это скажете, молодой бунтарь?
– Что ж, коль вы такой законник, то…мое дело предупредить. А там быть, по-вашему, – криво усмехнулся Указующий Перст. Он жестом подозвал Еремова, что-то тихо ему сказал. Еремов согласно кивнул головой: «Да, я понял, в 13 камеру, к самому антихристу в пасть…»
На следующий день, рано утром девушка пошла к морю, села на знакомый замшелый валун, не отрываясь, смотрела на восход. Солнце сверкало, словно большая медная бляха сына старшинки. Васька недавно был принят на службу младшим надзирателем в тюрьму, получил старую, зазубренную саблю и новенькую бляху, которой очень гордился. И в то утро Солнце-бляха медленно выплывало из морской глубины, постепенно перекрашивая водную даль: серые хляби менялись на глазах, будто священная собака Тынграй лизала волны огромным бело-розовым языком. Заслепило глаза. Олька обернулась и стала смотреть на темно-бурые голые сопки, изъеденные весенними ручьями, сбегающими с гор к морю. Затененные промывы показались нивхской девушке огромными нерпами, сползающими к проливу.
«Злая шаманка» – эта кличка вскоре распространилась по всему побережью, и женихов заметно поубавилось. Жизнь шла своим чередом.
Дни бежали так быстро, как собаки по следу лисы. То откорм медведя в клети, то большая тюленья охота, то отстрел собольков и нерпы. И все равно, как только выпадала свободная минута, Олька вспоминала тылгур про беловолосого богатыря, которого про себя уже называла «мой Мыргы». Ей становилось не по себе – стесняло дыхание, будто ее укутали в меховую медвежью шкуру и прижали лицом к гаче – длинной шерсти, что на медвежьих ягодицах: загоралось лицо, словно диким шиповником исколотое. Ольке становилось необычайно радостно и очень страшно одновременно.
Частенько, шаманка, сидя у острого камня-кекура на обрыве, вспоминала свою жизнь, чего раньше почти не бывало, рассуждала, достойно ли она быть рядом с Мыргы. Оглянувшись по сторонам, нет ли поблизости злых духов – кинров, вслух произносила прежнее свое имя. И в испуге замолкала. Вспоминая о своем – «уйкре» грехе, она нарушила закон, не утонула. Однако с тех пор, как услышала о беловолосом, воспоминания стали редкими, чаще она закрывала глаза и четко видела будущего жениха беловолосого, чем-то удивительно похожего на Хозяина тайги – сильного, доброго, излучающего голубой свет и мудрые мысли.
И однажды случилось то, о чем она втайне мечтала. Егорка, приехав из города, сказал Ваське, что утром в стойбище прибудут шибко большие начальники русские. Будут торговать у них голубых собольков и свежую рыбу. С ними якобы приедет и беловолосый, которого она прозвала «богатырем Мыргы». Услышав про это, Олька уронила нож. Нож упал острием вниз, сильно поранив ногу, только ей почему-то не было больно.
Всю ночь Ольке снились белые, будто январская изморозь, волосы каторжного богатыря. Голубые, словно горные озерки глаза Мыргы. А рано утром, когда снег вокруг порозовел от солнца, Олька сытно накормила собак, всех, без разбора: кобелей с отрубленными хвостами и нартовых сук, обтерла руки о влажную тряпку, принялась готовить праздничное угощение. Перво-наперво сделала кушанье – мось. Жевала кусочки рыбы крепкими зубами, осторожно выкладывала в корытце, потом резала блескучим ножом строганину. Из высушенного желудка сивуча нацедила в чашки нерпичьего жира, разложила на чистой тряпице черемшу, пьянь-траву.
Оглядев накрытый стол, звонко рассмеялась, довольная собой. На радостях сунула младшему брату Васьки кость со сладким мозгом, густо намазала свои черные волосы тюленьим жиром, вышла из зимника. Снег блестел под солнцем так, что Олька прикрыла глаза, а когда открыла, увидела, словно впервые в жизни, такую красоту, что чуть было, не заплакала. Где-то рядом вспорхнула куропатка, едва не задев ее тугим крылом. Олька рассмеялась прямо в морду старому псу… Пес наклонил лохматую башку, в упор посмотрел на хозяйку, подергал мокрым носом.
Люди из города приехали в стойбище, когда из-за сопки Чернухи уже начали ползти синие тени, а солнце спряталось за тучи. Ольга, притаившись за лиственницей, издали приметила беловолосого. Да и как было его не выделить: высоченный, без шапки, он и вправду показался девушке сказочным богатырем. Все сходилось с услышанным тылгуром.
Начальники не вызвали у Ольки особого интереса, хотя Егорка, Васька, все людишки стойбища сразу же начали выказывать гостям особое расположение – преподносили дешевые дары, зазывали в свои зимники. А вскоре прибывшие белые начальники опустились на старые медвежьи шкуры. Шумно разговаривая, стали разливать «огонь-воду», угощали Егорку, Ваську-надзирателя. Богатыря почему-то к еде не позвали. Это сильно обидело Ольку. Она, не помня себя, подскочила к яствам, схватила в горсть строганину, не обращая внимания на удивленных офицеров положила на берестяную корочку ягод и отнесла беловолосому, который что-то писал. Молча протянула ему еду.
И вдруг рука девушки коснулась его плеча, Мыргы поднял голову. Гилячка, не мигая, странно смотрела на него. Потом решительно пошла к нартам, поманила за собой поляка. Она ничего и никого больше не боялась. И что-то случилось с Лещинским: он словно привороженный двинулся вслед за девушкой. Русские удивленно смотрели на странную пару. А она, не спрашивая разрешения белых начальников, села на нарты.
Поляк с нескрываемым любопытством оглядел девушку. Она была в той поре, когда тело наливается живительными соками земли и моря, тайги и солнца. И еще она была по-своему очень красива.
Глядя на странную парочку, громко смеялись русские начальники, подражая им, хихикал Васька, не отпуская руки от эфеса сабли. Только старшинка Егорка был серьезен, даже не смотрел в их сторону.
Поляк невольно отшатнулся от гилячки. Он не мог понять, спрашивала Олька его согласия или просто утверждала, что так будет.
ххх
Вскоре нарты с русскими умчались, вздымая сухой снег, а Олька все стояла и стояла, глядя на сгущающуюся темноту. А потом неожиданно пошла вслед за нартами, шла, сама не зная куда. Ей вдруг захотелось говорить. И девушка принялась вслух описывать все, что приходило в голову, она очень удивилась непривычному звуку своего голоса, который, казалось, шел отдельно от нее, где-то рядом. Возле кривобокой Листвянки Олька приостановилась, крепко обняла холодный корявый ствол и, словно заклинание, повторила сладкое слово «Ты, однако не Я-нек, ты Мыргы – Богатырь мой Мыргы!»
АТАМАН «ТОПОР» КАСЮКАС
Князь Долгоруков – министр внутренних дел России, высокий, подтянутый, нервно расхаживал по кабинету, щека его с утра дергалась, принося некие неудобства. Причиной тому была спрятанная под кипой малозначительных сводок главная, похожая на затаившуюся бомбу, способную нанести урон всей империи. Выполняя строгий наказ императора, Долгоруков не позже вчерашнего дня был изустно ознакомлен с результатами предварительного расследования страшного преступления, которое вели лучшие сыщики тайной полиции, но…пока был лишь зафиксирован сам факт, а ни единой нити, ведущей к главарю, не находилось. В голове князя тоже не имелось ни единой толковой идеи, способной хотя бы смягчить удар.
Князь признавал, что время для расследования выпало самое неподходящее. Столица азартно готовилась к традиционному празднику в «городе фонтанов» Петергофе по случаю тезоименитства императора Александра II.
На ноги был поднят местный гарнизон, прибыли из города Вильно сыщики-литовцы. Двое суток шли тщательные поиски. Следы транспорта обрывались у кромки заболоченной местности у хутора Треникай.
Узнав о происшествии, император вызвал к себе военного министра и князя Долгорукова, дал трое суток для поимки и наказания виновных. Пока они с министром ломали головы, кто-то подбросил в почтовый ящик III отделения тайной полиции у Цепного моста записку, повергшую в смятение всех причастных к следствию: «Транспорт с оружием у нас. Искать его бесполезно. Когда оно заговорит, вы услышите». И подпись: «атаман «Топор». Быстро подняли архивные материалы. В послужном списке Касюкаса нашли любопытные документы, подписанные им лично, сверили с почерком автора записки в третье отделение. Все сошлось. И еще выяснилось, что Касюкас являлся дальним родственником семьи Пилсудских, уважаемых в городе людей, но выяснилось, что в этой старинной шляхетской семье два брата были замешаны в подготовке покушения на русского царя и приговорены к смертной казни, замененной на длительные сроки каторжных работ, в Сибири и на Сахалине. Это уже была ниточка. Стало ясно: Касюкас – похититель транспорта, не просто разбойник, а замаскированный враг трона. Главное было неясным: где сей атаман, взявший пугающую кличку «Топор»? Где и когда «заговорит» похищенное оружие? Секретные агенты, живущие в самых «горячих» точках» России, Литвы и Польши, слали успокаивающие донесения: «У нас все тихо». Однако шеф жандармов да и приближенные царя знали: спокойствие это очень пугающее…
Осторожно приоткрыв дверь, дежурный офицер связи, подал князю Долгорукову только что расшифрованное сообщение из Иркутска. «Операция проходит успешно. Наш агент прочно внедрился в руководящие органы сообщества под названием «Томский красный крест», планирующего смуту в Сибири и на Дальнем Востоке. Выявляем зачинщиков». Князь недовольно поморщился. Все это вокруг и около, а где обоз, где Касюкас?
Князь вспомнил недавний визит к императору, где был зачитан четкий и ясный доклад секретного агента Шамагирова за что государь присвоил оному очередное звание, а его – шефа жандармов – слегка укорил. Не излишнее ли рвение проявляет этот молодой шаман – Шамагир? Хотя… нужно признать, талантлив, чертяка. И князь поймал себя на мысли, что нужно немедленно отправить депешу в Иркутск Шамагирову, приказать ему оставить все прочие дела и подключиться к поискам Касюкаса.
И тут с князем что-то случилось. Словно затмение нашло. Он еще успел усмехнуться: «будто неладно помянутый Шамагиров из дальней иркутской стороны мгновенно наслал на меня порчу». Голова князя закружилась, в горле возникли сухие спазмы. Князь схватил графинчик с недопитым пуншем, плеснул жидкость в рюмку, выпил. Дурманящее состояние не проходило. Тяжелый, давящий на виски туман словно перекочевал в область груди, захватил левую сторону. Первым желание министра было срочно вызвать дежурного доктора, протянул руку к колокольчику, но позвонить не успел. Вошел офицер связи, молча протянул новое сообщение: «Совершено два покушения со смертельным исходом на коменданта города Вильно Горохова и на капитана Гилевича, начальника конвоя злосчастного транспорта. Почерк убийства – схожий».
«Топор»! – ударило в голову князя догадка. – Неужели и это его рук дело? Как говорят бродяги: «против лома нет приема, окромя второго лома». А какой лом в эти часы могу обрушить на голову Касюкаса я? Да никакой! И в это же мгновение князь вдруг вообразил себе, что ему открылась страшная картина, предстоящего крупного заговора: бунтующие поляки, транспорт с оружием, родственные связи семьи Касюкаса и семьи Пилсудских. А ежели впрямь на пороге новое восстание, о котором его не раз предупреждали секретные агенты? Нет, только не это!
На полированном столике князя к вечеру уже лежали необходимые подробности о Юстасе Касюкасе. Князь, забыв о немощи, которая отступила внезапно, как и возникла, присел к столу, стал знакомиться с доставленными сведениями. И сразу многое для него сделалось ясным: оказывается, старший брат Юстаса и его отец участвовали в Варшавском восстании, затем были арестованы и казнены по приговору военно-полевого суда. Князь Долгоруков удовлетворенно хмыкнул. Что ж, один ход к разгадке этого ребуса, кажется, найден: месть! Примитивная месть человека, именующего себя «атаман Топор». Пока нет иных более убедительных версий, с этой точки продолжим расследование.
Долгоруков прошел к журнальному столику, проглотил таблетку, вернулся к столу. Потянул к себе папку с документами и…словно кто-то его легонько подтолкнул под локоток. Князь замер, почувствовав некую перемену в себе самом. Голова вроде как прояснилась, ее обдало холодком. Тяжесть в груди также рассеялась, мысль заработала четко и ясно, будто ее освободили от невидимых пут. Еще не веря окончательно в избавление от странного недуга, князь начал осторожно раскладывать пасьянс, при этом рассуждая сам с собой: «Итак, убиты два офицера, среди них начальник конвоя. Преступление совершено на границе Урала и Сибири. Комендант Горохов сражен в Вильно, Литва и Урал – далековато. Господи святы! Если это и впрямь работа «Топора», то не мог же он усечь головы двум офицерам одновременно в разных концах империи. Однако почему первой пришла мысль об Урале? Вполне возможно, что некий этап каторжан почти одновременно шел в ссылку, в Сибирь. Не могли ли они соприкоснуться во время движения? Пожалуй, могли. Шел ли при этапе каторжан конный обоз с оружием? Ведь так часто практикуют конвойные, сопровождающие и тех и других; вместе идти в дальний и опасный путь веселее и безопаснее. – Князь прикрыл глаза, каждым нервом почувствовав: разгадка рядом. Между этими событиями существует некая связь. Но какая именно: агент Шамагиров в шифрованном донесении на прошлой неделе вторично предупреждал, что в Восточной Сибири и на Сахалине замечено оживление политических – готовятся вооруженное восстание ссыльных поляков, заговорщики что-то выжидают. Не оружия ли им недостает? Это предположение очень близко к истине. И выходит, что бунтовщикам нужно овладеть сибирским трактом и по проторенному каторжанами пути выйти к побережью Охотского моря и…Нет, лучше не думать о самом страшном. Князь вновь закрыл глаза, отгоняя мысли о возможности нового восстания. Каксюкас наверняка давно и прочно был связан с польским движением «Пролетариат», затаился до времени, выждал свой час и с помощью сообщников из литвин и поляков похищает транспорт с оружием, тщательно укрывает добычу в глухих сибирских лесах или на хуторах, а затем… Можно предположить и такой ход врага трона: зная, что в Сибири готовится восстание, решает переправить часть оружия и боеприпасов туда. Если это верно, то…князь снова заволновался, представив на мгновение крайне огорченное лицо императора – у Александра глаза всегда наполняются грустью, голос слегка подрагивает.
Масштабы бунта ожидаются весьма крупные, вспомнив снова о секретном удачливом агенте, князь на сей раз даже обрадовался, именно подполковник Шамагиров волею случая оказался на острие операции, которую можно коротко назвать так: «бунт». Нельзя было не признать прозорливость секретного агента. Пока они в столице строили догадки, Шамагиров, видимо, глубоко влез в логово будущих заговорщиков. Князь нашел в себе силы отбросить прочь неприязнь к «шаману», удовлетворенно потер руки. Все возвращается на круги своя! Нужно срочно собрать начальников отделов, ведающих тайной полицией, сыскной службы сообща тщательно продумать дальнейшие детали каким образом найти и перехватить обоз с оружием.
Да еще необходимо срочно выяснить, при каких обстоятельствах убит начальник конвоя? Где в настоящее время находится этап каторжан? Есть ли при нем политические арестанты? Еще следует немедленно отправить шифровку Шамагирову, сердечно поблагодарить за службу, предложить подключиться к поискам Касюкаса.
Выглянув в окно, князь увидел, что его личный кучер и адъютант, прохаживаясь по набережной, о чем-то спокойно беседовали. Экипаж давно ждал хозяина. Завтра можно было с утра со спокойной совестью отправляться в Петергоф, на праздник…
«БЕЖАЛ БРОДЯГА С САХАЛИНА»
В Александровском централе поляк Янек был в числе «вечников» – так называли осужденных на 15 лет и более. Даже бывалые бродяги, попав на Соколиную каторгу, в большинстве своем очень скоро превращались в серую арестантскую массу, внешне становились похожими друг на друга: замедленные движения, потухшие, мало что выражающие глаза, Янек оставался счастливым исключением – выделялся внешностью, ростом, силой, которую не раз испытали на своих горбах арестантские вожаки, пытавшиеся «пощупать» господ политических.
Еще в детстве, начитавшись книжек про короля Августа, прозванного в Польше «Сильным», Янек часами пропадал в деревенской кузнеце, где к немалому удивлению дворовых людишек, без устали бил гулким молотом по наковальне, раздувал меха, не уступая кузнецу Тадеушу. Позже, к ужасу родных, пристрастился кулаком вдребезги разбивать кирпичи, расплющивать ладонью серебряные кубки, за что получал строгие нотации от отца и матери.
В неволе Янек с удовольствием исполнял тюремные уроки, требующие физических усилий. Правда, подневольный труд не мог не сказаться на его внешности. Янек погрузнел, огрубел. За полгода до описываемых событий отпустил светлую бороду, которая явственней подчеркнула голубизну его глаз, придала лицу мечтательно-страдальческое выражение.
Еще на далекой воле в юного пана до безумия влюблялись дочери соседей – помещиков. Только ни одна из них не могла похвастать, что пользовалась взаимностью. Янек просто не замечал женских прелестей. Он с головой окунулся в революционную деятельность. Работа в партии «Пролетариат» рядом с незабвенным Людвиком Варынским захватила Янека целиком без остатка. Участие в запрещенных собраниях, выпуск гневных воззваний, беседы с ткачами и крестьянами о будущем Польши, перевозка оружия, – времени на личную жизнь не оставалось.
Арест встряхнул Янека, заставил спуститься с небес на грешную землю. На суде, как божий удар, поразил его государственный прокурор. Ледяным голосом он перечислял «богоотступнические деяния: покушение на государственные устои, подготовка цареубийства, предательство родины…
Приговор был жестоким. 28 января 1886 года в Варшавской цитадели были повешены Куницкий, Бардовский, Петрусиньский и Оссовский. Он, Ян Лещинский был приговорен к вечной каторге, выслан на Соколиный остров.
Под покровом ночи их увезли из родной Польши в Россию. Начались бесконечные этапы и полуэтапы, унижения, заплеванные нары пересыльных тюрем, продуваемые ветром бараки, мерзкая баланда. Политических везли на подводах. А рядом шла пехом, бренча кандалами, разноголосая блатная «кобылка» – с поножовщиной, плачем, смертоубийством.
В Одессе поздней ночью поляков погрузили в темный трюм парохода «Кострома». Раздался гудок, и «Кострома» отвалила от пристани. И началось кругосветное путешествие – перегон: Константинополь, Суэц, Нагасаки, Владивосток. Сахалин. Навидались каторжане в пути горького и соленого до слез. На подходе к мысу Погиби и в самом деле едва не случилась им погибель. Под вечер судно вдруг заскрежетало, страшно закричали женщины, завыл гудок. Люди не успели ничего понять, как нижнюю палубу залило водой. Оказалось, что «Кострома» села на прибрежные камни. Арестанты подступили к конвою, стали умолять выпустить их на верхнюю палубу из трюма. Наконец раскрылись запоры, толпа по пояс в воде, сбивая друг друга с ног, кинулась к выходам
И вот – Сахалин. По-молодости Янек думал, что революционная эпопея – таинственная, романтическая большая игра, наполняющая душу жутким восторгом. И вдруг очутился в мире, о существовании коего даже не подозревал, но поначалу ему несказанно повезло. Указующему Персту, видимо понравился своевольный поляк. И он откровенно обрадовался, когда вновь прибывших спросили, кто из них владеет русским языком, Лещинский сделал два шага вперед.
– Вот и добре, вот и добре, – хмыкнул Указующий Перст. Он подумал про себя, что сначала поломает шляхетскую гордость Лещинского, «прикормит» его, потом возьмет в контору писарем, в коем сильно нуждался…
Вот что писал о Соньке писатель Влас Дорошевич:
«Во время ее последнего процесса стол вещественных доказательств горел огнем от груды колец, браслетов, колье.
Дама с изменившимся лицом подошла к этой «Голконде».
Глаза горели, руки дрожали. Она перебирала, трогала каждую вещь.
Тогда «с высоты» скамьи подсудимых раздался насмешливый голос:
Этот эпизод вспомнился мне, когда я, в шесть часов утра, шел в первый раз в гости к «Золотой ручке».
Я ждал встречи с этим Мефистофелем, «Рокамболем в юбке».
С могучей преступной натурой, которой не сломила ни каторга, ни одиночная тюрьма, ни кандалы, ни свист пуль, ни свист розги. С женщиной, которая, сидя в одиночном заключении, измышляла и создавала планы, от которых пахло кровью.
И…я невольно отступил, когда навстречу мне вышла маленькая старушка с нарумяненным, сморщенным, как печеное яблоко лицом, в ажурных чулках, в стареньком капоте, с претензиями на кокетство, с завитыми крашеными волосами.
Она была так жалка со своей «убогой роскошью наряда и поддельною краской ланит». Седые волосы и желтые обтянутые щеки не произвели бы такого впечатления.
Зачем все это?
Становилось все ясно…
И эти пунцовые румяна, которые должны играть, как свежий румянец молодости.
Мы познакомились.
Блювштейн попросила меня сесть. Нам подали чай и бисквиты.
Она говорит, что ей тридцать пять лет, но какая же она была бы пятидесятилетняя женщина, если бы не говорила, что ей тридцать пять.
На Сахалине про нее ходит масса легенд. Упорно держится мнение, что это вовсе не «Золотая ручка». Что это «сменщица», подставное лицо, которое отбывает наказание – в то время как настоящая «Золотая ручка» продолжает свою неуловимую деятельность в России.
Даже чиновники, узнав, что я видел и помню портреты «Золотой ручки», снятые с нее еще до суда, расспрашивали меня после свидания с Блювштейн:
Ее все же можно узнать. Узнать, несмотря на страшную перемену.
Только глаза остались все те же. Эти чудные, бесконечно симпатичные, мягкие, бархатные, выразительные глаза. Глаза, которые «говорили» так, что могли даже отлично лгать.
Один из англичан, путешествовавших по Сахалину, с необыкновенным восторгом отзывается об огромном образовании и «светскости» «Золотой ручки», об ее знании иностранных языков. Как еврейка, она говорит по-немецки.
Вероятно, разгадка этого кроется в ее хорошеньких глазках, которые остались такими же красивыми, несмотря на все, что перенесла Софья Блювштейн.
А перенесла она так же много, как и совершила.
Ее преступная натура не сдавалась, упорно боролась и доказала бесполезность суровых мер в деле исправления преступных натур.
Два года и восемь месяцев эта женщина была закована в ручные кандалы.
Ее бессильные, сохнувшие руки, тонкие, как плети, дряблые, лишенные мускулатуры, говорят вам, что это за наказание.
Она еще кое-как владеет правой рукой, но, чтоб поднять левую, должна взять себя правой под локоть.
Ноющая боль в плече сохнувшей руки не дает ей покоя ни днем ни ночью. Она не может сама повернуться с боку на бок, не может подняться с постели.
И, право, каким ужасным каламбуром звучала эта жалоба «Золотой ручки» на сохнувшую руку.
Ее наказывали в девятом номере Александровской тюрьмы для «исправляющихся».
Присутствовали все, без исключения. И те, кому в силу печальной необходимости приходится присутствовать при этих ужасных и отвратительных зрелищах, и те, в чьем присутствии не было никакой необходимости. Из любопытства.
В номере, где помещается человек сто, было на этот раз человек триста. «Исправляющиеся» арестанты влезали на нары, чтобы «лучше было видно». И наказание приводилось в исполнение среди циничных шуток и острот каторжан. Каждый крик несчастной вызывал взрыв гомерического хохота.
Они кричали то же, что кричали палачам, когда наказывали их.
Но Комлеву не надо было этих поощрительных возгласов.
Блювштейн едва встала с «кобылы» и дошла до своей одиночной камеры.
Она не знала покоя в одиночном заключении.
Это делалось ради местного фотографа, который нажил себе деньгу на продаже карточек «Золотой ручки».
Блювштейн выводили на тюремный двор. Устанавливали кругом «декорацию».
Эти фотографии продавались десятками на все пароходы, приходившие на Сахалин.
Специалистка по части побегов, она бежала и здесь со своим теперешним «сожителем» Богдановым.
Бегство «Золотой ручки» было обнаружено сразу. Немедленно кинулись в погоню. Повели облаву.
Один отряд гнал беглецов по лесу. Смотритель с тридцатью солдатами стоял на опушке.
Как вдруг из леса показалась фигура в солдатском платье.
Раздался залп тридцати ружей, но в эту минуту фигура упала на землю. Тридцать пуль просвистали над головой.
«Солдат» бросился к смотрителю и упал перед ним на колени.
Это была переодетая «Золотая ручка».
Чем занимается она на Сахалине.
Каторга ею как будто гордится. Не любит, но относится все-таки с почтением.
Ее изумительный талант организовывать преступные планы и здесь не пропадал даром.
«Эхе-хе!- вслух проговорил генерал.-Какими мелочами приходиться заниматься! А там, в Петербурге генералы-шаркуны по Невскому на каретах с литыми шинами разъезжают, гуляют на светских балах,ордена получают за лесть и понятия не имеют, что такое служба на рубежах России. Такова наша планида, одним везет, на других везу
В такую погоду на Указующего Перста обычно нападало желание вспомнить юность и начать осуществлять юношескую мечту и продолжить свой путь в науку. А Соколиный остров – малоизведанный край, место для пытливых умов. Он и здесь, обладая огромной фантазией, пытался осмысливать край, который попал под его крепкую руку. За окном буря, а ты, сидя перед камином, в теплом халате, раскуривая трубку, просматриваешь карту полуострова Шмидта, или пробуешь на слух названия поселений и рек острова Чайво, Пильтун, Лунь. И очень приятная истома овладевает тобой, когда, закрыв глаза, представляешь себя единственным хозяином одного из самых крупных островов.