Лето 1941 с самого начала было очень жарким и даже каким-то испепеляюще-знойным, что ли.
«Ух, ты?!» - радовались мы внезапно свалившийся жаре и бежали на Неву, чаще всего в район Орловского парка или к Литейному мосту. Там ещё не было никакой набережной, а вплоть до самого Смольного складывались дрова для печного отопления, и в воду можно было плюхнуться прямо с пологого берега.
К середине июня вода стала настолько тёплой, что наиболее отчаянные из нас даже пытались переплывать Неву. Заходили где-то в районе нынешней набережной Робеспьера, и неспешными сажёнками, под двумя мостами (Литейным и Кировским, - так сильно относило течением), до Петропавловки. А оттуда, немного передохнув, и согревшись, обратно.
Но уже, конечно, бегом.
Мне было тогда 15 лет, я учился на помощника паровозного машиниста в Железнодорожном училище, и с начала июня у нас предполагалась двухмесячная производственная практика.
Но 22 июня грянула война, и всех нас срочно отозвали из депо, где мы начинали производственное обучение, и отправили в район Луги, на оборонные работы, возводить противотанковые траншеи и рвы. Из всего училища в Ленинграде оставили только кузнецов, им надлежало ковать штыковые лопаты.
Наш отряд располагался в лесу, в районе станции Толмачёво, на берегу глубокого и живописного озера, обрамлённого строевыми корабельными соснами, раскинувшими во все стороны крепкие корни. Эти корни, опутывая практически всю территорию, являлись главной причиной наших бед, ведь их обрубка сильно сказывалась на производительности труда, рытье окопов. Обычной лопаткой попробуй-ка от них избавиться. А тут ещё этот жаркий зной и постоянно хочется пить, а бригадиры и подрядчики подгоняют: «Быстрее-быстрее, сроки!»
Ведь немцы к середине июля уже вышли к реке Луге и форсировали её в районе деревни Ивановская, образовав там небольшой плацдарм.
В Толмачёво в довоенные годы находился пионерский лагерь и нас определили на ночлег в его дачах. Но чаще всего, из-за страшной усталости, в конце рабочего дня, мы валились прямо в лесу на траву и там засыпали мертвецким сном. Один парень из столярной группы по имени Ваня Кочергин, устроившись под какой-то сосной, и крепко заснув, даже и не заметил, как ночью ему переехала ступню полуторка, доставившая нам продукты. Только проснувшись после побудки, Ваня почувствовал резкую боль, не смог встать на ногу и все поняли, что с ним произошло: стопа оказалась раздробленной в нескольких местах.
Воздушных немецких массированных атак в те времена я не помню. Пролетали какие-то самолёты и сбрасывали листовки. Но не бомбили. По крайней мере, нас.
А в августе всё Железнодорожное училище возвратили в Ленинград, поскольку предстояла эвакуация в тыл.
Но, приехав домой, я никого не застал: ни мамы, ни сестёр, ни брата. Даже записки никакой не было. Не зная, что с ними, я наотрез отказался от эвакуации вместе с училищем и был определён в специальную группу, которая практически в полном составе осталась тогда в Ленинграде.
А училище потом уехало на Урал, в Челябинскую область.
Вскоре нашлась моя старшая сестра Женя. Она тоже была на окопах, только под Кингисеппом, и, так же, как и я, находилась в полном неведении в отношении судьбы или возможного места пребывания мамы и наших младших сестры и брата.
Спросить же нам было не у кого, ведь все соседи тоже были кто где: взрослые мужчины уже на фронте, а женщины на дежурствах и в поездках, ведь наш дом, что находился возле Московского вокзала, населяли в основном железнодорожники.
А ещё Женя рассказывала такие вещи, от которых волосы вставали дыбом. Особенно, когда их шестнадцатилетних девчонок-землекопов увозили обратно в Ленинград на «подкидыше», иначе говоря, рабочем поезде.
Вот уж там фашистские «герои» Люфтваффе развернулись на всю катушку, паля из пулемётов и кидая бомбы. А они, девчонки, прятались от этих бомб… под спинками вагонных сидений и укрывались старым стёганным ватным одеялом, которое оказалось в нескольких местах изрешеченное пулями. И для меня так и осталось на всю жизнь загадкой, каким же образом пули могли прошить одеяло, не задев девчонок? Тем не менее, это было правдой.
А, спустя, наверное, пару недель, дома появились мама и брат с сестрой. Получилось так, что наши младшие, Тамара и Вовка, вместе со школой в июле были эвакуированы в Ярославскую область. Но вскоре, тогда ещё почта работала исправно, мама получила письмо от Тамары, или телеграмму, где сестрёнка просила маму забрать их домой из эвакуации, настолько им там было тоскливо.
Мама тут же помчалась в Ярославскую, ей как работнице железной дороги дали бесплатный билет, и привезла сестру и брата домой.
Это случилось 7 сентября. И буквально на следующий день после их приезда, восьмого, немцы окончательно окружили Ленинград, и наступила блокада.
Прошло уже столько лет, а я всё думаю: всего-то один день, и семья бы распалась, ведь её разбросало бы войной, кого куда. Да чего там день, даже и нескольких часов вполне б хватило, чтобы мама с сестрой и братом застряли где-нибудь в поезде, или погибли, или попали к немцам. А так, хоть и в блокаде, но мы были вместе, и это обстоятельство, конечно, и помогло нам выжить в тяжёлые последующие дни.
В Ленинград же, в надежде уцелеть и спрятаться от войны в большом городе, прибывали всё новые и новые беженцы. Они были из областных городов, сёл и деревень, захватываемых немцами. Скорее всего, беженцы, и ещё, конечно, старики и больные, вероятно, и оказались потом главными жертвами наступившего голода и холода блокадного Ленинграда.
Вскоре нашу 16ю группу, составленную из ребят, оставшихся в Ленинграде и возглавленную мастером Александром Ивановичем Соколовым, вновь возвратили в паровозное депо ТС-7 Ленинград-Сортировочный-Московский, где и продолжилась производственная практика. Правда, всё это продлилось опять недолго, поскольку практика была прервана новой командировкой на оборонные работы, теперь уже в район Колпино. Ленинград было решено не отдавать немцам, ни при каких обстоятельствах, и фронт приблизился практически уже вплотную к городу.
Под Колпино нам было уже полегче, нежели в районе Луги, где была невыносимая жара. Здесь стояла прохладная солнечная погода, да и землекопничали мы не в душном сосновом лесу, а на прибрежных полях вдоль реки Ижоры.
Помимо рытья окопов, мы выкапывали заодно картошку, морковку и капусту, созревающие поблизости. Урожай был на зависть, но его никто не убирал. Конечно, мы использовали урожай в своём рационе, - не пропадать же добру, - и это здорово сказалось на нашей производительности труда.
Первым местом, куда определили нашу бригаду, была Ям-Ижора. Рядом, наверно, метрах в двухстах, стоял мост, по которому отступали советские войска.
В один из дней, уже к вечеру, мы заметили, как у моста появились небольшие пушки, наверное, «сорокопятки», и стали вести огонь в направлении дальних полей, по которым двигались какие-то машины, похожие на бульдозеры. Мы и не понимали тогда, что это прорывались немецкие танки.
Когда окончательно стемнело, и стрельба прекратилась, вся наша бригада (около 20 человек) завалились спать на сеновале, где обычно располагались на ночлег, а проснулись неожиданно уже в Московской Славянке.
Очухались, ничего не понимаем: укладывались спать вроде в одном месте, на сене в сарае, а просыпаемся в другом, лёжа на траве? Оказалось, что наши солдаты, оставляя огневые позиции, дабы не тратить лишнее время на побудку, просто переложили нас спящих в грузовики и увезли в Московскую Славянку, к новому рубежу обороны. А в Ям-Ижоре утром уже были немцы.
По завершении работ, перед тем, как отправить нас обратно в город, приехал один ответственный товарищ проверяющий, и сообщил, что каждый из нас выполнил норму взрослого воина-сапёра.
По этому случаю нас построили прямо на берегу Ижоры и объявили благодарность. В общем, пока этот серьёзный дядька толкал свою речь, мы стояли и смотрели на кучи перезревших огурцов, которые в невероятных количествах оставались на колхозных полях. Эх, знать бы нам тогда, с каким голодом придётся столкнуться, вряд ли бы что-либо осталось от этих брошенных на полях продуктах…
А ещё наша работа на Ижорском рубеже сопровождалась обилием воздушных боёв.
Под Лугой мы не видели нашей авиации вообще. А тут ежедневно беспрерывные воздушные бои. На нашу работу они не оказывали никаких помех. Жужжат, стрекочут, носятся, как оглашённые, по небу, то один, то другой сваливаются в огненный штопор. И не понять, где свои, где немцы.
Однажды летит на стометровой высоте биплан с мощным фюзеляжем и широким размахом крыльев. Видимо транспортный или санитарный, но одномоторный.
Вражеский. Хотя, ни звёзд, ни крестов на крыльях не видно. Но как его «поливают» наши зенитчики?!
Шапки разрывов, будто земляные комья, бьют и бьют под крыльями, под брюхом. Получив удар по морде, подпрыгивает, круто переваливаясь с крыла на крыло. И непонятно, какая сила его удерживает в воздухе. Поразительно, однако, он не был сбит, и кое-как приземлился в районе Московской Славянки. А потом в течение долгой блокадной зимы он несколько раз мне снился, этот неуязвимый немецкий «2Z».
У моего друга Володьки Мамакина, жившего в нашей квартире, была такая книга «Истребитель 2Z». Автора не помню, но основные характеристики этого истребителя надолго врезались в память. И ещё мне не давало покоя название. Почему так? А потом мы разгадали эту шараду, буквально накануне войны. Если эти «Z» соединить перпендикулярно в едином центре, то получится фигура, изображающая свастику. Аналог же этого самолёта мы увидели через год уже в нашем лётном строю. Это знаменитый штурмовик ИЛ-2, «чёрная смерть», как называли его немцы.
Так получилось, что впоследствии Слуцко-Колпинский сектор обороны и Пулковская оборонительная позиция сыграют огромную роль в защите Ленинграда.
Нашу же работу принял и «заселил» тогда Ижорский батальон во главе с командиром Константином Водопьяновым. А мы опять были срочно возвращены в депо, где стали готовиться к экзаменам на должность помощника паровозного машиниста.
На основе нашей группы была создана команда местной противовоздушной обороны, основной задачей которой являлось нахождение на крыше депо во время воздушных налётов и обезвреживание зажигалок. В остальное же время мы готовились к экзаменам. Паровоз изучили до винтика. Питались в столовой депо, но уже не так, как месяц назад. Если щи или борщ ещё были более-менее сносными, то вот варёные бобы разжевать было практически невозможно. Мяса-то уже не было и в помине.
В конце концов, наш мастер Александр Иванович Соколов распорядился, чтобы эти бобы мы относили домой, мол, ваши матери лучше знают, что делать с этими бобами. И действительно, их помещали в мясорубку, размельчали, и, смешав с пайковым хлебом, делали превосходные лепёшки.