Воспоминания моей мамы

 
Через двадцать лет, когда вышел после долгого запрета первый сборник стихотворений Сергея Есенина, и я имела возможность ознакомиться с его содержимым, драму, разыгравшуюся сейчас передо мной, можно было бы назвать «Вы помните, вы всё, конечно, помните…». Тёплый луч солнца скользнул по моей щеке, я сладко потянулась, слегка приподняла веки и тут же поняла, что лучше мне продолжать находиться в состоянии сна, по крайней мере, чтобы окружающие думали, что я ещё сплю. Любопытство брало верх, и я незаметно старалась следить за тем, что происходило в комнате: прислонившись к печке стоял мужчина в коричневом свитере крупной вязки, длинные светло каштановые кудри спускались ему на плечи. Я не помнила, чтобы видела его раньше. Взволнованная мама ходила взад и вперёд по комнате и «что-то резкое» говорила ему, упрекая, что он не сдержал обещания, и все теперь знают об этом. Мужчина просил у неё прощения, умолял не быть такой жестокой. Он всхлипнул, сказал, что не сможет жить в разлуке с дочерью. «Я первый раз вижу у мужчины слёзы, — жёстко сказала она, — соберись с мужеством и постарайся как-нибудь пережить этот момент, больше нам говорить не о чем, прощай». И хотя моё имя не упоминалось, я интуитивно поняла, что спор разгорелся из-за меня, что этот мужчина каким-то тайным образом связан с моим происхождением, что это без меня он не сможет жить, и мне стало очень жалко его. Мне было стыдно, что я явилась невольным свидетелем этой сцены. А оттого, что я являюсь и яблоком раздора, вдруг поняла: что-то порочное скрывается за тайной моего рождения.
Когда за мужчиной захлопнулась дверь, мама поставила завтрак на стол, присела на табурет напротив меня, протяжно вздохнула и бодро сказала, что мне пора вставать. «Мы к тёте Кате пойдём сегодня? — спросила я. «Нет… к тёте Кате ты теперь ходить не будешь, придумаем что-нибудь ещё». Я никогда никому — ни маме, ни сестре, ни подругам не рассказала, что слышала этот разговор, похоронила его в себе, но у меня возникло горькое ощущение, что меня предали, что-то от меня скрыли. Вскоре завеса над тайной стала постепенно приоткрываться, но мне было очень больно, что я не узнала обо всём от матери, может, тогда не так остро ранило бы это меня. Получилось, что долгие годы я вынуждена была сама противостоять людской молве, без поддержки матери.

  ЛЕТО 1940 г.
Солнечным летним днём мама надела платье с гвоздиками, меня нарядила в платье с клевером. «У нас важное мероприятие», — сказала она таинственно, и мы отправились на тот конец коммуны. Из конторы вышел красивый мужчина в красной рубашке в узкую белую полоску, с чёрными кудрями. Это дядя Вася Лапшин, он приветливо улыбнулся, поздоровался с нами, и мы пошли на шахту, не буквально на шахту: в просторечье мы так называли шахтёрский посёлок Абашево. За магазином, в котором я уже бывала как-то, мы вошли в большой дом. «Местный Совет посёлка Угольный» — прочитала я вывеску на дверях. Большая комната, наполненная прохладой от свежевымытого, ещё влажного пола, была почти пуста. За единственным столом сидела женщина, которая дала маме и дяде Васе какие то бумаги, на которых они вписывали свои имена там, где она указывала, хотя они сами понимали, где и что надо писать, так как были весьма грамотными людьми, она перед каждым словом указывала пальцем нужное место. Мне от этого стало смешно, и захотелось тоже что-нибудь написать. Она поняла меня и протянула карандаш и чистый лист, и я написала буквы А, О, Ш, за что меня похвалили. Потом женщина вынула из железного шкафа круглую печать, долго дышала на неё и приложила к документу, протянула его маме и пожала им руки, сказав коротко: «Поздравляю вас».
Мы зашли в шахтёрский магазин, и дядя Вася купил халву и пряники, потом мне сказал выбрать, что я хочу. Я выбрала конфеты, — разноцветные подушечки в сахаре, подушечки атласные, в малиновую полоску и круглые фиолетовые конфеты — сливы. Продавец завернул конфеты в отдельные кулёчки и торжественно вручил мне. Я прижала их к груди, и моему счастью не было предела. На обратном пути мы вошли в здание конторы. В небольших сенях налево была дверь конторы, направо — в комнату дяди Васи. Комнатка была очень маленькая, в ней вдоль стены стояла узкая железная солдатская кровать, за кроватью в стене была забитая гвоздями дверь к Драгуновским. Между стеной и кроватью был втиснут небольшой квадратный столик, выкрашенный в тёмно-синий цвет, под кроватью красовались два деревянных чемодана: зелёный и синий. Дядя Вася принёс из конторы кипяток, заварил чай. Мама села на единственную табуретку. Дядя Вася подсел к столу на край кровати, рядом примостил меня. Мы пили горячий настоящий, ароматный чай с пряниками и халвой, которая сладко таяла во рту. Конфеты начали подтаивать и слипаться, но я ни за что не хотела их есть, ведь надо перед всем показать, похвалиться, что мне их купили, а то могут и не поверить. Меня стало клонить в сон, я устала, и мама решила идти домой. «Я вас провожу до водопровода, всё равно мне сейчас надо в ту сторону, а вечером, когда стемнеет, перенесу вещи», — сказал он маме.
Он взял меня на руки, я крепко обхватила его за шею, и мы важно отправились к центру. У водопровода детей не было, только возле магазина стояло несколько мужчин. Счастье распирало меня, и я стала на всю площадь кричать: «А мы ходили на шахту в магазин, а мы купили колбасу и пили с ней чай! (Я перепутала халву с колбасой). Это дядю Васю очень рассердило, он попытался заставить меня умолкнуть, но не тут-то было! «Не колбасу, а халву», — пытался поправить он меня и одёрнул за подол платья. Ему, явно, было неприятно слышать, как я провозглашаю перед всеми, что он, вегетарианец, ел колбасу, тем более это было неправдой. «Не дёргай меня, колбасу, колбасу мы ели, — изо всех сил старалась я, — И ещё он конфет мне купил, смотрите вот! И ещё сегодня, когда стемнеет, он переедет к нам жить! Вот!». Понимая, что мой восторг не унять, что противостояние, встречая преграду, будет всё больше возрастать, мама подхватила меня и понесла домой, умыла и уложила спать.
Засыпая, я думала о том, что надо к вечеру проснуться, чтобы увидеть, как дядя Вася переедет к нам, но впечатлений было так много, и я так устала, что проспала до самого утра...
   
С появлением дяди Васи в нашем доме моя жизнь резко меняется: я приобрела то, чего мне, явно, не хватало — присутствие сильного, умного мужского характера. Я была очень предана ему: боялась проспать его уход на работу, бродила повсюду по его общественным делам, участвовала во всех его домашних работах: шкурила осинки для сарая и пристройки, босиком ходила за ним по кругу — месила глину, стояла завороженная, наблюдая, как он на бородке отбивает косу-литовку. И это было не пассивное участие, меня интересовало всё до мелочей, и по ходу работы я без конца задавала ему вопросы: для чего в глину добавляют навоз и рубленую солому, сколько надо лить воды, для чего отбивают, оттягивают лезвие косы, под каким углом надо держать косу на бородке. Я позабыла про детские игры, забыла про подруг, как верная собачка с утра до вечера вертелась возле него. Кроме того, дядя Вася спонтанно стал моим щитом от язвительных вопросов взрослых — «Чья ты дочка, кто твой отец?». При нём ко мне просто не приближались и ничего не спрашивали, а когда Катя Наливайко поймала меня одну на улице и стала внушать, что мой папа Сергей, я буквально пошла на неё в атаку, и заявила, что у меня теперь есть папа, и что это дядя Вася...
 

Перед новым 1940 годом, в начале декабря, бабушка Зося прислала нам посылку, содержимое которой от нас с сестрой скрывали. 23 декабря нас отправили с вечера к соседям ночевать, а мне объявили, что у меня появился маленький братик, и я могу пойти домой познакомиться с ним. В доме было светло и уютно. Мама лежала на своей широкой кровати, рядом с ней лежал туго стянутый пелёнками свёрток, из которого выглядывало маленькое красное личико с чёлкой чёрных волос. В углу на табуретке стояла ёлка, дядя Вася вынимал из посылки красивые стеклянные игрушки и наряжал её. «Как зовут мальчика?» — спросила я. «Пока никак не назвали», — тихо ответила мама. Я обрадовалась и стала предлагать имена, перечисляя по порядку всех знакомых мальчиков. «Назовём его Лёва, в честь Льва Николаевича Толстого, тоном, не терпящим возражений, сказал дядя Вася. Мальчик поморщился и запищал. Мама развернула пелёнки, и я увидела крохотные, как у куклы ручки и ножки. Нагнувшись над ним, я подставила ладошку под пяточку и стала рассматривать пальчики. «Какая хорошенькая ножка, можно я её поцелую?» — робко спросила я маму. «Отойди от ребёнка, не трогай его» — дядя Вася подбежал и буквально оттащил меня от кровати. Интерес к ребёнку у меня сразу исчез. «В честь Толстого, так в честь Толстого, мне всё равно», — молча утешала я себя, подошла к ёлке и стола рассматривать игрушки: маленькие и большие разноцветные шары, шишки и орехи. Особенно понравился мне блестящий золотистый самовар, совсем как настоящий, с маленьким чайничком сверху. Я протянула руку, чтобы детально рассмотреть его. Дядя Вася в это время держал в руке большой малиновый шар, собираясь повесить. Я инстинктивно подняла глаза вверх, перехватила его пристальный взгляд, и в тоже время раздался звонкий шлепок по моей ладони. Шар выпал из руки дяди Васи, и чудом не разбился,
запутавшись в густых ветвях ёлки. Дядя Вася неловко поддразнил меня: «Это не для тебя, для Лёвы я наряжаю ёлку!»...
Вскоре опять я проснулась не во время. Мама говорила Тане: «Следи лучше за Ундинкой, её опять видели с Сергеем!». Потом Таня сообщила мне, что ночью Сергей принёс и оставил у нас под дверью посылку от своей матери, бабушки Веры Лукьянской, с красивыми платьями. Дядя Вася закинул её в снег и сказал, чтобы не видел на мне этих вещей. Когда он ушёл на работу, мама спрятала посылку на чердак. Во время войны, когда дяди Васи уже не было в живых, эти платья стали мне малы, а Лёву не во что было одевать, мама сняла с чердака посылку, она не стала ничего перекраивать и перешивать, Лёва так и бегал по двору в два года в моих платьях, длинных до пят...

В начале июня 1941 года Таня со мной и Лёвой отправилась на Томь. Выстирав бельё, она разложила его на камнях сушиться, посадила меня и Лёву на откос, приказав мне как хорошо следить за ним, а сама отправилась плавать вместе с подружками. Я сидела лицом к берегу, передо мной сидел Лёва и бил ладошками по воде, которая то и дело набегала на откос. Место было не очень глубокое, метра полтора, видно было цветные камушки на дне, зыбь отражала солнечных зайчиков. Но его внимание привлекали мальки, которые серебристой стайкой резвились перед откосом, иногда он протягивал туда ручонки, и я крепко держалась за хвост его распашонки. По откосу то и дело пробегали мальчишки, вскарабкивались на него и ныряли, сильно раскачивая откос. Я уже устала сидеть, мне тоже хотелось поплавать, я оглянулась назад, чтобы отыскать среди купающихся детей Таню и позвала её. В этот момент я почувствовала, что в руках у меня пустая распашонка, и увидела, что Лёва находится сантиметров на 20 под водой, и его плавно несёт вниз по течению. В какой-то миг я онемела, и вдруг что есть силы закричала: «Лёва тонет!». Ко мне бросились мальчишки и Таня, она прижала Лёву к себе и побежала на пляж. Она стала трясти Лёву, поворачивать его во все стороны. Ничего страшного не произошло, спасла его вторая рубашонка, которая надулась на его спине пузырём, что и удержало его на незначительной глубине, но воды он немного наглотался. Таня переодела его в сухую рубашку, мы собрали в таз бельё и отправились домой. Перед нами выскочил на берег сосед Володя Филимонов, со словами: «А я расскажу дяде Васе, что вы Лёвку чуть не утопили, что там было так глубоко, даже Таньке с ручками!». И он стремглав кинулся бежать домой. Мы шли медленно, Таня несла Лёву, мне тяжело было нести бельё, мы ещё никак не могли придти в себя от случившегося. Когда поравнялись с домом Касьяновых, увидели, что навстречу нам идёт дядя Вася.
Он был весь побелевший, не мог произнести ни слова, молча взял Лёву из рук Тани, прижал его к себе, и мы продолжили путь. Мы не знали, чего наговорил ему Володька. Может, дядя Вася уже не надеялся увидеть Лёву в живых. Но ни сейчас, ни потом он не сорвался на нас, ничего не сказал и маме. Мы всё боялись, ждали наказания, но его не последовало.

Дядю Васю призвали в армию с первой партией, через месяц после начала войны...


Красковская Ундина