Б. Аксюзов.
Я счастлив был тобой....
Пьеса в трех частях, двенадцати картинах.
Действующие лица:
Александр Сергеевич Пушкин, поэт в изгнании.
Сергей Львович, отец поэта.
Надежда Осиповна, мать поэта.
Олена, девушка из простонародья.
Арина Родионовна, няня поэта.
Анна Керн
Иван Пущин, лицейский друг Пушкина
Прасковья Александровна Осипова, владелица соседнего имения Тригорского
Алексей Вульф, ее сын от первого брака.
Евпраксия Вульф (Зизи), ее дочь
Анна Вульф, старшая сестра Зизи
Никита, дядька Пушкина.
Афоня, беглый крепостной, разбойник.
Архип, мельник
Жандармский офицер из Пскова.
Г-н Рокотов, гость Тригорского.
Генерал Керн, муж Анны.
Режиссер — постановщик спектакля.
Художник — постановщик, красивая женщина лет 35.
Автор пьесы.
Часть первая.
Картина первая.
На сцене темно. Лишь сбоку скудным утренним светом голубеет небольшое окошко.
В комнату (скорей всего, это людская), входит Никита со свечой в руке, и мы видим, Арину Родионовну, сидящую на длинной лавке, Она сметает со стола невидимые крошки.
Арина Родионовна: Пошто не начинаем?
Никита: Александр Сергеевич еще не оделись.
Арина Родионовна: А грим уже положили?
Никита: Да будто бы уже.
Арина Родионовна: Ты бы сказал ему, что нельзя так к народу относиться. Смотри, сколько нынче людей собралось. Деньги, небось, немалые заплатили, чтобы представление посмотреть. Да и об нас бы тоже подумал: сидим здесь в темноте, ждем, когда он оденется.
Никита: Да кто я такой, чтобы ему указывать? Тебе бы сподручней было, ведь ты его с малолетства знаешь.
Вбегает режиссер-постановщик, и на сцене мгновенно загорается свет.
Режиссер (раздраженно кричит): Почему не начинаем?
Никита (хитрит): А кто ж его знает? Наверное, от Вульфов еще человека не было. Да и в покоях темно еще совсем, черт голову сломит.
И словно в подтверждение его слов, свет гаснет и режиссер спотыкается обо что-то. Раздается грохот чего-то падающего. В комнату входит художник- постановщик, молодая и красивая женщина, и на сцене вновь вспыхивает яркий свет.
Художник: А по какой причине мы не начинаем?
Режиссер ( кричит): А по той причине, что ваше оформление ни к черту не годится! На сцене можно ноги переломать!
Арина Родионовна ( тихо, осеняя себя крестом): Господи, не успели начать, а уже дважды нечистого помянули...
Художник: Это что-то новенькое в режиссуре: спектакль не начинается потому, что вам перестало нравиться утвержденное вами же оформление.
Вновь раздается грохот падающих предметов, теперь уже за кулисами.
Арина Родионовна: Слава Богу, вот и сами Александр Сергеевич оделись, сейчас здесь будут.
Режиссер, схватив художника за руку, утаскивает ее за кулисы, свет гаснет, и в проеме низеньких дверей появляется фигура Пушкина, различимая разве лишь благодаря белой рубашке и и белозубой улыбке во весь рот:
Пушкин (смеясь): Узнаю родные пенаты: темень вокруг непролазная, а под ногами забытая кадка с капустой. Так ведь, Никита?
Никита: Не угадали, Александр Сергеевич. Огурцы там, которые Ульяна из погреба нынче достала, чтобы вам было с чем водочки откушать после вчерашнего-то.
Пушкин: А что вчера-то было? Неужто оскоромился сверх меры?
Никита: Не сказал бы, что сверх меры, но больно вы уж горевали по приезду, даже стихи нам читали слезные...
Пушкин (весело): Ох и врешь же ты, Никита! Сроду слезных стихов не писал...
Арина Родионовна: Писать ты, может, и не писал, но нам ты вчера весь вечер на судьбу свою жалился … И все стихами. Грех это, Сашенька, сетовать на свои невзгоды, когда ты, глянь, какой молодой да красивый.
Пушкин (грозя ей пальцем): Нянька, перестань меня, грешного, грехами новыми пугать! Ну, сама бы подумала: чего мне горевать, если я в дом родной вернулся, в детство свое неразумное, а оттого счастливое?
Никита (ворчит про себя): Мы, значит, и поесть как следовает не сумели, слушая его до полуночи, а Александр Сергеевич, оказывается, детство свое счастливое вспоминал...
Пушкин: Ты что там бурчишь, Никитушка? В чем я перед тобой провинился?
Никита: Ну, вы и скажете, Александр Сергеевич! У вас передо мною никакой вины никогда не было и быть не может. А вот батюшку вы своего спросите, почему он вчера в сердцах палку свою дубову сломал...
Пушкин (смеется): И об чей же хребет? Неужто тебя проучил за то, что ты меня плохо уму-разуму наставляешь?
Никита: Вам бы только шутить, Александр Сергеевич, и хлебом кормить не надо. А барину из Одессы пакет толстенный доставили, сам видел. Покуда он его будет читать, до тех пор и гневаться изволит, вы уж попомните мои слова.
Пушкин (вновь смеется): Так это ж подробнейшее мое жизнеописание, составленное самим графом Воронцовым! Ты что, не помнишь моего вояжа на саранчу? А он хорошо его запомнил из-за одной маленькой эпиграммки, сочиненной этим несносным
Пушкиным. Но вряд ли он упомянет о ней в своем доносе. Батюшка хоть и далек нынче от поэзии, но остренькое словцо любит и при случае может и соседям почитать сии непристойности... Кстати, от Вульфов никого не было?
Никита: Ну, кто по этой темени будет к нам из Тригорского добираться? Придумали тоже... Это вам все сейчас в новинку, оттого и поднялись чуть свет. А тутошние барыни и барышни спят еще без задних ног и дворовым своим дают выспаться.
Пушкин: Тогда я сам, пожалуй, к ним отправлюсь. День сегодня знатный будет. Я в окно выглянул, а над Соротью туман лежит, одни лишь верхушки деревьев к небу встают...
Никита: Прежде, чем в гости отправляться, родителей бы с добрым утром поприветствовали, да и позавтракать бы не мешало. Дорога до Тригорского не близкая, а дрожки вам навряд ли запрягут нынче. Сам видел, как их надысь в сарай кучер Пров волок без двух колес сразу.
Пушкин: Ты, Никита, у нас приметливый больно, а я — сметливый, и знаю, на что можно надеяться, а на что — нет. У Прасковьи Александровны обморок может случиться, если я к ним на дрожках подкачу. А версту пройти, даже без завтрака, это дело пустяковое. Ты только отыщи для меня сапоги легкие да шляпу с широкими полями, день сегодня, думаю, жаркий будет.
Никита: Сапоги — это всегда пожалуйста, их найти нетрудно. А шляпу вы еще в Гурзуфе где-то затеряли, с тех пор я ее нигде и не встречал.
Пушкин (смеясь): Так что, после Гурзуфа у меня больше и шляп не было? Ты, Никита, что-то сегодня маленько не в себе. То дрожками поломанными меня удивить захотел, то гурзуфскую шляпу вспомнил, о которой я уже и думать позабыл.
Никита: Да больно уж красивая шляпа была. Как раз бы в такой перед Тригорскими барышнями показаться. Они бы сразу поняли, что вы не просто из Петербурга на юг съездили прогуляться, а много чего повидали и перенесли.
Пушкин: Вот ты об этом няньке и расскажешь. А тригорским барышням это вовсе не интересно. Они романы аглицкие читают, и Дельвиг им из Петербурга вирши свои и чужие шлет. Они ими уж так избалованы, что до моих приключений им и дела нет.
Арина Родионовна: Ты, Сашенька, так не скажи. О твоих похождениях по всей нашей округе молва идет, ты уж прости меня, старую, за такие слова.
Пушкин: Славно, нянюшка, славно, что молва меня не забывает... Вишь, в какую глушь забралась, где и разгуляться ей некуда: всего три усадьбы в округе, а в усадьбах тех по древней старухе...
Арина Родионовна: Не зли себя, Сашенька, не зли... Это что же: ты уже и Осипову в старухи записал? А она -ох!- как тебя любит, о тебе вечно родителей твоих выспрашивает, книжки твои из Петербурга выписывает...
Пушкин (нервно): А тебе откуда про книжки известно? Неужто она их своим дворовым читает?
Арина Родионовна: Читает она своим людям твои книжки или не читает, не знаю и врать не хочу. Только в прошлом годе привезла Сергею Львовичу в подарок стихи, что ты написал. «Братья — разбойники» называются. Сергей Львович больно благодарил ее за книжку, только вот прочесть не удосужился. Я ее под диваном нашла, когда в гостиной убиралась. А Сергей Львович к тому времени уже в Петербург укатил.
Пушкин: И где же она теперь, эта книжка?
Арина Родионовна: А вот этого я уж не знаю. Я ее на столе оставила, а куда она потом делась, не скажу.
Никита: Ты не хитри, Родионовна, ой, не хитри! Небось, в сундук к себе спрятала где у тебя башмачки маленького Александра Сергеевича хранятся, и другие его вещи, когда он еще младенцем был.
Арина Родионовна: Ты, Никита, говори, да не заговаривайся. Тебе в мой сундук несповадно заглядывать, а что я в нем храню, так это только мне и известно.
(За кулисами вновь слышен грохот, и на сцену выходит Сергей Львович с заспанным лицом и в халате)
Сергей Львович: Кто это в сенях кадку с огурцами поставил?! Неужто барину за всем следить нужно?
Никита: Ульяна вчера из погреба достала. Говорила, к утру понадобятся, мол.... Да, видать, и позабыла про них.
Сергей Львович: Сходи, Никита на кухню, скажи, чтобы немедленно убрали обратно в погреб, покуда они не забродили... Это ж надо такое придумать: кадку огурцов припереть в дом, будто здесь сто человек перепились начисто... Да, передай там еще, чтобы в кувшин рассолу отлили, и к завтраку подали огурцов штук пять, не боле...
(Никита уходит, а Сергей Львович целует Пушкина в лоб и садится на скамью).
Сергей Львович: Как спалось тебе в родном доме, сын? Я думаю, государь мудро поступил, разрешив тебе сюда приехать. Здесь все тебе знакомо, да и люди тебе не чужие... Не то, что там, на юге. Климат у нас тоже для здоровья более пользительный... Я читал, что нет ничего вреднее, чем бессарабские погоды с их жарой да ветрами...
Пушкин: И где же вы, батюшка, могли такое читать? Неужто граф Воронцов лично отписал вам о вредности тамошнего климата для моего здоровья? Так это же не внове. Сам государь когда-то посчитал, что петербургская сырость смертельна для меня и отправил меня восвояси на благодатный юг. Подлечиться немного, а, в основном, привести свои мысли в надлежащий порядок. Какой следует для коллежского секретаря по ведомству иностранных дел.
Сергей Львович: Я понимаю тебя, но не надо сейчас так нехорошо debiter n ironie. (иронизировать - фр). Ты вернулся в родной дом, в лоно семьи, где все тебя любят и радуются твоим успехам на поэтическом поприще. И я уверен, что к зиме все решится. Я лично по возвращении в Петербург обращусь к государю, и он позволит тебе вернуться в столицу и продолжить там службу.
Пушкин: (подходит к окну и, закинув руки за голову, говорит грустно, уже без горькой иронии): Дай Бог, дай Бог... А может случиться, что и отсюда отправят меня куда подале, к примеру в Сибирь или, того хуже, упрячут в крепость на Заячьем острове...
(Справа на сцену стремительно врывается режиссер-постановщик, на ходу роняя лавки)
Режиссер (воздев руки к небу): Господи, что за отсебятина? Разве мог Пушкин такое сказать? Ведь восстания декабристов еще было!
(Скрывается в дверях, ведущих в сени, откуда доносится грохот так и не убранной кадки с огурцами)
Сергей Львович: А это еще что за черт из табакерки?
Арина Родионовна: Окстись, барин. Век у нас чертей не водилось. Этот блаженный здесь самый главный. Следит, чтобы кто чего не так не сказал, али чего не того не сделал.
Пушкин (смеется): Выходит, это цензор и жандармский чин в одном лице!... Ладно, разбирайтесь сами. А я - в Тригорское, к разлюбезной нашей Прасковье Александровне.
Никита (входит): Там человек от Вульфов пришел, отобедать приглашает Александра Сергеевича. Что передать-то?
Пушкин: Скажи, что буду непременно. Только вот оденусь и пойду. Ты одежду мне нашел, какую я просил?
Никита (ворчит): Рассуждаете, будто у меня сто ног, сто рук. Сергей Львович велит кадку с огурцами из сеней убрать, вам вдруг шляпа понадобилась, и непременно та, что у вас в Гурзуфе была...
Пушкин (смеется): Ну ты, Никита, и мастер все с ног на голову переворачивать. Это ты же первый вспомнил про гурзуфскую шляпу, а я тебя просил любую мне мне найти, лишь бы поля у нее были широкие...
Никита: Так бы и сказали... Любую я вам тотчас найду, только вот вещи распакую. Со вчерашнего дня в кабинете лежат... Как с тарантаса свалили, так и лежат...
(Уходит, ворча.)
Картина вторая
Центральная аллея усадьбы в Михайловском. Пушкин идет по ней, высоко подняв голову, разглядывая сквозь зеленую листву родное небо. Он в белой распахнутой рубаке, но на плече у него свернутый сюртук, а в руке, на отлете, шляпа. Дойдя до одной из боковых аллей, останавливается . Там на скамейке сидят режиссер и художник, но Пушкин не замечает их и проходит мимо, направляясь к девушке-крестьянке, которая метет аллею.
Режиссер: Я же говорил, что спектакль идет наперекосяк... Пушкин совсем не такой, каким я его представлял! Он рушит все мои замыслы! И дорожки в усадьбе должны были, по-моему, мести мужики, а не бабы.
Художник (смеется, но отвечает грубо) Так это по-твоему... А что ты знаешь о Пушкине и, вообще, о тех временах? Что он был великим русским поэтом, повесой и дуэлянтом, а жил в эпоху крепостного права, когда люди были собственностью помещика? А я вот наблюдаю за ним и вижу в нем обыкновенного человека, умного, смешливого, боящегося одиночества... Вон смотри, как он разговаривает со своей собственностью... У него глаза от счастья светятся!
Пушкин (беря за руку девушку): Здравствуй, красавица! Тебя как зовут?
Олена: Здравствуйте, барин...
(Пушкин, склонив набок голову, ждет ответа на свой вопрос, но девушка молчит)
Пушкин (улыбается): Ах, извини, я должен был представиться первым. Извольте: Александр Сергеевич Пушкин, коллежский секретарь. А теперь Вы позволите узнать Ваше имя?
(Девушка продолжает молчать, потупившись и краснея).
Пушкин (с наигранной досадой надевая шляпу): Ну, и не надо! Я и так знаю, как тебя зовут. Олена, отгадал?
(Девушка удивленно вскидывает на него глаза, потом вдруг широко и радостно улыбается)
Олена: А как, барин, вы отгадали? Небось, кто из дворовых подсказал?
Пушкин: Ну, как же? Буду я еще дворовых спрашивать: как зовут вон ту девушку, что дорожки в саду метет? Просто побывал я в таких краях, где волшебники, называемые чародеями, научили мне все о людях узнавать.
Олена: Полно-то врать, барин. О людях никогда нельзя все узнать...
Пушкин: А вот это ты мудро сказала... Откуда же я мог знать, например, что превратишься ты в такую вот красавицу...
Олена (вспыхивая еще сильнее): Так вы помните?!
Пушкин: Конечно, помню... Забыть такое может только бесчувственный болван...
Олена: Так ведь было это когда...
Пушкин: А было это ровно семь лет тому назад, таким же благодатном летом, в августе...
Олена: И вы помните, как мы с вами вон на том острове целовались?
Пушкин: Я же сказал тебе, что забыть такое невозможно. Только вот, хоть убей, вспомнить не могу, как мы с тобой туда забирались... Ведь вода кругом!
Олена (смеется): Так там же в одном месте совсем мелко было, по пояс! Вы брали меня на руки и несли!
Пушкин: И никто не видел?
Олена: А кто увидит-то? В это время в усадьбе тишь да благодать. Вы знали, когда ко мне приходить...
Пушкин (удивленно): А разве это я к тебе приходил? Не ты ко мне?
Олена (соглашается, потупившись): Я...
Пушкин (беря ее вторую руку): А теперь придешь?
Олена (отчаянно мотая головой из стороны в сторону): Не-е-е....
Пушкин (удивленно): Почему?
Олена: Батюшка не велит. Говорит, что мне замуж пора, а с вами — это одно баловство было...
Пушкин ( удивляясь еще больше): Так он знал?
Олена: А как же? Чай, он староста в имении, от его глаз ничего не укроется. Вы думаете, почему я с утра здесь дорожки мету?
Пушкин: Не знаю... Наверное, потому что всех остальных крестьян твой батюшка в поле отправил.
Олена: А вот и не отгадали... Это он мне в наказание... (Смущается и краснеет) За то, что вчера вечером я к барскому дому бегала, чтоб на вас посмотреть...
Пушкин: Ну и что, посмотрела?
Олена: Немножко совсем... Меня отец от окошка за косы отволок...
Пушкин: Однако, он у тебя деспот...
Олена: А это кто такой?
Пушкин: Жестокий и самоуправный человек, значит...
Олена (улыбается): Да вы что, Александр Сергеевич! Добрее его мужика по всей округе не сыщешь, не то что в Михайловском! Он и о вас хорошо отзывается, говорит, что вы книжки хорошие пишете и крестьян не забижаете...
Пушкин (смеется): Когда же он успел узнать, забижаю я их или не забижаю, если я только вчера в имении появился?
Олена: Не знаю... Только батюшка всегда верно говорит, это уж точно...
Пушкин: Ну, коль ты так считаешь, то спорить с тобой я не буду... А каким я вчера тебе показался? Очень изменился с тех пор?
Олена (радостно): Да совсем вы не изменились! Только вчера вы грустный были, а сейчас смеетесь, и будто вы отсюда и не уезжали...
Пушкин: Какая же ты, однако, хорошая фантазерка, Олена! Мне нянька вчера, знаешь, что сказала? «Постарел ты, Сашенька, посмурнел!» А она у меня умная старуха, зря чего не скажет.
Олена (машет на него руками): Да не верьте вы ей, барин! Старые люди все так говорят, себе в утешение. Да и темно было вчера, к тому ж с дороги вы были, уставшие...
Пушкин: Спасибо, Олена, за добрые слова... А еще за то, что дала мне чувствовать себя юным и... влюбленным. Приходи сегодня попозже на наше место...
Олена (опуская голову и смущаясь): Не-е-е.....
Пушкин, словно не слыша и не принимая ее отказа, поворачивается и уходит по аллее, мимо режиссера и художника, которые продолжают сидеть на скамье и провожают его взглядами)
Режиссер: Ты слышала, о чем они говорили?
Художник ( мечтательно улыбаясь): Нет, но догадываюсь. Впрочем, ты можешь прочитать это в пьесе. Она же у тебя в руках.
Режиссер: (раздраженно бросая на скамью рядом с собой пухлую папку): В том-то и дело, что в ней все совершенно другое... Пушкин несет такую отсебятину, что у меня волосы встают дыбом!
Художник: (продолжая улыбаться, берет с земли пожелтевший лист и смотрит на него, поднимая к голубому небу): Так это же Пушкин...
Картина третья.
Тригорское, просторное и оживленное, потому что его хозяйка уже встала и командует дворовыми, считая, что они все и всегда должны работать. Ее голос доносится из-за дома, на крылечке которого сидят две девушки в утренних нарядах. Это сестры Анна и Евпраксия Вульф. В руках Евпраксии книга, но она не заглядывает в нее, а смотрит в бездонное голубое небо, о чем-то мечтая.
Анна: Зизи, ты не знаешь: к Пушкиным человека послали?
Евпраксия: Еще с утра... Маменька как прослышала, что Александр Сергеевич вернулся, так просто места себе не находит...
Анна: То-то она по хозяйству с самой рани хлопочет... Хочет гостя дорогого обедом хорошим накормить...
Евпраксия: (прыскает в ладошку): А он возьмет и не явится... Представляю, сколько огорчения будет...
Анна: А ты разве не огорчишься, если он не придет?
Евпраксия (поразмыслив, задумчиво): А я знаю, что он придет... И непременно сегодня... А если я окажусь неправа, то я не выйду встречать его в любой другой раз.
Анна (грустно смеется): Ты не можешь забыть его шалости в молодые годы? А я уверена, что он уже не тот. Столько лет прошло... И каких лет...
Евпраксия: Каких?... По-моему, все года одинаковы.... Зима, весна, лето, осень... В Петербурге несносно шумно, у нас в Тригорском — тишь да благодать... Люди все на один манер, разговоры об одном и том же..
Анна: Это для тебя нет разницы в годах... Оттого ты и ждешь, когда явится этот Пушкин и все вокруг изменится. А вдруг он заведет с тобой разговор о погодах и соседях — помещиках? Или ты думаешь, что он сходу начнет читать тебе стихотворение про черную шаль?
Евпраксия: Про это я не думаю... Но он столько путешествовал... И столько видел... Мне кажется, что он стал, как лорд Байрон, загадочным и разочарованным...
Анна (смеется): Пушкин — разочарованным? Скорее наша матушка станет увлекаться парижской модой, чем Пушкин разочаруется в этой жизни... (Задумчиво) Он ее любит, вероятно, как ту молодую гречанку...
Евпраксия (оживляясь) Страстно?
Анна ( вновь смеясь): Нет, дело не в страсти... Просто он хочет, чтобы вокруг него все кипело и все люди любили его...
Евпраксия: Прямо-таки все?
Анна (смотрит на нее, как на маленького ребенка) А тебе разве не хочется, чтобы тебя все любили?
Евпраксия (после короткого раздумья): Наверное, хочется... Но, наверное, не так... Ты же сама сказала про гречанку... Ведь он ее убил за то, что она перестала любить ее... И Алеко Земфиру убил... Неужто и Пушкин?...
Анна (последние слова Зизи совсем развеселили ее): Нет, скорее всего он уничтожит разлюбившую его женщину злой эпиграммой или изобразит такую грусть, что она обязательно вернется к нему...
Евпраксия: А что, такое было уже? А почему я про это не знаю?
Анна: Ты многого не знаешь, Зизи... И это к лучшему... Дай Бог, чтобы Пушкин навсегда остался для тебя шаловливым кудрявым мальчиком из детства... А вот, кстати, и он... Мы совсем заболтались с тобою и я не заметила, когда он вышел из леса... А я так хотела увидеть его издалека.... Тогда он совсем другой, чем когда стоит рядом...
Евпраксия: Это потому, что он один... Ему не надо притворяться и думать, что надо сказать в ответ на наши умные мысли...
Анна: Ты считаешь, что Пушкин может притворяться?
Евпраксия: А это мы сейчас спросим у него...
Анна испуганно смотрит на сестру, так как Пушкин уже вплотную подошел к крыльцу. Он церемонно снимает шляпу и кланяется им.
Пушкин: Тригорским нимфам низкий мой поклон! Какая знакомая картина и сколь она близка моему сердцу: две сестрички на крылечке ведут неспешный разговор и в руках одной из них, как всегда, томик чьих-то стихов. Chenier, Musset или, не дай Бог, viconte de Parny?
Он протягивает руку за книгой, но Евпраксия прячет ее за спиной и смущается. Пушкин разводит руками, как бы смиряясь с ее капризом, поднимается на крыльцо и вдруг выхватывает книгу из рук Зизи.
Пушкин: Ба, так то знакомый мне поэт! Сам Александр Пушкин! И как вы его находите?
Обе девушки окончательно смущаются и молчат, и Пушкин склоняет повинную голову.
Пушкин: Простите, ради Бога! Я не хотел вас смутить. Действительно, неловко получилось: поэт, из дальних воротясь странствий, застает милых девушек за чтением его стихов. И он может подумать, что они специально готовились к его возвращению, дабы показать ему насколько он популярен у них и даже... любим.
Первой прыскает в ладошку Зизи, а за ней откровенно и радостно смеется Анна.
Анна: Вы угадали, Александр Сергеевич, с утра штудируем мы ваши строки, чтобы в умном разговоре поразить вас небрежною цитатой из вашего стиха...
Пушкин (заводится): А например?
Евпраксия (в лад его настроению, выхватывает книгу у него, вскидывает руку с нею вверх и кричит):
«Увы, зачем она блистает
Минутной, нежной красотой?»
Пушкин (тоже воздев руку):
«Она отнюдь не увядает
Во цвете юности живой...»
Евпраксия (растерянно, протягивая вперед руку с книгой): А здесь не так...
"Она приметно увядает..."
Пушкин (смеясь): А потому не так, милая Зизи, что нельзя с утра думать о грустном, особенно такой юной девушке, как Вы... Уж лучше так:
«Играй Адель.
Не знай печали,
Хариты, Лель
Тебя венчали
И колыбель
Твою качали...»
Евпраксия: Вы думаете, что я еще…
Пушкин: (поднося палец к своим губам, тихо): Я вовсе не думаю, что Вы ребенок, каким я знал Вас много лет назад. Я просто вижу перед собой чудесную девушку, которой не к лицу читать печальные стихи этого несносного Пушкина.
Он снова выхватывает из ее рук томик стихов и забрасывает его в кресло. В это время из-за дома выходит Прасковья Александровна Осипова, просто одетая, с пучком какой-то зелени в руке.
Осипова: (радостно): А я слышу, что это за смех у нас на крыльце! А это, оказывается, сам господин Пушкин к нам пожаловали. Спасибо, что откликнулся на мое приглашение...
Пушкин спускается со ступенек и целует у нее руку.
Пушкин: А возможно ли не откликнуться на него, если Тригорское для меня, как дом родной, а его хозяйка...
Осипова (перебивая его и смеясь): Дорогой мой Александр, только не назовите меня, ради Бога, Вашей второй мамой... Я этого не переживу!
Пушкин: Помилуй Бог, любезная наша Прасковья Александровна! Я не совсем одичал в молдаванских степях, чтобы сморозить такую глупость! Я просто хотел сказать, что, получив ваше приглашение я помчался сюда на крыльях...
Осипова: Остановитесь, Александр! В своих степях вы, может, и не одичали, но и пылкость свою не утихомирили ничуть... Смотрите, как глядят на вас мои девушки... У них глаза стали, как у ваших черкешенок, и сердце бьется, словно подстреленное... А это нехорошо для девического здоровья...
Пушкин: А здесь вы не правы, дорогая Прасковья Александровна. Черкешенки живут долго и счастливо, несмотря на свою пылкость и тяжелые условия после замужества...
Осипова: Если их не прирежет какой-нибудь ревнивый черкес... Впрочем, я, кажется, говорю, чего не знаю. За обедом вы , Александр, просветите меня и моих милых барышень обо всем, что видели и делали там, на юге. Мы были здесь в полном неведении по части ваших приключений. Доходили до нас лишь некоторые слухи, но вы ведь знаете, что такое слухи в провинции.... Да еще в какой провинции! А мы, женщины, так падки на разного рода сплетни!
Евпраксия (топает ножкой): Maman, не надо на себя наговаривать! Я ведь помню, как вы обрывали соседа, когда тот пытался сказать что-то дурное про Александра Сергеевича.
Пущкин: Какое горькое разочарование испытываю я, помилуй Бог! Оказываются есть люди, способные говорить обо мне дурно! И где?! В местах, где помнят меня ангелом во плоти! Где Ганибалова честь хранила меня от предосудительных поступков!
Осипова: А вы все такой же, Александр! Пожалейте бедную девочку: она сказала, чего ей не следовало говорить. А вы разыграли здесь настоящий театр, в который она способна поверить... Зизи, Александр Серьгеич шутит. Он прекрасно знает, какие злые языки у наших соседей и что они могут сказать о нем. И что-то разговор пошел у нас в совсем другую сторону, Вместо того, чтобы радоваться гостю, мы перемываем ему косточки...
Анна: Почему же? Мы так мило беседовали с ним о поэзии...
Осипова (слегка злясь): Так, выходит, всему виною я … Что же, попытаюсь искупить ее прекрасным обедом, который я лично приготовила в вашу честь, Александр.
Пушкин еще раз целует ее руку.
Осипова: А до обеда посидим в гостиной: что-то начинает уже припекать...
Они уходят в дом. Появляется рабочий сцены и делает знак осветителю, чтобы тот потушил прожекторы. Свет гаснет, на сцене становится полутемно, а из темноты выходит режиссер со своей неизменной спутницей, художником-постановщиком спектакля. Оба садятся на ступеньки и, громко шелестя бумагой, достают из карманов бутерброды.
Режиссер: Спектакль мне положительно не нравится.
Художник: И это говорит режиссер-постановщик о своем детище.
Режиссер: Ты знаешь, что однажды сказал Лев Толстой о своей Наташе Ростовой? Что она поступает совсем не так, как он задумал. У меня происходит тоже самое...
Художник: Как удачно и вовремя ты сравнил себя с Толстым! А, по-моему, все идет, как должно идти на самом деле.
Режиссер: Ты что, так хорошо знаешь тогдашнюю жизнь?
Художник: Я ее совсем не знаю. Я и пьесу-то читала только в ремарках. А вот Пушкин меня во всем убедил...
Режиссер: В чем?!
Художник: В том, что люди остались прежними по своей сути...
Режиссер: (накаляясь): А в чем-то их суть, скажи, пожалуйста?!
Художник: А вот этого я не скажу...
Свет гаснет совсем.
Картина четвертая.
Вечер. Гостиная в Тригорском. Во главе стола Прасковья Александровна Осипова, сбоку — Анна, Евпраксия и их приемная сестра Александрина, неприметная девушка, лет девятнадцати.
Словно ей подстать, Пушкин тоже почти незаметен: он одиноко сидит в кресле близ окна, в котором виден свет заходящего солнца.
Осипова (раскладывая пасьянс): Вы, Александр, прямо другой мир перед нами сегодня открыли, о котором мы и не подозревали. Странствия ваши поистине достойны описания. Я очень надеюсь, что мы вскоре прочтем воспоминания о ваших приключениях...
Пушкин: Любезная Прасковья Александровна, нет скучнее литературы, чем воспоминания или, как сейчас стали говорить, мемуары. Я уверен, что вы уснете сразу после того, как прочтете, в каких сервизах подают ужин у графа Воронцова и какие танцы отплясывают бессарабы на пыльной площади. А я обязательно буду писать об этом, потому что меня тогда поразил какой-то рисунок на блюде и захватила эта безумная пляска. Подчас мы пишем только для себя, ибо душе нашей приятно обратиться к высоким и светлым мгновениям нашей жизни. И скорбь, пережитая нами, также просится на бумагу, чтобы быть запечатленной навеки. И если это, все вместе стало кому-то интересно, значит, ты нашел в этом мире единомышленников, братьев своих по уму и душе.
Анна (стараясь задеть Пушкина и отвлечь от его рассудительности): Значит, все, кто читает ваши произведения, это ваши единомышленников и собратья?
Пушкин: Отнюдь. Я знал людей, которые плевались,читая мои стихи, прошу простить меня за грубые слова, сказанные в присутствии прекрасных дам. Еще большее число народу совершенно равнодушно к моему творчеству и читает меня, следуя моде: «Ах, этот Пушкин!» Да и сам я вижу, что порой следую поэзии, способной лишь развлечь. А порой меня привлекает лишь форма стиха или чужая мысль, сходная с твоей. Отсюда подражания и перепевы блестящих вирш инородных поэтов. А ведь у меня есть и самому что сказать! И на каком языке! Вспоминаю свои лицейские опусы на французском, и мне становится смешно и... грустно...
Евпраксия (осторожно придвигая к себе давешнюю книгу, лежащую на столе): А если мне что-то очень нравится в ваших стихах, а кое-что.... (смущенно замолкает)
Пушкин (смеясь): … а кое-что готова в клочья разорвать, чтоб и на а глаза не попадалось. Это превосходно, дорогая Зизи! Отсюда следует, что ты замечаешь слабости моих вирш, а порой и мою неправоту. И еще то, что мы разные с тобою люди и ты свое мнение имеешь...
Осипова: Александрина, вели лакею свет зажечь!
Неприметная девушка встает из-за стола и выходит из комнаты. Пушкин провожает ее каким-то грустным, сожалеющим взглядом.
Пушкин: А грустный вечер нынче получился... Но какой-то родной и теплый для меня... Даже не верится, что в эти края я по принуждению вернулся...
Входит лакей с лучиной и зажигает свечи в канделябрах, стоящих на столе. Возвращается Александрина, но тут же получает еще один наказ
Осипова: Александрина, передай на кухню, что мы чай вскоре будем пить!
Александрина уходит, и вновь Пушкин провожает ее взглядом.
Анна: Александр Сергеевич, а вы во Псков не намерены ли вскорости поехать?
Пушкин (с улыбкой): Если куда мне и возможно поехать, так это во Псков. Только не вижу особой надобности в этом. На бал в Дворянском собрании меня на пустят, я думаю, да и в карты со мной вряд ли кто сядет там играть...
Осипова: Александр, перестаньте наговаривать на себя! Вас хорошо знают в нашем губернском городе как прекрасного поэта и общительного человека, с которым любой бы имел честь сойтись поближе...
Пушкин: Хочу ли я этого, никто меня не спросит... Имел я честь уже познакомиться с тамошним жандармским офицером... Очень образованный человек. Мои стихи мне наизусть читал... А потом выговаривал младшему чину, что тот позволил мне письмо с оказией в Петербург отправить другу моему, Вяземскому. И слова говорил при том такие, каких вы, милые дамы, не найдете даже .... Да, Бог с ними, со словами! Главное, что он почел меня своим рабом, который шагу без него шагнуть не смеет... Меня, дворянина одного из старейших российских родов... А что ж тогда говорить о простом народе? Что он есть для него? Представить не могу, хоть и повидал немало жестокости и неправедного гнева...
Евпраксия: А у нас как-то проездом гостил офицер из Петербурга, тоже жандарм. Он был настоящий комильфо, говорил, что эта служба его тяготит, но он видит в ней огромную необходимость для государства.
Осипова (строго): Зизи, не суди о том, о чем тебе рано даже слышать! Александр Сергеевич говорит, что встретил он человека двуличного, который может и стихи прекрасные читать, и в то же время неприлично унижать человека. А Петр Ильич, который к нам заезжал, глубоко воспитанный человек, и его слова достойны уважения, поскольку они искренни...
Пушкин: А он, случайно, к батюшке моему не заезжал, сей великодушный и откровенный чин из жандармской управы?
Осипова (нервно и раздраженно): Не знаю, не знаю... Снова у нас разговор пошел не в ту сторону. А так хорошо он поначалу у нас протекал: о море, о Крыму говорили...
Пушкин: Простите меня, это я все испортил своими псковскими воспоминаниями...
Лакей (от порога): Барыня, чай велите подавать?
Осипова: Подавай, Петруша, подавай... (Пушкину) Садитесь, сударь к столу. Сейчас чай попьем, в карты поиграем, а потом я велю вас к себе отвезти...
Пушкин: Ну, куда ж в такую темень коней снаряжать? Я, пожалуй, сей час пешочком в Михайловское и отправлюсь. Извините, что не составлю вам компанию за чаем...
Осипова ( расстроенно, но с затаенным гневом): А вот это, Александр Серьгеич, уже неблагородно с вашей стороны... Мы столько вас ждали...
Пушкин (устало): Я непременно буду у вас на днях, любезная Прасковья Александровна... Сегодня я примчался к вам ни свет, ни заря, чтобы хоть мельком взглянуть на дорогих мне людей... Не обессудьте, родители будут расстроены, что сбежал от них на второй же день по приезду.
Встает и подходит к Осиповой, чтобы поцеловать ей на прощанье руку. Но она, не дожидаясь, когда он подойдет к ней вплотную, направляется к двери.
Осипова: (девушке — служанке, стоящей по другую сторону дверей): Ульяна, посвети барину в сенях, они уходят. Да передай Петруше, что чай мы будем пить у себя...
Пушкин кланяется всем присутствующим, сидящим в состоянии какого-то оцепенения, и выходит. Анна, Евпраксия и Александрина, спохватившись идут следом проводить его. Некоторое время сцена пуста. Начинают бить часы, но, пробив три раза, с скрежетом замолкают. С крыльца слышны неясные фразы прощанья. Возвращаются двое: Осипова и Александрина.
Осипова: Вели пока свет здесь не тушить... Все не так ему будет темно да одиноко в пути: оглянется и увидит наши огоньки...
Александрина уходит.
Осипова: Родителей он, вишь, расстроить боится... А то, что я …
Быстро выходит. Часы, словно вспомнив, что они должны бить, издают еще один хрипящий звук. Из-за кулис, там, где заканчивается бутафорная стена, выходят режиссер и художник, и с комнатой происходит какая-то метаморфоза: она теряет черты декорации и становится почти реальной за счет того, что появляется четвертая стена, отделив ее внутренность от зрителей. Но в одно из открытых окон хорошо видна эта парочка и слышен их разговор.
Художник (с удивлением рассматривая комнату): Поразительно, здесь даже запах какой-то не театральный... Пахнет чаем и булочками... И посмотри, как вытерто это кресло... Я бы обязательно приказала убрать его и заменить другим... И, вообще, это не мои декорации....
Режиссер (смеется): Они тоже повели себя, как Наташа Ростова у Толстого?... (Посерьезнев и оглядываясь по сторонам) А ты мне не верила... (Всматривается из-под ладони в окно) Ну-ка, посмотри: по-моему, там в лесочке что-то белое мелькает...
Художник: (недоверчиво, но стараясь что-то понять): Какой еще лесочек?... Там зрительный зал... И какая-то дама веером обмахивается... Пойдем, сейчас антракт объявят...
Голос в громкоговорителе: Антракт!