К середине сентября по городу уже поползли слухи о серьёзной нехватке продовольствия. Плюс ко всему, к тому времени сгорели Бадаевские склады (сначала считалось, что вследствие бомбёжки, а позже выяснилось, что это была диверсия) и знакомые рассказывали, как во время пожарища люди пытались спасти хоть что-то из гибнущих продуктов. Говорили, что расплавленный сахар кидали прямо руками в наволочки и волокли домой. Наволочки от высокой температуры расползались по швам, и сахар буквально стекал, как сироп, на тротуары.
Но паники не было. И это не смотря на постоянные бомбёжки и артобстрелы. Всем взрослым надлежало по очереди дежурить на крышах своих домов. Понятно, что вместе с ними дежурили и мы, ведь у нас уже был опыт, полученный в депо.
Помимо бомб, крайне опасны были зажигалки. Такая штучка падала на крышу, загоралась и проваливалась в чердак. Несколько секунд – и пожар. Для борьбы с зажигалками на крышах ставились ящики с песком и специальные клещи. Схватил зажигалку клещами – и в песок. Если клещей не имелось, то иногда эти зажигалки мы сбрасывали ногами прямо вниз, на тротуар, что, конечно же, делать запрещалось, ведь от зажигалок могли разлететься искры и устроить пожар уже внизу, да и для нас самих это было небезопасно.
На фасаде одного из домов по южной стороне Невского сохранилась надпись: «Граждане, эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле!» Об этом все знают. Но мы долго не могли понять, почему именно эта сторона улицы так опасна? И поняли уже после войны. Дело в том, что по южной стороне стреляли немецкие артиллерийские части. А вот с северной – вообще не было произведено ни единого артиллерийского выстрела (там стояли финны, союзники Германии). Но тут уже, видимо, надо поблагодарить финского маршала Маннергейма, бывшего до революции офицером Российской императорской лейб-гвардии.
В городе было много военных, на Неве стояли боевые корабли, в воздухе растянутые аэростаты, вдоль берегов – зенитные установки и это, несомненно, добавляло жителям уверенности в том, что Ленинград не сдадут.
Как-то, не помню уж по каким делам, мы с ребятами шли мимо памятника Суворову, что на площади возле Кировского (Троицкого) моста.
И вдруг слышим: «Смирр-но! Равнение на…право!»
Мы тоже встали по стойке «смирно», думая, что рядом находится какой-нибудь комдив, а может и сам Ворошилов. Оказалось, что по площади строем проходили военные моряки, у некоторых из них бушлаты были перепоясаны пулемётными лентами, и командир отдал такой приказ, равняясь на памятник Суворову.
Вскоре это вошло в традицию, и все военные проходящие строем по площади, отдавали Суворову честь.
Как я уже говорил, в конце сентября всю нашу группу, отказавшуюся от эвакуации на Урал, направили в депо Ленинград-Сортировочный- Московский и там я стал слесарем по ремонту паровозных котлов.
А вот в помощники машиниста не дотянул по годам, хотя и сдал успешно экзамены, ведь на паровозы брали ребят лишь достигших шестнадцати лет. Между тем, потери в локомотивных бригадах были очень серьёзные.
Вражеские лётчики, завидев движущийся поезд, прежде всего, атаковали локомотив, то есть, паровоз, а, выведя его из строя, добить весь состав не составляло никакого труда.
В конце октября стало совсем худо с продовольствием. А в ноябре закрылась столовая в нашем депо, и закончились даже ненавистные некогда бобы.
Как-то я пришёл с работы домой и застал там лишь зарёванного своего младшего брата Вовку. Ему было одиннадцать лет, в школу, понятно, почти уже не ходил, и находился в основном дома. Правда, временами, шнырял по подвалам или чердакам в поисках дров. За что ему изрядно попадало от матери. А тут весь зарёванный.
- Кто тебя обидел? – спросил я братишку.
- Да этот, Лысый! – ответил Вовка, указывая на репродуктор. И, не переставая хныкать, сказал, что фашисты взяли 8 ноября город Тихвин.
- Ну и что? Завтра этот Тихвин отобьём снова, а немцев прогоним! – пообещал я братишке, толком и сам не зная, где этот Тихвин находится.
Но скоро мы почувствовали его потерю, ведь через 12 дней было объявлено о сокращении хлебной нормы до 250 граммов рабочим и 125 – иждивенцам.
А потом по общему коридору раздались гулкие шаги тяжёлых сапог, и к нам в комнату вошёл мой друг Мамакин, или как мы его называли, Макич, одетый в военную форму.
- Боец народного ополчения Мамакин Владимир Аркадьевич прибыл в Питер на побывку! – шутливо доложил он, а потом добавил:
- Здравствуй, Фека, здравствуй, Рыжий, и все, кто есть, здравствуйте!
В общем, кинулись мы Макича обнимать, и обнаружили на его плече винтовку, или подобие её.
- Что это?
- Это австрийский карабин. Стреляет громко, патроны в котомке, тяжело таскать, но можно воевать!
Короче, выяснилось, что Макич служит в народном ополчении в паровозном депо Витебской товарной, куда он поступил учеником токаря ещё в 1939. Макич всего-то был старше меня на полгода, а вот, уже служит в ополчении и носит оружие. Но мне тоже было, чем похвастаться, поэтому я протянул ему свои новенькие права помощника машиниста.
Макич долго изучал мой единственный на тот момент документ. И неудивительно, ведь освещение нашей комнаты едва ли составляло одну пятидесятую свечи. А я никак не мог оторвать свой взгляд от стоявшего в углу комнаты карабина. Вернув мне корочки свидетельства, Макич уловил моё восхищение карабином и, подмигнув, вдруг предложил:
- Постреляем?
- А патроны есть?
- Пушка без патрона, что трамвай без трезвона! И Макич извлёк из кармана обойму из пяти патронов. Затем подумал и спросил:
- А где мы стрелять будем? На дворе нельзя. Там темно и опасно, да и вдруг подстрелим кого-нибудь? Да и светомаскировка…
- А что, если в коридоре? – предложил я. – Коридор длинный, а в конце его общая уборная, которой всё равно никто не пользуется из-за отсутствия воды.
Кто ж знал тогда, что перегородки между квартирами были достаточно хилые, дощатые?
И мы по-тихому установили на манжете трубы коптилку, а над манжетой повесили мишень – на куске обёрточной бумаги нарисовали силуэт фашиста и прикрепили его к стенке за сливной трубой.
Получилось как в настоящем тире, только света маловато. Хотя, в боевых условиях и не такое бывает.
- Ну, что, Фека, давай стреляй! – сказал Макич. – Только учти, у карабина сильная отдача, поэтому плотнее прижимай к плечу приклад.
- Что я не знаю?! – стал я хорохориться. – Тоже мне, невидаль, ваш австрийский карабин…
Я улёгся на пол и, что есть силы, прижал приклад карабина к правому плечу. От напряжения сразу же в глазах потемнело.
- Чего тянешь? Давай пали… - стал поторапливать меня Макич. Но я никак не мог сосредоточиться и навести мушку прицела на мишень с нарисованным фашистом.
Вдруг взрыв, металлический какой-то грохот, и сильнейший удар в правое плечо. К тому же ещё и дым. И тишина…буквально, ни звука, да ещё и коптилка потухла.
И через мгновение – рёв, по нарастающей, моего братца Рыжего: «А-а-а!!!»
Потом спокойный голос Макича:
- Спокуха, Рыжий! Сейчас только коптилку зажжём и посмотрим, куда у нас там Фека пальнул.
Соломой от пламени печки мы быстро зажгли коптилку и направились к мишени. На трубе сливного бачка красовалась глубокая риска, указывающая траекторию, которая утверждала, что пуля пролетела выше мишени и проломила заднюю стенку уборной.
Пролом получился изрядный, сантиметров 25 в диаметре. В общем, оконфузился я, а тут ещё смешливые комментарии Рыжего:
- Ха-ха! Ну и снайпер, с пятнадцати метров в молоко!
- Ты ещё тут! – накинулся я на братишку. – Из этого австрийского карабина только по воробьям стрелять! Он сам по себе палит, безо всякого снайпера!
- Ну да, конечно, сам… - засмеялся Макич.
- Ха-ха-ха, у Феки карабин сам стреляет! – покатился со смеху Рыжий.
Неожиданно в проломе стены появилась какая-то жуткая и сморщенная физиономия, вероятно искажённая пламенем коптилки, мы даже вздрогнули, и стала на нас орать:
- Аспиды! Махновцы! Паразиты!!!
И видение так же внезапно исчезло, как и появилось. Мы оцепенели. Кто бы это мог быть?
Затем пришли в себя и отправились чистить карабин, стреляющий сам по себе. Макич уверенным движением вынул затвор, вывернул шомпол и прочистил ствол. Затем стал водворять затвор на место, но не тут-то было! Этот агрегат ни за что не хотел занимать своё место. Макич-то ладно, токарь-карусельщик, но я-то, слесарь, который должен был разбираться во всех металлических штуках. Провозились мы где-то с полчаса, но затвор так и не поставили, а затем произошло следующее.
Раздался сильный стук в дверь. Думая, что это военный патруль, мы здорово струхнули, а Рыжий опять в рёв. Стук повторился, ещё более настойчиво и сопровождаясь грозным криком: «Открывай, кому говорят?!»
Ну, что, делать нечего, пришлось нам открывать. Дверь распахнулась, и на пороге оказался наш мастер из училища Александр Иванович Соколов…
- А-а, вот кто здесь хулиганит! Стрелки ворошиловские…
Александр Иванович какое-то время сурово супил брови, распекая нас, как и полагается, по полной программе. Но затем вдруг рассмеялся:
- Ну, захотелось вам пострелять, понятно, только вот зачем же при этом ещё и уборную было ломать? Ведь это же не тир, а жилое помещение. Хорошо в квартире кроме меня никого больше не было, а вдруг кого-нибудь подстрелили бы, чтоб тогда?
- Я заделаю эту дыру! – пообещал я.
- Конечно, заделаешь, никуда не денешься! А из чего вы палили-то?
- Да вот, из карабина…
- Аника-воины… а затвор почему на место не поставили?
- Не получается, неправильный этот затвор какой-то.
- Сам ты неправильный! Вот как это делается…
Александр Иванович уверенным движением взял затвор и тотчас поставил его на место.
- Это же ведь не наша отечественная трёхлинейка, а карабин австрийский – «Манлихер», такие были на вооружении у немцев ещё в Первую мировую войну. И принцип устройства затвора у него отличается от трёхлинеечного, понимать надо!
Затем Александр Иванович оглядел помещение и спросил:
- Так ты, стало быть, Фёдор, здесь живёшь?
- Ага, здесь, а это мой сосед, Макич. Он на побывку пришёл из ополчения, а это – мой младший брат Вовка.
- На побывку? Дать бы тебе, ополченцу, хорошего подзатыльника за стрельбу в неположенном месте, так ведь обидишься ещё. Ладно…
- А я и не знал, что вы, Александр Иваныч, в нашем доме живёте, думал, где-то рядом с депо? – сказал я.
- Так я и жил недалеко от депо. Только наш дом в сентябре ещё разбомбили, и вот переселился сюда.
«А я вас чуть не подстрелил…» - подумал я, но ничего не сказал Александру Ивановичу, и лишь глубоко вздохнул: «Ну, дела…»