Александр Зарецкий
Из романа «Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..»
Облое чудище власти пожрёт нас, лаяй – не лаяй
Из эпоса
Текст защищён авторскими правами
© Рукописи из сундука. № 7. М., 2007 г.
***
Горбатый мост в капитализм
И кричали солдаты:
«Да, здравствует наш вождь Путч Гэка-Чепэ
и жена его Пресса Конференция!»
Четвёртый смотрел по телевизору «Лебединое озеро» и злился, что его не зовут в руководство сопротивлением. Серьёзные телефоны не отвечали. Впрочем, август.
Позвонил дед. Академик прошамкал, что создаёт комитет по передаче власти в стране учёным. «Кто-то должен заменить Сахарова», – объяснил.
Четвёртый чертыхнулся.
– Мы предъявим ГКЧП ультиматум, – упорствовал дед.
«Они попытаются», – был уверен Четвёртый, готовый к борьбе и морально, и материально. Да и все-то знали, но не смогли рассчитать: кто, где, когда. Четвёртый сберёг свой исследовательский институт, но в лидеры новой России не вышел. «Перемелется – страна будет», – любил повторять он. Тогда так и казалось. Внимая документам самопальной власти, утвердился: будет бороться. «Чтоб по Москве не рыскали хлебные фургоны», – нашёл формулу дорогой на работу.
«Жена – на юге с детьми. Она не потащит их во фронтовой город». Телеграммой попросил директора крымского филиала ссудить семью деньгами, желательно, разными. «Буднично вступаю в гражданскую войну», – иронизировал, потягивая виски со льдом.
Помощник доложил, что коллектив настроен на забастовку. Активисты уже собрались.
– Товарищи учёные, доценты с кандидатами, – начал Четвёртый с трибуны, разрядив обстановку. – Коллеги, – продолжил серьёзно, зная цену такому обращению, – объявим сегодня себе «господами» и хозяевами положения. Я мог бы издать приказ о забастовке, но стачка по распоряжению начальства..., – пожал плечами. – Подписан другой документ: «Все распоряжения ГКЧП на нашей территории силы не имеют», – сорвал аплодисменты. Четвёртый не сомневался, что коллектив его поддержит: «Несуразно, но против КПСС он выставит её же струк-туры». Вопреки министерству и номерным отделам удалось сколотить приличные партком, профком и комитет комсомола.
Из московского офиса он вновь пытался пробиться к значащим что-то людям, плюнул и двинулся пешком на Пресню. Тут же увидел своих из Роицка: «Пойдёте в рукопашную, шеф?».
«У меня есть пистолет, но, судя по апатии в верхах, до пальбы дело не дойдёт»,– хмыкнул в ответ. Потом стоял у Белого дома и думал, что Россия его ждёт.
…«Шесть лет без водки, и на тебе, – революция», – злорадствовал Чумаченко. – Горбачёв ещё в Фаросе, но Тобольск – дело времени».
Он обнаружил себя, шагающим по Конюшковской улице. Свернул в скверик в низах метро «Краснопресненская», сел на скамейку и стал трезветь. Поэт наловчился стремительно перерабатывать спирт во вдохновение и размышления: «Как он попал на Пресню, не суть важно, но ради чего?».
Чумаченко имел на запястье старую сумочку, их в моду, звали «педикюльчиками». Его был особый, вмещавший без натуги поллитровку. Ещё одна расположилась во внутреннем кармане ветровки. Второе отделение педикюльчика было набито дрянными польскими сигаретами «Спорт». В курточке, под молнией, – документы и все его деньги: «Похоже, что Распутин ударно подмигнул».
Утром у рюмочной к нему подскочила знакомая женщина.
– Можно с вами? Одной как-то неуютно.
– Прошу, – взял её под ручку Чумаченко, уважавший культурно попивающих дам.
Суверенная Россия последовательно сводила на нет установки КПСС. По Москве уже сполна наливали.
– За то, чтобы они сдохли! – чокнулась собутыльница.
– Чтоб сдохли! – поддержал Чумаченко. – Кто на сей раз «они»?
– Да, ГКЧП с Горбачёвым!
– Горбачёва знаю, – ощерился Чумаченко, вспомнив бесчеловечные указы, – тост одобряю. А кто такой Гэка Чепэ?
Женщина от изумления сама налила по второй.
К столику-стояку прислонился сосед по подъезду.
– У власти в стране – «Лебединое озеро», – пошутил.
– Кто верховодит, – деловито осведомился поэт, – Одетта? Одиллия?
– Иди ты со своей идиллией, – всерьёз обиделся мужик. – Горби, Мишку-меченого, наконец, скинули, замуровали в Фаросе, теперь дерьмократам и ельцинистам-онанистам головы отвинчивают, а ты как бы против.
– За, но почему одним демократам-онанистам?
– Водка не до конца восстановлена в гражданских правах. Это сделает новая коммунистическая революция, – проворно перешла на сторону ГКЧП женщина.
«Не врубилось население, придётся вмешаться», – смекнул Чумаченко.
Они добили стартовую посудину, взялись за соседский флакон.
– Народ-то новым вождям достался дрянной, – дружно вякнули собу-тыльники.
– Никудышный народ, – не спорил Чумаченко и побрёл разбираться с властью, слагая на ходу «Балладу о кончине перестройки». «Страной поуправлять – любой у нас мастак», – она начиналась.
У подъезда стояла машина.
«Лубянка сытая бьёт копытами, – понял Чумаченко. – Почему жалкий уазовский «козлик»? – обиделся. – И с утра, не дав осознать, как следует расслабиться, раскаяться, наконец», – расстроился. «Политические взгляды – оппозиционер», – так им и скажу», – отважно двинулся к машине. Из неё выскочили парни в ватниках. Поэт оторопел: «Сразу – в Сибирь».
– Как до Белого дома самотёком добраться? – спросил предводитель.
– По этой линии – до «Баррикадной» без пересадок, а там – пять ми-нут пешком.
– Успели переименовать!? – восхитился молодой паренёк из козлика.
– Что переименовать?
– Станцию?
– А то! – бросил Чумаченко гордо.
– Быстро у вас в столице. Мы тоже думаем свой городишко в «Ельцинск» перекрестить. А пока – на баррикады вокруг нашего президента. Жаль, что машины не пропускают.
– ГКЧП не пройдёт! – крикнул вожак телогрейкам.
– Рот-фронт, путч не пройдёт! – сжатыми кулаками отозвались энтузиасты и закинули за спины рюкзаки.
«Поправиться надо, – наметил Чумаченко, – но в меру, чтоб революцию не проспать. И с собой следует иметь. Смекну, что сейчас будут брать, вмиг высосу, трезветь начну в камере».
Лично ему ничто не угрожало, но знал, что во хмелю полезет в свалку.
Андеграундник встал со скамейки, хлопнул по карману джинсов, где лежали ключи, брелок которых разворачивался в ножичек и штопор. Понял, что снаряжён для побед-поражений, и зашагал к Белому дому. Там стоял Четвёртый, выделяясь добротным костюмом и хмурым лицом. Он побывал в правительственном здании: людей полно, а говорить не с кем.
– Я не впустую призвал встречаться в трудное для страны время, – прохрипел Чумаченко сквозь объятья.
– Остальные подтянутся, – отозвался Четвёртый.
…На них надвигался Обух, за спиной которого маячили сербы-телохранители. Эти двое были с документами, не засветившись ни в Хорватии, ни в Боснии, ни даже в Косово. Ещё одного генерала, перешедшего на сторону народа, встретили овацией.
Обух был единственным из них, который догадывался «кто» и почти знал «когда».
– Что делать? – спросил, приняв в пять утра сигнал.
– Ждать приказа из Питера. Есть там один отставной подполковник.
Это несуразное «ждать приказа из Питера» ополовинило боевой дух Обуха. Но и ужатый он взбодрил своих четников на базе. Братья-славяне не сомневались, что для партизанщины в России наступают самые времена. На жести ангара якобы заброшенной стройки было крупно выведено: «Тарный склад № 6». Кто-то прималевал ещё две шестёрки.
Отплясали лебеди, отдрожали руки на Зубовском бульваре, а Питер молчал.
«Подводит связь», – решил Обух и, глотнув неразбавленного пайко-вого спирта, отправился на разведку. Увидев толпу у Белого дома, задумался. «Нет, – сказал сам себе, это – люди, а не демократы. Революция умерла», – понял генерал и обиделся на всех, кто так не считает.
– Здравствуй, Обух, как я рад, что ты живой, – раскинул руки Чумаченко.
Пока они хлопали друг друга по плечам, к Четвёртому подскочил человечек: «Этого вояку важно нейтрализовать». В ответ на поднятые брови протянул нараспев, выпячивая губы как для поцелуя: «По-свойски: водка, бабы, пост заместителя министра, может быть».
Сербы тем временем наметили, как ворваться в здание, когда начнётся штурм, где расположиться при обороне.
– Каша у вас в головах, – сказал генерал, обнявшись с Четвёртым, – Ельцин назвал ГКЧП правым переворотом.
– Конечно, – иронично согласился Чумаченко, – поскребите Обуха, перед вами – готовый Пиночет.
Генерал рассмеялся: «Контрреволюция вызрела в правящем слое. Сейчас они легализуют себя».
– Твои эсеровские лозунги торжествуют, мечты мятежного Кронштадта о Советах без коммунистов, – польстил Четвёртый.
…– Тебя сегодня арестуют? – проворковала Тата, разбудив Кромова, заснувшего в кабинете. – Вставай, вставай, – теребила мужа. – В стране – переворот. Горбачёв смещён. Президент – Янаев.
«Дурацкие шутки», – проворчал Николай.
Но… телеканалы сведены, радио – на одной кнопке, глушилки охотятся за «Эхом Москвы». Когда летом 91-го резко обострились советско-российские отношения, Кромов собрался лишь идеологически, натужно вникая в ситуацию, но не учуял момент.
Позвонил Трепасто: «Скройся, грядут аресты. Ты – в списках. В азар-те могут и…».
– Пошёл ты со своим ГКЧП! – огрызнулся Николай. Проскрипции ходили по рукам, были составлены толково, но арестовали-то всего ничего.
– Я – не с ними! – искренне возмутился шурин.
– Подумай, ещё раз подумай, – верещала, удерживая Николая, Тата.
– Не надейся, сегодня не сдамся, но предупредить, что возвращаюсь, возможно, не смогу, так что любитесь у него, – отпустил дежурную полушутку. Из окна дома в Матвеевском смотрел на деревья, таившие Ближнюю дачу Сталина: «Всё возвращается на круги своя».
В лифт вошла женщина с двумя девочками.
– Куда вы? – изумился Николай.
– В центр.
– С детьми?! В городе – солдаты, танки, государственный переворот!
– Не пугайте с утра. Нам – в школу, в музыкальную, на Тверской.
Дворничиха вгляделась в кромовскую соседку. Звали ту Наталья Петровна, но по внешности можно счесть и за еврейку, и за армянку.
– Сидите-ка дома, – жалостливо произнесла. – К власти пришили такие патриоты, такие патриоты.
В срок подъехала «Волга». Связной в шоферском костюме распахнул дверцу: «Господин Кромов, я от Ленина». Это был пароль Трепасто, игравшего именем-отчеством.
По пути в подполье Кромов, анализировал страшилки ГКЧП. Он стоял за эволюцию, но время такое – маятниковое. Думать мешала неловкость: не повязал галстук, дабы избежать унизительной процедуры при аресте.
Это было комфортабельное подполье. Работал плодотворно, пока не понял, что соратники намерены договариваться. Выпил рюмку коньяка в бесплатном буфете и поехал с «водителем Ленина» в Белый дом, где выяснил, что Трепасто звонил из-за кордона, ждали к вечеру.
«Примчится, выступит гневно на митинге, и начнёт договариваться», – знал Николай.
Анка-демократка в комнатке отдыха при кабинете любила его, как всегда по-ленински, с обильными словами о политике – до и после. Секретарша, с которой Кромов как-то провёл ночку в каюте пароходика, бредущего по Волге, отвечала просителям-посетителям, что шефиня работает с документами.
– Роман переходного периода закончился, – открылась депутатка в финале. – Ты меня компрометируешь перед новой властью.
Кромов молча курил: «Политика всегда стремится за грань цинизма». Какой пост отставная любовница имела при Ельцине, он узнать не удосужился.
Анка ещё могла позволить себе постоять голой под мужским взглядом.
– Собираются борцы, – глянула в окно и зажгла сигарету. – Сработали законы Токвиля, что революции начинаются, когда не так уж погано, но хочется пущего, – менторски изрекла.
– Дура ты, внесистемная, – врезал Кромов, – нахваталась и лепишь. Люди-то вышли защищать своё достоинство, а заодно и нас, негодяев. Есть один неоспоримый закон: мерзость – любая власть. Правда, сколько себя помню, она всё деградирует и деградирует, но никак не сойдёт на нет.
– У меня на утро – билет до Парижа, – заплакала она, – обещали ещё сутки семьями выпускать.
– Многократная дура! – расхохотался Кромов. – Эти лебедуны не дотянут до второй порки прессой.
«Сегодня у всех мозги набекрень», – услышал вслед. Шлёпнул по заду секретаршу и вышел к баррикадам.
– Наконец-то, – осклабился Чумаченко, – долго же ты соображал, что пробили отечества минуты роковые.
– Что ж, герои Карлсбада, Дербента и Гиндукуша, – Четвёртый достал из кармана клубного пиджака трубку, – вступаем в революцию? Не задирай парнишку, Чума. Он после прощального соития с Анкой-демократкой. На рабочем месте, но, заметь, в неприсутственное время. По новым указам, любовников будут расстреливать порознь.
– В Карлсбад бы нам, – пожимая руку, выдавил из себя Обух.
– Если ГКЧП туда доберётся, то бравый солдат Швейк, как ни в чём не бывало, продолжит пить своё пиво, – хмыкнул Кромов.
– Я всегда говорил, что Они попытаются, – выпятился Четвёртый.
– Ты говорил, а мы готовились и вооружались, – обиделся Чумаченко и достал бутылку. – Я бы хлебнул и определился, за кого мы, – резонно заметил, извлёкая из бездонной сумочки складные стопки.
И дёрнули они за успех безнадёжного дела. Обух сперва отнекивался, но поскольку непонятно, с какого конца оно безнадёжное…
– Высматриваешь противника? – съязвил Четвёртый.
– Это не противник, это – толпа, – отрезал генерал.
– Толпа, которая затопчет войско, – уверенно сказал Кромов.
– Капитализм – свободный труд свободно собравшихся людей, – извратил мечту поэта Чумаченко, когда с Горбатого моста снимали каменную облицовку. Профессор Кромов и член-корреспондент академии Сидоров, в миру Четвёртый, стали в живую цепочку, предавая квадры из рук в руки.
– Разобрать на баррикады памятник архитектуры, это по-нашему, – хохотал Чумаченко. – Стоит декорацией. В России так: реки давно нет, а мост всё строят. Это, кажись, еще Никита подметил.
Но, когда привезли арматуру, литератор не удержался, разгружал ма-шину. Один прут лично донёс до заграждений, помахивая, как тросточкой, со вторым, маломерным, вернулся к компании.
– Брось, замараешься, – брезгливо обронил Обух.
– Генерал, – надавил Четвёртый, – ты присягал стране, а не путчу.
– Я видел руки ходуном, – ответил Обух. – Но ваша по площадная рёв-во-лю-ция!
– Метнём монетку, – предложил Чумаченко. – Орёл: «Капитализмо о муэрте!», решка: «Социализмо о муэрте!».
Рубль с профилем Ленина укатился в темноту. «Ба, ночь на дворе, – изумилась компания. – Мы стойко держим оборону».
«Осады-то нет, – раздался голос Камаринского. – В ГКЧП ошарашены, что их переворот превратился в карнавал у Белого дома», – смеялся тот, держа под ручки двух кашёнкинских дамочек.
– Что-то ты, Камаринский, привёл баб, которые не годятся для символа «Свобода на баррикадах», – выговорил ему Чумаченко. – Первая изящна, но формы не впечатляют, вторая, если раздеть, телом – для Делакруа, но мимика!
– Нас ему не жаль, – острила худощавая. – Будем плясать голыми под дулами танков.
– Скелетка, – представил разбитную Камаринский. – А это, – замялся.
– Меня по-хамски зовут Большая Берта, – окрысилась вторая женщина. – Я похожа на Сорокину, поэтому почти не пускают на экран.
– Большая Стерва, ты, – нежно сказала Скелетка.
Журналист, оставив компании спутниц, окунулся в толпу. Вернулся с коллегами, все – зарубежники: «Народ прочесали, послушаем умных людей».
– Мы боремся против себя самих, – сказал в телекамеры Кромов. – Против векового российского рабства внутри каждого. – Но и против путчистов, горстки оборзевшей кремлёвской и цекистской шпаны, которые в упор не видят страны.
– При неудаче?
«Революция – не река, в неё можно вступить и дважды, и трижды», – процитировал Николай Степана Орлеца.
– Помните Бернса: «Мятеж не может быть удачен», а народ пометил ГКЧП «путчем».– утвердил Четвёртый, не назвав себя, так как не был уверен, что полностью рассекречен.
– Это святые дни, когда одни поднялись – за, а другие – против, что так объединяет людей, – начал Чумаченко.
– Вы говорите как поэт, – прервал, подыгрывая, Камаринский.
– Мир потрясён, но Джона Рида не наняли. Я за него работаю за идею и на идею. Чумаченко не удержался и прочёл собственное: «Сколько раз на кухне власть костерили эту власть».
«Если б не мой афганский синдром», – вздохнул Обух, впервые проявив рефлексию. Когда же на него направили телекамеры, произнёс с вызовом: «Это не противник, не толпа, это – народ». И отступил в сторону.
К прессе подскочил Трепасто: «Добиться капитуляции ГКЧП пока не удалось, но путч захлёбывается».
– Что вы испытывали, выступая на митинге?
– Каждый оратор хочет знать, где сидит снайпер, – отшутился.
Трепасто прислал кампании двух помощников с десятком пакетов, набитых снедью и выпивкой.
– Революция – хорошо, но контрреволюция – ещё лучше, – завершил пресс-конференцию Чумаченко.
А про трамы, спешащие в рынок, он проорал уже в 93-ем, сидя на фонарном столбе. Тогда было не столь безоблачно. Пока декламировал, по бетону опоры щёлкнули две пули. «Не снайпер», – отметил поэт, нарочито медленно спустившись на землю. (Смотри книгу Петра Чу-маченко-младшего «Перестройка-перестрелка»).
Обух, не дождавшись приказа из Питера, прекратил сопротивление и убогому путчу, и громовому Ельцину. Отправил телохранителей с приказом: распустить четы по домам.
«Подполковник обошёлся без нас, – признал он через много лет. – Да, это оказался совсем не тот подполковник».
– Будь, что будет, пошли по водке и бабам, – пошутил генерал, вернувшись к компании.
– Вполне достижимо, – развил идею Камаринский. – У меня – ключи от просторной квартиры в Большом Девятинском. Оттуда – всё как на ладони, успеем добежать и лечь под танки.
– Ах ты, сукин сын камаринский мужик, – пропела их личный гимн Скелетка. «Трахни Большую Стерву, – прошептала, прижавшись к уху приятеля, может, наладятся отношения, не придётся её с работы выдавливать».
В России, как известно, от революции до физиологии – полпереворота. Обратно – тоже. Появилась секретарша Анки-демократки, расценившая шлепок Кромова, как приглашение.
– Вперёд, женщины русской контрреволюции, – призвал Камарин-ский.
– Они собираются нас …? – ужаснулась Большая Стерва.
– Как постель застелется, – хмыкнула Скелетка, вложив в сумочку товарке несколько зелёных бумажек. – Не кочевряжься, если кто отважится до крови ужалить».
Кромов находился в подполье, Обух – в секретной командировке, Четвёртый спровадил жену на юга, Чумаченко никто не ждал, а Камаринский числился арестованным.
Переулок оказался плотно заставлен американскими лимузинами, посольство пожертвовало ими, обезопасив Белый дом от атаки с этого фланга. Пришлось пробираться по Малому Девятинскому, заасфальтированной тропинке сквозь трущобы. Впереди солдатским шагом топала Большая Стерва. Замыкала процессию, ещё не ставшая своей, секретутка, гадая: «с академика или с генерала?».
Близ церкви мучеников Кизических из кустов выставили ножи банди-ты со своей правдой. Обух аккуратно всадил несколько пуль им под ноги. «Странно, – удивлялся, – пальба у американских стен и – тишина». Однако в комендатуре зафиксировали, что из толпы у Белого дома стреляли по солдатам.
Накрывали в гостиной. В квартире было и три спальни. «По числу ****ей», – констатировала Скелетка, заглянув в каждую. Открылось, что Большая Стерва умеет толково расставлять тарелки.
Утром из окон было видно, что у Белого дома – митинг и народное гуляние тысяч на двадцать. В небе – аэростат с триколором.
– Господа контрреволюционеры, – обратился к друзьям Чумаченко за хмельным завтраком, днюем здесь, а к ночи – на позиции. Судя по эфиру, ГКЧП ещё не издох. Но то, что мы заранее отпраздновали победу, осложнило положение путчистов. И чем бы ни закончилось, пусть стенкой, чудно, что из секретных лабораторий, из тайных армейских бункеров, из малодоступных высоких кабинетов, из роскошных ресторанов нас вынесло в народную гущу, – витийствовал, приукрасив свою отправную точку. – Главное, мы так и не научились злиться друг на друга, – рассмеялся.