Отрывок из повести "Последний бой".
-Вот ты, Семён, про душу говорил, что черствеет она постепенно. Не всегда это так! Иногда ломается и навсегда - вступил в разговор Михаил Литвинов, обращаясь к Семёну Рукавишникову. - У нас в полку было уже в самом конце войны. В Пруссии мы тогда стояли. Наши в Берлине рейхстаг брали в то время. Мы только что разбили остатки немцев под Кёнигсбергом, пленных собирали толпами. Был у нас в полку механик - водитель Семён- тёзка твой. Сам из под Пскова. В колхозе до войны работал трактористом. Семья была - сыну три годика, дочке полтора, когда отца на фронт забрали. Всё войну прошёл. Про семью не знал ничего, где они, живы ли после оккупации, или погибли. Фотокарточку всегда с собой носил в портсигаре. После боя сядет около танка, достанет карточку и смотрит на них, улыбается – вот, мол я, живой и вы со мной. Нам то было легче - знали, что семьи голодные, но живы, а ему плохо было, но он вида не подавал, терпел всё в себе. Сам такой добрый был, ко всему относился с деревенской покорностью. На фронте не только воевать надо было, но и копать, и таскать приходилось. Так он и этим не гнушался. Сам по себе тихий был, скромный. Всё как то с улыбкой, потихоньку, в сторонке. Вся грудь в орденах, полный кавалер орденов Славы, а их кому попало не давали. «Стариком» в полку числился, а сам прост, как правда. Не сектант был, нет! Те, бывало, всё в сторонке шепчутся, а он всегда со всеми. Просто, молчаливый был и душой добрый. После освобождения Пскова писал домой, в район, ответов не было. Но успокаивал себя тем, что может быть эвакуировались куда-нибудь, или, в крайнем случае, в Германию угнали. В то время уже многие и из плена возвращались, а их всё ещё не было. Но он надежду не терял, надеялся, что всё обойдётся. А механик был он отличный. Танк свой любил, как живого. После боя или марша от него не отойдет, пока всё не проверит. Простучит траки, ходовую, мотор, фрикционы, масло, горючим заправит и только потом идёт отдыхать. А в бою танк так подведёт к цели, что наводчику только и остаётся, что выстрелить. К примеру - при холмистой местности он прямо, на подъём, не ведет, а по откосу возьмёт чуть в сторону. Немец его в лоб ждёт, а он сбоку выскочит на всей скорости, остановится, залп и отскочит, как кузнечик, на другое место и снова залп. Умом воевал, не злостью. Со злобы иные такое натворят, сам потом не поймёт, как это получилось, а ему героя. Но геройства такого на один случай хватало, а потом или за спину других прячется или убьёт в первом же бою. Злоба и трусость они рядом ходят!. А Семён нет! Он воевал, как работал - спокойно, рассудительно. Одним словом - умом воевал. Во время боя командовать нет времени. Каждый должен знать и делать своё дело быстро, иначе не останешься в живых сам и других погубишь. За войну четыре танка Семён сменил и к каждому старался приноровиться. Проверял манёвренность, по пенькам гонял, через ров прыгал - летать учил. Бывало, командир ругается, что зря горючее жжёт, а он пока не узнает, на что способен новый конь, не отступится. Зато они его во время боя не подводили. Потому может быть и живой оставался и других спасал. В конце войны был механиком танка самого командира полка. Полковник уважал его, ценил и, как мог, берёг. И, главное, он к пленным немцам относился по-доброму. Сам знаешь, наши с ними тоже обращались по разному -и расстреливали, и издевались, а он нет. Если видит, что голодные –отдаст им свой сухой паёк. Сам улыбнётся так, застенчиво, будто стесняется своей доброты, руками разведет –мол - тоже люди, и отойдёт в сторонку. Перед самым штурмом Кенигсберга контузило его тяжело, отправили в медсанбат, потом госпиталь. Там отлежался, получил отпуск на неделю и решил съездить домой, узнать про родных. Вернулся в полк совсем другой человек. Нет, по внешнему виду всё нормально, даже поправился немного, окопную пыль с себя смыл, а вот в глазах, что-то пропало. Жизни в них не было, погасло всё. Мёртвые у него стали глаза. И к танку не подходил, а смотрел на его гусеницы как-то странно, отчуждённо, словно впервые видел и боялся. Все подумали из-за контузии это, но, надеялись, пройдет и забудется.
-Это бывает! -вступил в разговор Иван Лосев. -У нас, в кавалерии, бывало молодой упадёт с коня, а потом долго его боится.
-Мы тоже так думали, а у него, оказывается, другой страх к танкам появился. О страшном они ему напоминали. У командира в то время уже был другой механик -водитель и он решил дать Семёну времени оправиться от контузии и направил его в хозвзвод. Прошло с неделю после его прибытия в часть, но оцепенение не проходило. Ходил как смурной, молчал и с опаской обходил танки стороной.
Полк после боёв стоял на окраине небольшого городка, готовился к отправке на другой фронт. Рядом с расположением полка дорога проходила, а по ней колоннами гнали в тыл пленных немцев.
Однажды проходящая колона остановилась на обочине дороги на отдых, и мы вышли посмотреть на пленных. Были они из разных частей, разных родов войск, оборванные, грязные, многие наспех перебинтованные. Среди них выделялась отдельной группой человек 15-20 в чёрных мундирах со свастиками на рукавах в виде черепа и скрещенных костей.
-Смотрите! - проговорил кто-то. -Эсесовцев гонят!
Но это оказалось не каратели, как их называли на фронте, а танкисты из дивизии "Мёртвая голова"-элита гвардии Гудериана. Надменные, холёные -они до самого конца войны оставались верными своей идеи сверхчеловеков и превосходства над другими. От своих же, немцев, держались обособлено, даже в плену .Ради любопытства, танкисты подошли поближе, чтобы лучше рассмотреть своих заклятых врагов, с которыми не раз сводила война.
Немцы сидели молча, изредка перебрасывались словами. Никто не обратил внимания на то, как Семён забрался в стоявший на обочине танк, запустил двигатель, прогрел и на большой скорости направил на группу пленных в черных мундирах. Пленные, от неожиданности, растерялись, потом на лицах вместо надменности появился страх, но было уже поздно. Огромная махина железа, сверкая и грохоча гусеницами, врезалась в их толпу и начала утюжить взад и вперёд с разворотом на месте. Конвойные увидели нападение на пленных, кинулись к танку, но разбежались от разъяренной машины.
А танк, словно бешеный бык, утюжил то место, где только - что сидела группа в чёрных мундирах и разбрасывал по обочине дороги куски человеческого мяса и чёрной материи. Двумя танками с трудом удалось оттеснить его от дороги, а он всё рвался назад, пока не заглох двигатель. Семёна вытащили из люка водителя и под конвоем отвели в штаб полка. О происшедшем случаи доложили в особый отдел и штаб дивизии. В ожидании особиста и следователя, командир полка остался наедине с Семёном:
-Ты что натворил, дурная твоя голова? Знаешь же, что есть приказ о расстреле на месте за мародёрство и издевательство над мирными жителями и военнопленными.. .Всю войну прошёл, уцелел, а в самом конце свои же и расстреляют. Эх, дурак ты, дурак! Что случилось-то с тобой? Ты же всю войну был добрым и жалостливым. Неужели это после контузии у тебя? Тогда почему не комиссовали в госпитале? Ну что молчишь?- наседал на него командир, обескураженный выходкой Семёна.
-Я не молчу, товарищ полковник, я плачу по своей семье -сыне Кольки, дочери Насти, жене Марии и матери -старушки, растоптанных также, танками, вот этой сволочью в чёрных мундирах с черепами. Мне показалось, что это и не свастика вовсе, а черепа моих детей у них на рукавах.
-Ты остынь немного! Что же винить то всех в беде своей?..... Война!
-А я и не всех виню, себя только, что детей родил, а сберечь не сумел. Сломала меня война, товарищ командир. Не могу я больше жить на этой земле. К детям своим хочу, повиниться перед ними, прощенья попросить.
Они долго беседовали, а потом, когда командир вышел, чтобы позвать конвой, Семён выстрелил себе в голову из трофейного пистолета.
При следствии и по рассказу командира полка узнали мы, что после госпиталя Семён поехал домой в деревню, от которой за время войны мало что осталось. Дома сгорели, жители погибли, а оставшиеся живыми разошлись по соседним деревням. Четыре старушки, чудом уцелевшие в той войне, соорудили себе из остатков домов землянки и жили, чем бог поможет. Одна из них, соседка, и рассказала Семёну о судьбе его семьи.
..Они сидели на скамейке у сгоревшего дома, где жил он когда-то со своей семьёй и старушка, едва переводя дыхание, говорила Семёну:
- Оно видишь -ли как вышло-то, Сёма! Когда наши отступали, приехали какие-то солдаты с пушками и говорят нам - мол, завтра бой здесь будет большой, ну и лучше если мы все уйдём куда подальше, если жить хотим. Деревня-то на пригорке стоит, на излучине дороги, что на Москву идёт. Ну, они и решили здесь встретить танки-то немецкие. Мы в ночь не пошли, а поутру решились и вместе с беженцами двинулись в сторону Черкаски. Отошли недалеко - вёрст пять, как услышали сначала стрельбу со стороны, где была наша Петровка, а потом увидели- танки немецкие на дороге в нашу сторону едут. Много танков -то, гул стоял страшный от их рёва. Мы с щосейки сошли на просёлок, думали, они проедут мимо, а они когда поравнялись с нами, тоже свернули на просёлок и прямым ходом на народ. Может пьяные были, али злые из-за солдат, что им засаду устроили, так прямо на нас всей колонной и налетели. Кто моложе, да полегче -в сторонку отбежали, а кто растерялся- так те прямо под гусеницы и полегли. Жена твоя, Мария, тележку везла с добром да ребятишками, мать сзади помогала, так её той тележкой-то в сторону отбросило, а ребятишки и мать под гусеницами и погибли. А немцы выехали на пригорок, остановились, вышли из танков, смотрят и смеются над тем, как народ по полю разбегается.
В чёрных костюмах, белых рубашках, а на рукавах у них черепа да кости нашиты - страсть, прямо божья! И глаза у них, Сёма, невидящие какие-то, словно стеклянные. А один из них танк стал вокруг обходить, да осматривать, наклонился и поднял что-то. Присмотрелись и мы, а энто голова дочки твоей, Настеньки. Её, видать, одежонкой намотало на гусеницы, тело-то искромсало всё, а головушка в сторонке осталась. Так немец её взял за косички с бантиками, выдернул из танка, посмотрел, засмеялся и отбросил в сторону. Мать твою нашли потом мёртвой в канаве, а сына не нашли. Они ведь всё там перемешали с землёй. Где чьи косточки, не поймёшь. А как немцы уехали дальше, мы собрали всё, что могли, да закопали там же в овраге. Ты ужо, Сёма, не серчай на нас, старух. Как смогли, так и похоронили. А жена твоя, Мария, как увидела головушку Настеньки-то, так и с ума тронулась. Вернулись мы в деревню, а там половина домов сгорело, а в тех, что уцелели, немцы поселились, но другие уже, в зелёных гимнастёрках. Так Мария-то, в руки взяла какую-то тряпку и к немцам этим подходит и всё спрашивает:
-Настеньку мою, доченьку, не видели?
Немцы над ней смеялись сначала, потом прогонять стали, а ночью снасильничали и застрелили. Мы её потом на кладбище похоронили. Без гроба, правда, но всё же по-людски, на кладбище, а не в канаве где. Опосля немцы так со многими девками да бабами сотворили. Они же нас за людей не признавали, а сами творили такое, что звери себе не позволяют. У Матрёны нашей мальчонка махонький со стола у них сухарик взял, так они его споймали и пальчики на руке отрубили. Сами смеются - мол воровать больше не будет. Остальные дома они потом сожгли, когда отступать стали. Так ты их там, на фронте-то, Сёма, не жалей. Нелюди они все -и начальники, и солдаты немецкие. Весь народ ихний нелюди!!.
Старуха рассказала Семёну всю эту историю спокойным голосом, без слёз и причитаний. За войну столько перевидала, что и слёз уже не было -все выплакала. Семён за время разлуки с семьёй всякую беду ожидал, но то, что случилось с ними, потрясло его душу. Оттого и не выдержало сердце, когда он увидел эти чёрные мундиры , черепа свастики и наглые лица немцев. Вот так случается. Не всегда черствеет душа-то, бывает и не выдерживает- ломается. Следователь, что дело вёл, как узнал всё, дело прикрыл. Сказал - пускай останется, как будто погиб Семён- родным мол пособие будут платить и гордиться, всё же кавалер орденов Славы. Но командир полка положил перед следователем все ордена и медали Семёна на стол и сказал:
-Некому за него гордится и пособие получать. Всё у него война забрала, всё, что он имел- и жизнь, и славу.
Рассказ этот слушали все по-разному - женщины плакали, мужики только головами качали.
--Зря он застрелился. Всё же конец войны, да и награды были. Может быть,помиловали, живой бы остался – проговорил глухим голосом Андрей Арапов.
-Штрафного батальона он испугался! - не унимался Черепанов.
-Не наказания он испугался, а себя. Не мог такой человек жить со злобой в душе, а избавиться от неё трудно. Время нужно, сила и смысл в жизни, чтобы горе пережить. А у Семёна не было ни того, ни другого - уточнил Иван.
Время было позднее, все стали собираться домой. Семён Рукавишников уходя, с порога, проговорил:
-Да,война многих телом калечит,а душу ломает всем, кому воевать да убивать пришлось - и вышел за дверь,скрипя деревянным протезом. (1952г.)