Граждане Германской Демократической Республики (ГДР) подвергались политическим репрессиям до самого конца существования их государства. Даже накануне падения Берлинской стены непреклонная исполнительная власть продолжала разоблачать и судить «врагов» народной республики, выносить приговоры, сажать в тюрьмы. «Старший брат» в дружественном Союзе Социалистических Государств к этому времени изрядно подустал избивать, расстреливать, заключать в лагеря, выдворять из Страны Советов и, наконец, объявлять инакомыслящих душевнобольными, поэтому уже лет за десять до развала большевистского режима КГБ утомлённо опустил руки и флегматично наблюдал за происходящим.
Вот почему, как это ни парадоксально, по сравнению с затравленным гражданином бывшей ГДР дерзкий переселенец имел небольшое преимущество.
— А что вы думаете на этот счёт, господин Вагнер? — спросил доцент академии, читавший курс политической экономии.
В аудитории разгорелся спор на тему ломки производственных отношений во всём блоке бывших социалистических стран, включая восточные земли объединённой Германии. Матиас Рот с пеной у рта доказывал присутствующим, что Treuhand (Тройханд) не выражает интересы граждан Восточной Германии, а играет на руку крупным западногерманским концернам:
— Они рушат одно предприятие за другим, ибо боятся конкуренции.
— Наши изделия нисколько не уступают качеству продукции фирм X, Y, Z!
— Им дешевле пособие по безработице платить, чем предприятия модернизировать…
— Не всё у нас так плохо, им тоже есть чему у нас поучиться, — выкрикивали вразнобой возбуждённые студенты.
Преподаватель относился к ним и, во избежание излишнего накала страстей, решил, очевидно, действовать, как во время лесного пожара, — тушить очаги возгорания встречным огнём. Арнольд всё это время сидел как на иголках, лихорадочно отыскивая в русско-немецком словаре подходящие слова и записывая их на страницу учебной тетради, и доцент видел: переселенцу не терпится высказать своё мнение. Основной тезис господина Вагнера он уже имел честь выслушать на короткой перемене после предыдущего урока.
Находясь под впечатлением вчерашнего препирательства в общежитии и возбуждённый придирками к ним, Арнольд приготовил краткое выступление — «не в бровь, а в глаз». А раздор вчерашний, в хайме, произошёл из-за новостей, дошедших из Казахстана. Оказывается, колхоз «Красный Октябрь», в котором Роман Цильке работал трактористом, в этом году засеял пшеницей только половину своих угодий, да и те некому будет осенью убирать.
— Такой колхоз, сволочи, развалили! — ругал Роман антинародные правительства стран СНГ. — У нас было всё! Жизнь была зажиточной, привольной...
— Так какого чёрта ты сюда подался? — раздражённо оборвал тракториста Саша Шварц. — Пахал бы да сеял себе в удовольствие…
— А ты почему?
— Потому, что я немец! Гусеница ты тракторная… У моего деда уже в тридцатом всё отобрали, отца в трудармии искалечили, а я за свои сорок лет столько оскорблений наслушался, что недостатка в дерьме ни я, ни мои дети, ни даже внуки испытывать не будем.
Саша повернулся вполоборота, плюнул на землю:
— Твой задрипанный колхоз — мелочь в сравнении с заводами и фабриками и всем отмирающим общественным строем, который через семьдесят четыре года приказал долго жить. Что эти бандиты строили? И вообще, строили они или разваливали? Были они дураки или проходимцы?
— И те и другие, — подхватил разговор Арнольд. — Проходимцы начали бузить, дураки пошли за ними.
— У меня на этот счёт другое мнение. Между минусом и плюсом лежит ноль, — встрял бывший старший экономист какого-то там завода. — У нас главного инженера просто вынудили вступить в партию. Когда число сотрудников перевалило за третью сотню, ему сказали: или партия, или ступай в начальники отдела. У них, понимаешь ли, все первые руководители крупных предприятий обязаны быть коммунистами.
— Ну и чё?
— А ничё, он для меня нейтральный. Перед каждым партсобранием то аврал на заводе устраивал, то на больничный уходил, а парторга (весь завод хохотал) успокаивал: «Я, Михаил Ильич, не переживай, со всеми вашими решениями заранее полностью согласен».
— Этому уже лет десять никто не удивляется, — возразил Саша и вновь сплюнул. — Получается, что до начала разложения всего шестьдесят четыре года просуществовали, а вернее, пятьдесят четыре — потому, что с семнадцатого года тоже, считай, лет десять настраивались. А теперь прикинь: за полвека — десятки миллионов положили! И что? Извините, не получилось? Их, гадов, судить надо, а кто подох — судить посмертно.
Сашу заносило всё дальше и дальше. С крыльца доносились реплики бабы Лизы: «Не всё так плохо было», «А войну мы выиграли», «Русский хлеб ел, а теперь всё хает», но никто не обращал на неё внимания. Она тщательно скрывала свою принадлежность к партии, но её партбилетная сущность была видна невооружённым глазом.
А Саша доказывал присутствующим, что всё случившееся в Российской империи прошло по библейскому сценарию: те же ходоки, подлоги, обман, массовые убийства и в конце ничего — дырка от бублика.
— Даже свой моральный кодекс, старозаветные, разработали: «Моральный кодекс строителя коммунизма». Другими словами, собственные моральные нормы учредили. Мораль, или нравственность, я считаю, — это свойство человека сопереживать эмоциональному состоянию другого человека. Она дана нам Богом или, если хотите, является продуктом эволюционного развития.
— И откуда только ты всё это знаешь? — вставил ехидную шпильку Роман, затаивший на Шварца обиду за «гусеницу».
— Читать больше надо! — мгновенно отреагировал «оратор» и сделал короткую паузу, очевидно, ища подходящее образное сравнение для комбайнёра. Не найдя его, Шварц просто добавил: — Рома… Мораль можно описывать, ну, как, допустим, части человеческого тела, но не предписывать. Возьмите, например, их первую норму: «Преданность делу коммунизма, любовь к социалистической родине, к странам социализма». С чего вдруг эта норма — моральная? Коммуняки предписывали нам требования, заключающиеся в преданности их бредовой идее! Это, скорее, приказ! Навязанное правило! Закон!
— Кодекс-то — для строителей коммунизма, а не для всех, — заметил Арнольд.
— Мы все строили коммунизм, а кто не хотел — кусает землю. Забыл, что ли, — «кто не с нами, тот против нас».
Обличитель «преступной банды» сопроводил свои последние слова выразительным «тьфу!» и сделал глубокий вдох.
— А вообще-то, по большому счёту, я считаю, что это стадо баранов с поводырём на нас натравили более высокие мафиозные структуры, которых объединяет уже не принадлежность к одной нации, поскольку они давно вышли за пределы подобных ограничений... Эти структуры связаны между собой страстным желанием управлять вселенной! Ты посмотри, кто больше всех потерял в двадцатом столетии? Ну, кто? — и, не дождавшись ответа, Саша продолжил: — Немцы и русские — самые многочисленные национальные группы в Европе. Вот кому они борьбу объявили! Вот кого надо ослабить, чтоб волю свою Европе диктовать…
А на поставленный доцентом вопрос Арнольд ответил следующим образом:
— Я думаю, что в Германии и во всех других странах социалистического содружества надо устроить нечто подобное Нюрнбергскому процессу. Коммунистов необходимо осудить и запретить эту партию не только у нас, но и по всему миру, — медленно прочитал с листа переселенец.
В аудитории наступила тишина. Доцент, переводя взгляд с одного активного диспутанта на другого, выдержал паузу и, поскольку желающих высказаться больше не было, продолжил чтение лекции. Мнение Арнольда повисло в воздухе.
Весь оставшийся учебный день Арнольд чувствовал со стороны сокурсников ощутимый холодок к себе. Одна группа студентов демонстративно оборвала беседу, когда он приблизился к ней, другая, продолжая болтать о всякой чепухе, столь же демонстративно не обращала на него внимания. Переселенец понял, что отношение к нему изменилось, и попыток заговорить с кем-либо на переменах больше не предпринимал.
— Ну ты даёшь! — усмехнулся Юрген, присаживаясь к столу, за которым сиротливо сидел в ожидании следующей лекции Арнольд. — Wir sind fast alle hier ehemalige SED Mittglieder .
— Na und ? Я не имел в виду всех подряд судить — только функционеров районного масштаба.
— У нас весь высший эшелон под следствием находится, и этого достаточно. Наш народ, Арнольд, устал от судилищ. А ты попробуй-ка это у себя предложить.
— Где — у себя? Я гражданин Германии.
— Извини, я хотел сказать — в бывшем СССР.
— Бесполезно. Там коммунисты шустренько партбилеты побросали и демократами заделались.
Вошедший доцент прервал беседу русскоговорящих студентов, и они, раскрыв папки с методическими материалами, приготовились к прослушиванию следующей темы.
По дороге домой Арнольд, как обычно, заехал за дочерью на каток и, сидя на стадионе в ожидании конца тренировки, раскладывал по полочкам скандальную тему сегодняшнего дня.
«Наш общежитский „старший экономист“ разделил коммунистов на три категории: отпетые бандиты, наивные дураки и пофигисты-нули, — распределял по соответствующим графам знакомых партийцев математик-прикладник. — Мои знакомые — большей частью нули, за карьерой в партийной очереди толклись… А вот Горбачёв, кто он — наивный дурачок? А Ельцин? Ну, этот от дураков к бандитам переметнулся, в рот московским ловкачам заглядывал, дом Ипатьева с лица земли стёр, подустал и в нуль оборотился: Коммунистическую партию СССР по стенке размазал, от марксизма-ленинизма отрёкся и теперь чистым стаканом страной управляет…»
Тренировка закончилась. Арнольд, сидя в машине, расспрашивал Катю, как прошли занятия, но ответы дочери слушал в пол-уха: «Нет, невозможно чётко распределить людей по группам — некоторые из них в течение жизни неоднократно перемещаются из одной колонки в другую».
Обычно к этому часу усталые мужики, курсанты шпрахкурса (языкового курса), укрываясь от солнца, рассаживались перед ужином на белые пластиковые стулья, расставленные вдоль северного фасада общежития. Те, кому стульев не досталось, просто стояли, а казахстанский хлебопашец Рома, как правило, сидел на корточках с сигаретой в зубах. Но сегодня задержались во дворе и женщины. Подъехавший на «вартбурге» «академик» сразу заметил на лицах утомлённых аусзидлеров застывшее любопытство. Они почти не разговаривали между собой, то и дело поглядывая в сторону окна кабинета завхоза Шабана.
— И шо ви сьогодни таки загадкови? — пошутил Арнольд.
— Хозяин приехал.
— Ну и?
— Хочет нам что-то объявить.
Через минуту на крыльцо вышел хозяин здания и прилипший к нему тенью завхоз. Домовладелец, блондин лет тридцати из капиталистической Нижней Саксонии, желая казаться приветливым, напрягался что есть силы. Поездки на Ост он и раньше не любил, а тут ещё этот случай с сердечным приступом одной старушки-переселенки… К тому же предстояло поставить переселенцев в известность о запланированном им обустройстве чердачного помещения силами дешёвого восточного пролетариата; кроме того, необходимо было согласовать план модификации здания с местными муниципальными органами («Это подождёт… Начну стройку, а потом поставлю их перед фактом…»)
— Meine Damen und Herren , — выдавил из себя блондин, со ступенек крыльца оглядывая столпившихся переселенцев. — Demnaechst wird es bei Ihnen etwas laut und ich bitte Sie um Ihr Verstaendnis .
Те, кто успел продвинуться в изучении языка, переводили «тупым» значение непонятных слов, а хозяин продолжал, не торопясь, излагать намеченный им план работ. Новая партия переселенцев, по его словам, будет размещена в оборудованных удобных комнатах чердака. На вопрос, будут ли новых аусзидлеров подселять в комнаты старожилов, хозяин ответил категоричным «нет» — похоже, он был слегка шокирован самой постановкой вопроса.
— А чё Шабан нам мо;зги парит? — прошептал Саша Шварц.
— Говнюк потому что…— негромко ответил кто-то.
Прервав выступление предпринимателя, электрик Андрей Штерцер обратился к нему с просьбой, чтобы «герр Голланд» рассмотрел возможность подключения к намеченным работам «нас, аусзидлеров». Шабан, поднаторевший в понимании жалких остатков диалекта волжских колонистов, пояснил вопрос хозяину, на что вновь последовало категоричное «нет»: «Euch zahlt man Eingliederungsgeld und ihr seid verpflichtet die deutsche Sprache richtig! zu lernen ».
«Под занавес» своего первого публичного выступления перед «русскими» молодой человек расплылся в улыбке и торжественно объявил всем собравшимся, что с сегодняшнего дня телефон, который находился в комнате завхоза, будет на ночь выставляться наружу, на тумбочку в закутке перед его кабинетом — то есть «управляющий» после завершения рабочего дня обязан выставить телефон для пользования в экстренном случае.
Западногерманский торговец недвижимостью принял это решение после случившегося накануне. Бабушке, Марии Кондратьевне, поздно вечером стало совсем плохо. Бледная, с посиневшими губами, она жадно глотала воздух, до смерти напугав всю родню. Сыновья бросились к телефонной будке, установленной на проезжей части дороги, но вызвать скорую помощь не смогли — телефон был испорчен. Аппарат приходил в негодность сразу после заселения хайма «русаками» и впоследствии ломался очень часто. Последний раз техники вытащили застрявшую в денежной щели монету, но не марку, а советский медный пятак. Их терпение лопнуло — на сообщения местных жителей об очередной поломке телефона-автомата ремонтная служба не отреагировала. Мужики пошли по соседским домам, стали стучать в ворота, что-то выкрикивать. Испуганные местные жители повыскакивали из домов, напрягались, стараясь понять, о чём возбуждённо толкуют соседи, пока, наконец, не обнаружили дом (какое счастье!), где совсем недавно (и, между прочим, незаслуженно!) был установлен телефон.
Словом, бабушку увезли в больницу, а хозяину домовладения пришло письмо от соответствующего отдела муниципалитета, в котором жирным шрифтом было предписано: обеспечить аусзидлеров оперативной экстренной связью.
На чердаке общежития застучали молотки, завизжали пилы, запахло свежей краской. Арнольд, вдохновлённый категоричным хозяйским «нет» относительно подселения вновь прибывающих аусзидлеров, попросил аудиенции у завхоза. Вальтер просьбе удивился, но вспомнив своё недавнее «руководящее» прошлое, назначил встречу на… послепослепослезавтра.
— Не торопитесь, я задержусь до пяти часов, а к половине пятого вы, господин Вагнер, насколько мне известно, всегда возвращаетесь.
В этот же день молнией распространилась весть: «Опять этот Вагнер чтой-то задумал; в пятницу мы все узнаем, чё».
Семья же «баламута» отужинала на своих девяти квадратах и, дружно и быстро прибрав маленький стол, села за выполнение домашних заданий.
Единственная дочь соседей, живших через стенку, съехала из ненавистного общежития к родственникам, проживающим в Дрездене, но в рабочие дни всегда находилась здесь — на курсах немецкого языка. В обеденный перерыв Наташа и её пожилые, по возрасту освобождённые от посещения курсов родители вместе обедали. После, пока курсистка отдыхала, а отец прибирался, мать, сидя в холле, караулила завхоза. Когда Шабан «неожиданно» появлялся, она вскакивала с дивана, следовала за ним в кабинет и, в зависимости от его «настроения», накрывала ему обеденный стол. И вчера, и сегодня Вальтер демонстративно отказывался от угощения. Кухарка заподозрила неладное.
— Придётся, наверное, этому Вагнеру нашу комнату уступить, — делилась женщина с мужем своими переживаниями. — Он к нему «на приём» записался точно по нашу душу.
— Не суетись, посмотрим, как Вальтер выкручиваться будет — мы ведь его уж добрых три месяца подкармливаем.
«Послепослепосле…» наступило, и Арнольд, сидя в кабинете «завхоза», излагал свои претензии.
— Подселения «шеф» категорически исключил. Мы вчетвером на девяти метрах ютимся, а двое старичков на восемнадцати метрах располагаются — это как, по-вашему, справедливо?
— Их дочь числится за хаймом.
— А почему вы им троим восемнадцать квадратов выделили, а нам — только девять?
— Так исторически сложилось: они первые приехали.
— Так исправляйте свою историческую ошибку, — не унимался Арнольд.
Перестройка давалась Шабану нелегко. Даже многочисленные враги, появившиеся у Вальтера после падения Берлинской стены, не смели так разговаривать с ним, а тут какой-то там руссланддойтше наезжает на него бульдозером!
— Не по-людски это — стариков выгонять, господин Вагнер, — скривил губы в вымученной улыбке «завхоз». — А вы с ними поговорите по-человечески, вы ведь земляки! Глядишь, они вас поймут, и сами между собой договоритесь…
«Ну, ребята-демократы, — невесело подумал Арнольд. — Вы точно как наши коммуняки — даже мелкие свои ошибки исправлять не собираетесь».
— Всё ясно, господин Шабан.
Вагнер встал со стула и, не обращая внимания на ахи-вздохи завхоза, вышел из кабинета.
«Баста, завтра двинусь в министерство внутренних дел, — принял решение неугомонный переселенец. Проходя мимо дивана, на котором рядком сидели любопытствующие старички, и поймав на себе саркастическую улыбку обладателя «необъятных» площадей, Арнольд подумал: — И всё-таки я добьюсь справедливости!»
— Может, и впрямь уступим ему нашу комнату? — робко спросила мужа женщина.
— Так пусть попросит, а то смотри какой…
— Гордый! Такие не просят, такие требуют…
Утром Арнольд развёз детей по школам и поехал в министерство. Имя заместителя министра, занимающегося вопросами размещения переселенцев в Свободной Саксонии, он, с подачи Юргена, уже знал: «Фриц Ваймер, мой однокашник, передай ему от меня привет».
На вопрос высокого респектабельного молодого человека с министерским портфельчиком в руках «В каком кабинете находится заместитель министра господин Ваймер?» вахтёр отреагировал моментально:
— Zweites Obergeschoss, Zimmer 301, wen darf ich anmelden? ?
— Herr Wagner… Arnold Wagner…
В конце длинного коридора на третьем этаже открылась дверь. Из неё вышли стройная женщина и полный низкорослый мужчина. Они напряжённо разглядывали направлявшегося к ним высокого молодого человека.
— Sind sie Herr Wagner? — издалека спросила женщина, судя по всему, секретарша замминистра, недоумённо подняв тонкие брови.
— Ja, das bin ich , — расплылся в улыбке приблизившийся переселенец.
— Aber… aber, ich verstehe es nicht… — делая вид, будто он пытается, но пока не может что-то вспомнить, нахмурился чиновник.
— Ich werde ihnen jetzt erklaeren, um was es geht… — положил конец замешательству замминистра красный от волнения Арнольд. И, не дожидаясь ответа, принялся объяснять, что он в настоящее время проживает в общежитии, в Лауше, которое, мягко говоря, не соответствует нормам проживания такого количества человек, и что если хозяин в ближайшее время подселит ещё десяток семей, жить там станет просто невозможно.
— Котёл уже сегодня не обеспечивает жильцов нужным количеством горячей воды, да к тому же в душевых не установлено отопление… А что будет зимой? Начнутся простудные заболевания, а у нас дети, — не делая пауз, возмущался Арнольд. Но когда лицо толстячка-чиновника расплылось в добродушной улыбке, он замолчал, развёл руки в стороны и закачал головой, как бы приглашая представителей власти войти в тяжёлое положение переселенцев, проживающих в лаушевском хайме.
Славянский акцент, язык жестов, волнение говорящего успокоили недоумевающего замминистра — он понял, что перед ним стоит не какой-то федеральный «ревизор», неожиданно нагрянувший с Запада, а простой русский парень, которых он много повидал на своём веку.
Фриц Ваймер отпустил секретаршу, пригласил Арнольда отойти вместе с ним к окну и предложил ещё раз и по порядку изложить всё, что происходит «там у вас в общежитии».
Окончательно взяв себя в руки, переселенец принялся излагать продуманные заранее претензии.
— У меня, собственно, два пункта: первый — минимальный размер предоставления жилой площади на семью переселенца, второй — состояние душевых комнат. Например, моя семья из четырёх человек проживает на девяти квадратных метрах…
— На девяти метрах?! — удивившись, перебил Арнольда господин-геноссе Ваймер. — У нас минимум — три с половиной… Так, на четыре — четырнадцать полагается вашей семье, — и, наконец, поняв, в чём кроется истинная причина «вторжения» переселенца в министерство внутренних дел, чиновник ухмыльнулся, уже не придавая второму пункту никакого значения.
— Wissen Sie, Herr Wagner, ich habe da einen kurzen Draht nach Freiberg …; wir finden bestimmt eine Loesung fuer Ihre Familie …
Далее замминистра вежливо попросил переселенца покинуть здание министерства, заверив его: «Ещё сегодня, вернее, сразу после возвращения в свой кабинет я позвоню во Фрайберг, и считайте, что ваша проблема решена».
— Вы вышли на меня, а я использовал свои знакомства, — с хитринкой в глазах подмигнул Фриц Ваймер. — Вы наладили для решения вашего вопроса через меня „kurze Draht“, — пояснил значение этого загадочного оборота речи чиновник и, рассмеявшись, на прощанье похлопал Арнольда по плечу.
— Ну как, передал от меня привет Ваймеру? — спросил Юрген товарища, пропустившего первую пару занятий.
— Нет, не передал, он и без твоего привета „kurze Draht“ организовал, а вахтёру, я думаю, большой втык сделал. Тот, весь красный от взбучки, трубку бросил и таким злобным взглядом меня проводил… Ну, в общем, как врага немецкого народа.
Арнольд дал волю возмущению: дескать, не за тем он в Германию ехал, чтоб опять быть втянутым во всякие там блатные дела; негоже, мол, немцам такой мерзостью заниматься («Исполнение законов и соблюдение порядка — вот чего мне не хватало в России, а тут, ёкарный бабай, то же самое…»)
— Система породила такие отношения, народ лишь повторял то, что делали верхи. Привыкли.
— Отвыкать придётся, перестраиваться, — осклабился Арнольд. — Я уверен, что в Восточной Германии этот процесс пройдёт быстро, потому как преимущества Запада очевидны. Одного не уразумею — как большевичкам в России удалось удержаться у власти? Ведь они нормальную жизнь рабочих и крестьян подменили убогим, жалким существованием. Мой дед по материнской линии был на селе писарем, так он, один работая, обеспечивал всю многодетную семью, и семью немалую — семерых детей воспитал. Моя мать именно эту жизнь с любовью вспоминала, а потом, когда пришли бандюги, всё полетело вверх тормашками — нищета, голод, судилища, расстрелы…
И приступил потомок волжских колонистов к изложению своего взгляда на происшедшее. Начинал он издалека, по его мнению, с самого главного.
— Для меня словосочетание «я верю» является оскорбительным — мне больше по душе «я предполагаю».
— Ты же сам только что сказал: «Я уверен, что в Восточной Германии…»
— Э, подожди, — Арнольд не дал собеседнику договорить, — когда мы говорим: «я уверен», это значит, что мы располагаем некоторыми доводами, а когда просто: «я верю», это означает, что принимаем нечто бездоказательно. Через многократное «я верю» мы приходим к «я верую», и с этого момента наступает зависимость, ведущая к неизбежной катастрофе.
— По-твоему, любая религия ведёт к катастрофе?
— Да, если она не подразумевает сомнения. Возьмём, например, буддизм: при таком огромном количестве направлений буддисты не наскакивают друг на друга с топорами. А наши христианские конфессии… Да они готовы друг другу горло перегрызть только за то, что одни, обращаясь к Богу, крестятся, а другие складывают руки в замок. Буддисты проповедуют поиск истины мироздания, а христиане его предписывают, поэтому их главная задача — заставить людей во что бы то ни стало не рассуждать, а верить. «Вера города берёт», и этим всё сказано: агрессия, жестокость, убийства, геноцид…
Прозвучал короткий звонок, перемена закончилась, и студенты стали расходиться по своим аудиториям. Беседу пришлось прервать.
— Этнос российских немцев уничтожили большевики, примкнувшие к ним головорезы и преступное легковерие русских…
— А кто вы тогда?
— Мы — потомки благоразумных, трудолюбивых колонистов.
Вернувшись в общежитие, как обычно, к половине пятого, Арнольд вышел из машины, обвёл взглядом находившихся во дворе переселенцев и, прочитав в их глазах разноречивые эмоции, понял: «короткая связь» сработала.
— В министерстве опять побывали, Арнольд Давидович? — подковырнула с крыльца Светка Штерцер — молодая мамаша, всеми признанная красавица хайма.
— Поприсутствовал, Светочка, поприсутствовал… Цель оправдывает средства.
— А Шабан-то с утра во Фрайберг уехал, да так и не приезжал больше… — забавлялась молодая женщина, хлопая в ладоши, — на больничный, говорят, ушёл.
Обитатели второго этажа, рядком сидящие на длинном диване, сдержанно, но уважительно посмотрели вслед «бунтарю».
— Правильно делает, — услышал Арнольд сказанное кем-то вслед.
«Бедные старики, изуродованные кощунственной пропагандой, направленной якобы против фашизма, а на самом деле декларирующей ненависть ко всем немцам планеты, боятся даже здесь, на родине своих предков, заявить о своих правах на достойную жизнь», — промелькнула задевшая сердце мучительная мысль.
Незаметно за учёбой пролетела осень, и вот уже наступил Первый Адвент — незнакомый большому числу переселенцев религиозный праздник. Евангелическая община районного города взяла над аусзидлерами шефство и чаще обычного посещала хайм в это время. На учительском столе в «красном уголке» и на журнальном столике напротив любимого мягкого дивана лежали еловые кранцы, в середине которых стояло, в зависимости от порядкового номера Адвента, нужное число неугасимых свеч. Мария Кондратьевна трепетно поддерживала святое пламя, переданные ей «шефами» свечи никому не доверяла и благоговейно хранила их у себя в комнате.
Двадцать четвёртого декабря к пяти вечера община пригласила всех желающих переселенцев принять участие в праздновании Рождества Христова. К хайму подогнали большой автобус, и нарядно одетые, празднично настроенные «русские» весело рассаживались по местам. Некоторые женщины позволили себе ярко накрасить губы, нанести на веки жёлтые, зелёные, синие, чёрные тени; все без исключения уложили волосы в модные вечерние причёски. Парфюм, лёгкой невидимой дымкой разливающийся по салону, вызвал у вошедшего в автобус Ромы-комбайнёра щекотание в носу, и он чихнул.
— Чем вы себя измазали? Воняет-то как…
— Солидолом, Роман…
— Солярой тётки натёрлись…
— Садись и не болтай, — одёрнула мужа жена.
— Ты шланг на всякий пожарный прихватил? — выкрикнул кто-то с заднего места.
Громкий смех заглушил ответ Романа, а на вопрос водителя: «Sind alle da, oder sollen wir noch warten? » автобус многоголосо прокричал: «Alle, alle… ».
Роман Цильке являлся типичным образцом того советского человека, о котором мечтали и которого выковывали идеологи коммунизма. Он был восприимчив ко всем средствам массовой информации, свято верил в правоту ленинских идей, был прост, честен, скромен… и чертовски бескорыстен. Горюче-смазочные колхозные материалы бесплатно раздаривал многочисленным друзьям-автолюбителям. Роль Иванушки-дурачка с детства пришлась ему по душе, а множество постсоветских старых фильмов навсегда закрепили в нём уверенность в том, что кажущееся глупым поведение таит в себе неограниченный потенциал смекалки и, если хотите, мудрости. Усердно работая над образом этакого загадочного героя, он превзошёл на этой стезе не только «подсевших на дурака» сограждан, но и профессиональных актёров, играющих подобную роль — скажем, непутёвого Ивана Бровкина, пьяницу и дебошира Семёна Злобина и тому подобных героев эпохи недоразвитого социализма.
С Ромой всегда что-нибудь да происходило. Последнее его приключение заключалось в том, что он, не заправившись, «на авось» поехал в час пик в город и, как и следовало заключить из показаний датчика уровня топлива, остановился посреди проезжей части через несколько километров. Мигом образовалась пробка. Рома спокойно, словно у себя в Казахстане, вышел из машины, открыл багажник, достал пустую канистру и резиновый шланг и приступил к обычной для него процедуре под названием «стрельнуть бензин». Улицы Дрездена в то время с трудом пропускали лавину автомобилей, внезапно нахлынувших с Запада, а тут ещё какой-то чудак, подняв вверх канистру, перегородил всем и так до невозможности узкую, предназначенную для «трабантов» внутриквартальную дорогу. Первым делом нервные автомобилисты вытолкнули Рому на обочину, а потом, гневно махнув рукой на его «русско-немецкие» объяснения, торопливо попрыгали в свои «иномарки» и, раздражённо давя на педаль газа, мгновенно исчезли…
Поток автомобилей постепенно рассосался, и наконец-то (во как повезло!) «фольксваген», за рулём которого сидел седовласый водитель, включив правый поворотный сигнал, остановился возле Ромы.
— Was ist los? Wie kann ich Ihnen helfen? — спросил, перегнувшись через открытое окно правой пассажирской двери, пожилой мужчина.
Чуть-чуть скосив, согласно сценарию, глаза, Роман застучал фалангой согнутого пальца по стенкам пустой канистры, как бы обвиняя её в отсутствии бензина. При этом тракторист выдавливал из себя знакомые немецкие слова, которые сложить в нормальное связное предложение было невозможно, посему я не буду приводить последовательность сказанных слов на корявом немецком, а сразу переведу их на русский:
— Пусто, иметь, бензин, глотать, бак, пожалуйста…
Водитель «фольксвагена», по-видимому пенсионер, неторопливо вышел из машины, закрыл дверь на замок и подошёл к Роману.
— У меня есть дизель, — проронил он четыре слова по-русски.
— У… у… у… дизель, шлехьт, меня бензин, — ответил Роман, почему-то на ломаном русском.
Немец-пенсионер, не задавая более пустых вопросов, принялся помогать Роме. Он подошёл вплотную к проезжей части улицы, вытянул правую руку, оттопырил большой палец, сигнализируя проезжающим водителям о необходимости оказания помощи. Объяснил ситуацию остановившемуся шофёру «БМВ» — и вот уже благодарный Рома, выдохнув, резко втянул в себя остаточный воздух шланга, опущенного в бензобак чужой машины: бензин побежал в канистру. Немцы восхищённо захлопали в ладоши. Роман оживился и, сидя на корточках перед канистрой, принялся пылко рассказывать добродушным мужикам о том, как он там у себя, в степях Казахстана, выручал… и его, конечно, тоже… как они там… из колхозной цистерны… думали, бензин — а там!.. и так далее, и тому подобное.
Он так увлёкся рассказом, что не заметил, как водитель «БМВ» сердито вырвал из бака шланг, а последовавшие за тем громкие щелчки от закручивания пробки бензобака остановили дорогие его сердцу воспоминания.
— Danke, danke, danke, — благодарил расчувствовавшийся механизатор отъезжающих немцев. — Danke, danke, danke.
Эта история вызвала у Саши Шварца ещё большую неприязнь к «Ивану Бровкину». Описывая случившееся, Рома ясно давал всем понять, что специально увлёк немцев рассказом, чтобы слить в канистру как можно больше бензина.
— Десять литров отлил… — хитро ухмылялся Рома, заканчивая своё повествование. — Мне этого на неделю хватит.
— Свинья ты, Роман Павлович, неблагодарная, — бросил в сердцах Саша Шварц и сплюнул. — Отлил он, понимаешь ли!
Автобус остановился у здания евангелической общины, и пока переселенцы гуськом входили в него, организатор торжества сказал водителю автобуса:
— Через два часа.
— Всего-то два часа?! Стоило ли так готовиться из-за этих двух часов…
— А я-то думала, часов до двенадцати пироги есть будем…
— Дура! Это тебе не Новый год…
Гости расселись за празднично украшенными столами, накрытыми белыми скатертями. Нарезанные штоллены лежали на больших прямоугольных тарелках. Рядом стояли стопки круглых тарелочек, фарфоровые кружки на блюдечках с ложечкой и кофейные чайники из нержавеющей стали. Аромат свежезаваренного кофе, еловые кранцы, горящие свечи — торжественная атмосфера заворожила аусзидлеров, и некоторое время за столом царила почтительная тишина.
— Bitte, bedienen sie sich , — прервал молчание пастор. — Берите тарелки, накладывайте «штоллен», разливайте кофе… Чувствуйте себя как дома.
Народ оживился, за столом заговорили, послышался смех. После первой чашечки кофе поступило предложение спеть выученные на курсах рождественские песни. Первой, конечно же, хором исполнили «Дивная ночь, тихая ночь». Потом последовали и другие, но их мелодии и слова были уже не очень знакомыми.
Вскоре аусзидлерам надоело подпевать организаторам встречи. Примерно через час вновь наступила тишина, но теперь уже от занавесившей пространство непрозрачным душным полотном скуки. И только Рома, допивая пятый стакан кофе, предлагал окружающим от него не отставать. Возбуждённый избытком кофеина, он старался быть сдержанным, но молол языком не переставая.
Возникшее напряжение попытался разрядить учитель истории Владимир Рудольфович.
— Я предлагаю нам спеть мою любимую, хорошую песню… Те, кто изучал в школе немецкий, должен наизусть знать её слова.
— Drum links, zwei, drei! Drum links, zwei, drei! Wo dein Platz, Genosse, ist... , — запел Вова припев. — Ну, понятно, о какой песне речь? Ну, ну…
Учитель напрягал память изо всех сил, но вспомнить название не мог.
— Einheitsfrontlied , — выручил певца пастор.
— Ja, richtig! Einheitsfrontlied … Ну, начали! — распорядился Вова.
— Und weil der Mensch ein Mensch ist,
drum braucht er was zu essen, bitte sehr!
Es macht ihn ein Geschwaetz nicht satt,
das schafft kein Essen her .
Повторяющееся дважды слово «essen » вызвало у впечатлительного Ромы адекватную реакцию — он потянулся за очередным куском пирога. Присутствующие подхватили припев, но каждый раз переходя к очередному куплету народ по причине незнания слов замолкал, и учитель истории громко, воодушевлённо солировал. До «Эрнста Буша» украдкой зевали гости, после — откровенно заскучали все. Пастор помрачнел, ушёл в себя. На лице его застыло разочарование. Он не мог одновременно любить взаимоисключающие противоположности: «Необъятная, загадочная русская душа…»
— Теперь спой «Замучен тяжёлой неволей», — съязвил Саша Шварц.
— А что, эта песня переведена на немецкий язык, — добродушно, не заметив насмешки, ответил Вова. — Жаль только, я слов не знаю.
Оставшееся время гости коротали за пустой болтовнёй.
Автобус подошёл вовремя — ровно через два часа. Переселенцы, суетливо прощаясь, радостно покидали общину. Многие из них забывали поблагодарить хозяина дома.
— Ну и праздничек, тощища сплошная…
Подходил к концу год 1992. Казалось бы, на этом можно было бы пока закончить повествование. Но желание одним махом освободиться от пересказа всех из ряда вон выходящих чудачеств, произошедших в стенах хайма, понуждает меня включить в эту главу январское происшествие уже следующего, 1993, года.
История, о которой пойдёт речь, началась примерно через месяц после установки «экстренного» телефона. В ночное время Саша Шварц всегда спускался в туалет по малой нужде. Он рассказывал Арнольду, что с первого этажа постоянно доносится оживлённое хихиканье, шёпот и вздохи: «Но всякий раз, когда я наступаю на скрипучую ступеньку лестницы, всё смолкает».
— Молодёжь, наверное, развлекается…
— Какая молодёжь? Им всем с утра пораньше в школу. Скорее всего, курсанты языковых курсов. Они на лекциях отсыпаются.
Но вскоре во время ночных прогулок ему стали попадаться на глаза жильцы хайма разного возраста, которые то сидели на диване, то стояли внизу у выхода, и Саша догадался.
— Арнольд, это они по ночам в свой Казахстан звонят… Коммуниздят, короче.
— Ни хрена себе, это же всплывёт…
— То-то и оно!
Во время празднования Нового года подвыпившая молодёжь бесцеремонно поздравляла родственников, друзей и врагов из Красноярска, Кустаная, Москвы…
— Ничё, ничё, у Голланда денег куры не клюют — оплатит, — подбадривал изрядно выпивший Серёжа-велосипедист переселенцев, выстроившихся в очередь к телефону.
Возмездие не заставило себя ждать. С середины января Шабан перестал выставлять телефон на тумбочку и многозначительно сообщил жильцам общежития, что в хайме произошло нечто ужасное: возможно, без передачи дела в полицию «разрулить» случившееся будет невозможно. Он разместил на доске объявлений выставленный Телекомом счёт на сумму, превышающую тысячу немецких марок, и предложил виновникам возместить ущерб в складчину. Аусзидлеры, однако, не торопились и в разговоре с «завхозом» делали вид, будто вообще ничего не понимают: «О чём речь, какая баня?», «Какие деньги?», «Незнам, незнам, техничкой робим».
Через неделю приехал хозяин. На глазах у детей и стариков вынес телефон из кабинета, рванул на себя, оборвав при этом шнур, а потом, подняв аппарат высоко над головой, демонстративно разбил его о бетонный пол. Старики перепугались, громко заплакал чей-то ребёнок и, как говорили, наверняка поэтому торговец недвижимостью дело в полицию не передал.
Незначительную часть денег удалось всё же собрать, но обустройство чердачного помещения предпринимателю запретили, а вдобавок ко всему предписали ему провести отопление в душевые комнаты. Кое-какое отопление он организовал, но после этих событий всякий интерес к участию в «переселенческом бизнесе» потерял окончательно.